Ночью я лежал без сна, глазея на чистые крупные звезды сквозь переплетение тонких извилистых веточек какого-то дерева. Блохи добрались до открытой кожи на шее и руках, принялись жарить, как крапивой. С гор вдоль ручья текли волны холодного влажного воздуха. Дышать им было и больно, и приятно. Из сада слышалось монотонное токование маленькой совки. Шум ручья, голоса людей… — прекрасный мир, а я на его краю…
Провожая меня, начмил товарищ Муминов внушал:
— Обязательно уломай Шанияза Курбанова. Он, конечно, сволочь, враг советской власти, но лечить умеет. Все об этом говорят. Ведь твоя первейшая задача сейчас — перестать харкать кровью…
Какой-то неграмотный лавочник может лечить чахотку, а главврач уездной больницы, образованнейший Владислав Пахомыч — не может. Не удивительно ли? Тут явно что-то не то… И я попытался раздобыть какие-нибудь факты по данному вопросу, тем более что заправлял во всем уезде следственными и розыскными делами.
В пригороде Каттарабата, уездной столицы, я отыскал дехканина, которого вылечил табиб-ака, то есть Шанияз Курбанов. Допросил по всей форме, заполнил десяток страниц протокола. Владислав Пахомыч освидетельствовал дехканина с точки зрения медицины.
— Никаких признаков туберкулеза, то есть чахотки, — сказал он, борясь с изумлением. — Могу только шляпу снять перед народной медициной. Хотел бы я знать, как это им удается. Разузнайте, Артык Надырматович, и человечество поставит вам памятник, как Луи Пастеру. Знаете, кто такой Луи Пастер?
Членов семейства дехканина трудно было отличить от нищих у мечети. Тощие, полуголодные, в рванье вместо одежды, — но трахомные глаза отца семейства блестели радостью, ибо считал себя мюридом Шанияза Курбанова. Добровольно стал его рабом, не по принуждению. Иначе не в силах был выразить всю свою признательность.
Табиб не миловал советских работников, но и к мусульманским начальникам относился не лучшим образом. Известно было, что однажды он отказался лечить какого-то большого муллу, приехавшего со свитой не то из Кашгара, не то из Афганистана. Взбешенный мулла проклял табиба и напустил на него мусульман. Шанияза избили, сожгли его дом, отравили овец и кур. По мулла умер, возвращаясь в свою страну, и темный люд сразу решил, что аллах на стороне табиба… И в моей душе появилось невольное уважение к кишлачному лекарю.
Сонно щурились звезды в хрупких ветвях, утомленно звучали голоса в чайхане. Люди гадали, кого же на этот раз аллах позволит лечить. Пришли к выводу — самых достойных и набожных, которые регулярно видят во сне божий рай. Известно было, что таких достойных каждую осень табиб выявлял в количестве одного-двух, реже трех человек. Иногда не находилось ни одного достойного. Мусульмане уверяли меня, что основной талант Шанияза Курбанова заключается именно в определении близости человека к богу, в степени его безгреховности. Ну, если это так, то мне тут делать было нечего.
А ведь сколько достоинств во мне можно было обнаружить по тем временам! И грамотным я был до невозможности, большие начальники завидовали моим книжным познаниям; и классовое чувство было на месте, в самом центре души; и девки любых национальностей поглядывали в мою сторону, если не знали, что чахоточный… А вот божий рай ни разу не снился. Наоборот, как закрою глаза, появляется апокалипсический огромный череп с лошадиными зубами. Какой-то странный символический образ чахотки? Так или иначе, постоянно чудится, что сжирает меня этот черепок лошадиными зубами, и мучительная мысль — просыпаться уже некому… Детские, конечно, страхи, несерьезная подробность для служебной анкеты лучшего сыщика в уезде. Но сон отшибали здорово. Вот и сейчас… На звезды глазею, блох пугаю, дышу волшебным горным воздухом, приправленным дымком, а ведь с утра сколько сил понадобится!..
Так и пролежал с открытыми глазами до первого намаза. Под кряхтение и бормотание больных людей, сползающих к ручью для омовения, начался новый мой день, пронзительный от ощущений боли и тайны, и надежд…
II
После утренней молитвы больные собрались возле массивных ворот усадьбы табиба. Рассвет крепчал, проявляя лица людей, трещины на резных украшениях калитки, пыльные колючки у дувала, сложенного из дикого камня и глины. Я разглядывал несчастных, ожидающих чуда, — это были, в сущности, паломники нового божества по имени табиб-ака, который в не столь отдаленном прошлом торговал в уездном городе курагой и солеными косточками.
Стукнула калитка, и перед толпой появился сутулый длиннорукий человек в драной шубе и кавушах на босу ногу. Душа моя не успела екнуть, как по поведению больных я понял — не табиб. Это был его работник Турды. Все наперебой принялись расспрашивать работника о здоровье табиба и всех его близких.
— Слава аллаху, здоровье хозяина всегда очень хорошее, — неторопливо отвечал Турды, одновременно расстилая у своих ног поясной платок гигантских размеров. — У всех, на кого упала любовь хозяина, тоже хорошее здоровье. А святое место в этом году будет…
Он сделал долгую паузу, люди перестали дышать, даже кашель почти стих. Я почувствовал, как мурашки поползли по моему телу.
— Святое место будет в этом году… — повторил работник и снова замолк.
— О, аллах! — не выдержал кто-то.
— На третьем повороте сая! — торжественно закончил Турды.
Вздох облегчения пронесся над толпой. Все принялись благодарить работника за хорошую весть и начали складывать у его ног остатки своих сокровищ. И я положил ячменную лепешку. В святом краю не полагалось есть.
Потом все заспешили по кишлачной дороге, ведущей в горы. Я старался не отставать и вскоре убедился, что были люди куда слабее меня, например, дряхлые существа, источенные собачьим джинном до прозрачной тонкой оболочки. Дорога превратилась в тропу и полезла на крутой склон, поросший арчой и кустарником.
Преодолев первый подъем, я ощутил прилив сил, почти восторг, и красоты природы опять мне стали небезразличны. Я спешил за чьей-то узкой, напряженной спиной, уже мокрой от пота слабости, и сам я был мокрый, хоть выжимай, но поглядывал и вверх, и вниз. На дне ущелья еще было темно, голубовато светился туман, из него проступали небольшие рощицы урючин, черные, будто облитые смолой. А верхушки скалистых гор уже золотило солнце, и облака, повисшие над ущельем, зажглись ярким пламенем. И все вокруг внезапно заиграло осенними красками. До умопомрачения было красиво! Особенно багрово-красные урючины на месте черных теней. Сюда бы художника, чтобы урючины нарисовал и туман, и свободные от камней участки зелени, и эти чудесные облака… Знал я одного художника-богомаза, писал он иконы и панагии для православных церквушек русских поселений, а когда мы его покритиковали как следует, начал рисовать тачанки, лошадей и Христа в буденовке…
Впереди спешили аксакалы, бормоча молитвы или задыхаясь, в зависимости от степени болезни. Следом за ними вполсилы топали самые молодые «малочахоточные». Затем все прочие, в том числе женщины и старухи, закутанные в паранджи с чачванами или в таджикские черные покрывала, еще более плотные, чем волосяные сетки.
Один старичок вдруг лег на тропу и расслабился. Через него перепрыгивали или почтительно обходили стороной, рискуя свалиться с обрыва. Я наклонился над ним, оттянул по милицейской привычке черное веко — мертв!
— Не надо его трогать… — задыхаясь проговорила какая-то женщина. — Джинн болезни перейдет на вас…
Да, конечно, и будет два джинна в одном хилом теле. Тут с одним не можешь справиться…
— Но надо же его отнести в кишлак? — пробормотал я.
— Потом… потом будет арба, — говорили пробегающие мимо люди. — Подберет…
Все меня обогнали, даже хромой мальчуган с костылем из доски. Может, обязательно нужно прийти в числе первых, чтобы на тебя обратил внимание табиб? Может, именно таков смысл этой спешки? И я кинулся в эту мутную реку, состоящую из многих тел, несущихся в едином порыве. Они толкались, падали, хватали обгоняющих за ноги. Почтение к старшим улетучилось, почти все аксакалы оказались позади.
…Впереди случился какой-то затор. Многие несчастные легли без сил прямо на камни, другие присели на корточки или на скальные выступы. Я пробивался вперед, расталкивая потные тела.
— Что случилось? Отчего остановка?
Никто не пытался мне ответить. Люди покорно ждали, когда все разрешится само собой.
Тропа была перегорожена завалом из камней и срубленных деревьев арчи. Рослые, красивые джигиты в добротных чекменях, перетянутых ремнями и пулеметными лентами, были верхней надстройкой завала. Они вроде бы отдыхали, равнодушно или с легким недовольством поглядывая на нас.
Ближе к завалу сидели на корточках незнакомый старик и тот самый оборванец, который приглядывался ко мне в чайхане.
— Денег, что ли, требуют? — спросил я их. — Разве они не знают, что у нас ничего не может быть?
Старик хотел что-то сказать, но еще не отдышался и беспомощно махнул мне рукой. Оборванец болезненно скривился, обнажив ржавые зубы.
— Поговорите с ними… — прошептал он, мучаясь. — Может, вас послушают…
— Не надо говорить, — сказал плечистый чернобородый нукер, по-видимому, старший в команде. И выстрелил в воздух, заставив всех разом вздрогнуть. — Слушайте меня! — начал выкрикивать он рублеными гортанными фразами. — Уходите прочь! В этом году не будет для вас лечения!
— Почему не будет? — испугался я. — Работник табиба…
Бородач глянул на меня зверем.
— Уходи, проклятый аллахом. Я могу и убить.
— Ну, почему?! Скажите!
Другой нукер нашел нужным пояснить:
— Нам повелели загородить тропу, мы и сделали. Большой человек будет лечиться, а вы придете в следующий раз.
Да вы что? — опешил я. — Да вы посмотрите на этих несчастных людей! Многие из них не доживут до весны!
— На все воля аллаха, парень! — Бородач продолжал сверлить меня глазами. — Только дурак в твоей болезни заботится о других. А дураков надо убивать сразу, как завещал имам Али. Да прославится имя его!
— Неужели у вас поднимется рука…
— Поднимется! — заорал бородач и снова выстрелил в воздух. — А ну пошли все прочь! Не буду больше уговаривать!
— Кого хотите бить? — зарыдали женщины.
— Стыда у вас нет! Вспомните про своих матерей!
— Ну почему аллах не любит нас? Ну почему?
Не знаю, чем это закончилось бы, но сверху посыпались мелкие камни, и сразу несколько нукеров закричали:
— Поверху уходят! Самые хитрые!
Бородач вскинул винтовку и выстрелил, почти не целясь. Мы увидели безвольное тело в крестьянской одежде — оно падало по крутому склону, сшибая большие и мелкие камни с пролежней, увлекая за собой лавину. И нукеры, и больные бросились к скальной стене, спасаясь от камнепада. Я полез на завал, пытаясь опередить лавину. И уже по ту сторону преграды увидел, что меня каким-то образом обогнали несколько человек. Грохот падающих камней, чей-то истошный вопль — и мне попало но спине с такой силой, что я на какое-то время потерял зрение от сильной боли. Но я побежал вслепую, прижимаясь к скальной стенке. Страшнее всего отстать, а уж затем свалиться с тропы…
Загремели выстрелы, они были неглавными, нестрашными на фоне других звуков и слепоты. Слава богу, зрение вскоре вернулось, и я разглядел силуэт — тень женщины в парандже, затем подробности ее облика. Она плакала и кашляла по-старчески хрипло, надрывно, не в силах бежать — повредила ногу, и прощалась, наверное, с жизнью. Я схватил ее в охапку и потащил от криков и лавины. Нам повезло: она была костлявая и легкая, как сноп сухой гузапаи. Славно подсушили старушку. Потом нас нагнал оборванец в развевающихся лохмотьях. Тоже, наверное, что-то случилось со зрением — сшиб нас с ног и умчался дальше нелепыми скачками.
— Ну почему все нас бьют? — хрипела старуха, вцепившись в мой чапан.
— Отпусти! — отбивался я. — Надо бежать! Я и так тебе помог!
Но она и на самом деле не могла идти без посторонней помощи. Я оглянулся. Полмира пропало в шевелящихся клубах пыли, они росли, разбухали, добираясь до нас. И я снова потащил старуху на себе. Я падал, задыхался, расшиб лицо и колени о камни. Я был уверен, что нукеры уже гонятся за нами.
— Да когда это кончится? — шептал я в отчаянии. — Когда же будет святое место?
Мы еле-еле тащились по тропе, когда услышали впереди надрывный кашель и гневные крики:
— Убирайся! Прочь!
— О аллах! — снова заплакала старуха. — Опять что-то!..
Какой-то человек в распахнутом черном халате старался ткнуть посохом в лицо оборванцу, а тот хватал воздух широко раскрытым ртом и отползал.
Я отцепил наконец руки женщины от себя и с разбегу врезался головой в эту новую преграду на нашем пути. Человек не успел проткнуть меня наконечником посоха — вспорхнул как пушинка. Он мог свалиться с тропы и неминуемо бы разбился о каменное ложе сая, но его роскошный халат из черно-фиолетового бархата с яркой желтой подкладкой зацепился за колючие кусты. Тут было много боярышника и барбариса. Пока мы со старухой снимали злодея с кустов, оставляя на колючках бархатные и шелковые клочья, оборванец отдышался и пополз дальше по тропе.
— Так это ты? Тот самый большой человек? — закричал я в бледное и злое лицо старика. — Твои бандиты закрыли тропу?
Широкоплечий, высокорослый, в благополучные свои времена он был, по-видимому, настоящим батыром, а теперь — кожа да кости. Да еще невероятная злоба, впитавшаяся в черты монголоидного лица.
Он нашарил рукой камень и хотел ударить меня в висок — чтобы наповал. Я опередил его, врезал ему такую оплеуху, что он мгновенно забыл о своем намерении.
— Так кто ты? Басмач? Отвечай сейчас же!
Он раскашлялся, начал сплевывать вместе с кровью куски легкого, и мой гнев улетучился. Последняя стадия болезни. В сущности, он был уже мертвец. И я оставил его в покое.
III
Сай заложил резкий поворот, раздвинув края ущелья, и тропа круто пошла вниз. Перед нами открылся покатый берег бурной речушки, заваленный галькой, гладкими валунами, обломками скал. Это и было святое место в нынешний лечебный сезон.
Среди нагромождений серой мертвечины зеленым чудом выглядел крошечный участок пространства, свободный от камней. И на нем еще одно чудо — неказистая кибитка с загоном для овец и грядками, ощетинившимися какими-то росточками.
Мы со старухой скатились с кручи и присоединились к оборванцу, который стоял на коленях, прославляя аллаха за то, что помог живым дойти до святого места. Мы лежали на камнях, подернутых тонкой корочкой ила, и ждали чуда.
Послышался хруст гальки под тяжелыми шагами: к нам подъехал изможденный человечек верхом на таком же изможденном осле. Они оба удрученно смотрели на нас.
— Как вас мало в этом году, — вздохнул человечек. — А кто стрелял?
Словно услышав вопрос, вверху на тропе показался курбаши. Он медленно брел, опираясь на посох и хватаясь свободной рукой за камни. Он кашлял и что-то бормотал.
— Его люди стреляли, — сказал я, показав на него. — Он хочет, чтобы лечили только его.
— Глупые люди, — продолжал со скорбью человечек. — Это все бесполезно. Иной раз хозяин никого не берет для лечения — ни из очень большого шалмана, ни из очень малого.
— А вы кто? — спросил оборванец, пожирая его глазами.
— Мое имя Садык. Год назад аллах выбрал меня, а хозяин вылечил.
Вот оно, воплощенное чудо! Онемев, мы смотрели на Садыка. Ему понравилось наше поведение, он заметно приободрился. По его смуглому, скуластому лицу змеились глубокие морщины, шея — тонкая, длинная, будто птичья, а большой, с кулак, кадык искривлял ее, делал уродливой. Страшноватая образина неопределенного возраста, но он показался нам писаным красавцем. Мы готовы были целовать его кавуши…
Потом он, не слезая с ишака, определил каждому из нас участок «поля». Под обломками скал была живая почва, на которой могло что-то расти. Мы в ужасе смотрели на бесконечную череду навалов и осыпей — здесь прошумел не один камнепад за долгие века, в сущности, мы находились на поверхности застывшей каменной реки.