— Адолят! — позвал я тихонько.
Она вскрикнула, вскочив, метнулась в дом. Казан поплыл по хаузу, переваливаясь с боку на бок, зачерпывая воду. Потом пошел на дно.
— Я Артык, твой сосед. Подойди, не бойся, — громче позвал я. — Я не кусаюсь. Нужно поговорить…
Она несмело подошла к пролому, уже закутанная в материнскую ветхую паранджу. Под грубой сеткой чачвана угадывался настороженный блеск глаз.
— Нельзя… Узнают… Побьют…
Голосок дрожащий, почти детский.
Я принялся объяснять: пришел познакомиться, ведь соседи, а не знаем друг друга. Она молчала, борясь со страхом. Потом робко проговорила:
— Я вас часто вижу… когда вы на коне утром уезжаете…
— Где же справедливость? Ты меня видела, а я тебя не видел. Покажи личико.
— Разве можно? — ужаснулась она.
— Конечно, можно. Разве ты не слышала: в городе передовые девушки уже ходят без паранджи?
— Слышала… Их сильно ругают…
— А кто ругает? Глупые люди, вредные баи. А тот, кто знает грамоту и участвует в революции… — Я перемахнул через дувал и поймал Адолят за полу паранджи. — Не бойся. В новой жизни, при советской власти, девушки не должны прятать лица. Или хочешь, чтобы я разорвал паранджу на мелкие кусочки?
Я считал себя храбрым бойцом революции — и под пулями бывал, и под саблями, а тут вроде бы страх накатил. Простое дело — убрать с ее лица волосяную сетку, а рука не поднимается, душа кричит в страхе: «Нельзя! Грех! Убьют!» Но не мириться же мне, комсомольцу и милиционеру, с дикостью веков? Приглушил я страх и отогнул край грубой сетки, сплетенной из конского волоса.
Девчонка, охнув, закрыла лицо ладонями. Между исцарапанными грязными пальцами просочились слезы. Я осторожно разнял ее ладони. Она и вовсе зарыдала.
Совсем еще девчонка. Длинная шея, аккуратная маленькая головка, пушистые брови со следами усьмы на переносице. Потоки слез проделали на чумазых щеках светлые дорожки.
— Вас убьют! — сквозь рыдания говорила она, отворачивая лицо. — И меня убьют… нас сразу убьют, как только узнают…
Я кое-как ее успокоил, потом вытащил из кармана платок. И хотя он был мятый и несвежий, но для ее щек — в самый раз. Я прикоснулся к ее мокрому лицу, она вздрогнула. Но я все-таки добрался до натурального цвета ее щек. Упругая жаркая кожа заиграла персиковым румянцем.
— Порядок. — Я был очень доволен и ее покорностью, и своей храбростью. — Теперь тебя можно и в клуб привести. Там концерты бывают, кино привозят. Знаешь, что такое кино?
— Теперь как скажете, так и сделаю… — едва слышно прошептала она.
— Адолятхон, мой дед был у вас? Да? И наболтал много?
— Тетушки были… — Она глядела себе под ноги. — О вас говорили.
— Что говорили?
— Что вы… что вы большой начальник и скоро станете очень богатым, богаче всех…
— И еще сказали, что я буду твоим мужем?
— Да… — Она испугалась, почуяв по моему тону неладное.
— Выбрось все это из головы, Адолят. Чего только темные люди не наболтают!.. Сколько тебе лет? Вот видишь, всего пятнадцать.
— Я вам не понравилась? — помертвев, прошептала она. — Совсем?.. — и закрылась сеткой.
— Что значит не понравилась? Ты же не вещь какая-нибудь, чтоб посмотрел и определил: того или не того цвета и качества. Ты нормальная девушка, и душа, наверное, у тебя добрая… Учиться тебе надо. И вообще…
Она опять разрыдалась.
— Я пойду в клуб, как прикажете!.. Хоть куда пойду…
Да что это такое?! Дед чуть что слезу пускает, девчонка ревет! Знают, чем пронять…
— Увезите меня… покорной всегда буду… женой… служанкой… Хочу грамоте учиться… без паранджи ходить… в красивых платьях, как Назия-ханым.
Назия-ханым — жена товарища Муминова, настоящая красавица — в красной косынке, в кожаной тужурке. Старики плевали ей вслед, а суфии-фанатики несколько раз даже покушались на ее жизнь.
— Смотрите… — Из-под паранджи высунулись маленькие ладошки, покрытые мозолями и рубцами от ожогов и порезов. — Я всегда только работаю и работаю, а они все время заставляют и заставляют, — она громко всхлипывала.
— Кто заставляет?!
— Родители… братья… Все!
— Но тебе всего пятнадцать! Что я могу?
— Пятнадцать! Все мои подружки давно вышли замуж! Детей имеют!
Ну да, по шариату девчонку можно брать в жены с девяти лет. Четырнадцать — предельный возраст для невесты. В пятнадцать — уже старая дева. Стоп! Почему же Адолят старая дева?
Я хотел расспросить ее как следует, но она, и вовсе расплакавшись, убежала в дом.
Дед поджидал меня с нетерпением.
— Никакой свадьбы, — отрезал я, и он опять лег на супу умирать.
Я завалился спать в темной комнате. Оконце было занавешено тряпьем, и какое-то насекомое зудело у стекла; издали донесся хриплый крик ишака. Я не мог уснуть, ворочался с боку на бок.
Вот еще забота — Адолят! Других забот мало! Не жениться же на ней в самом деле! Мне нравились девушки передовые, в красных косынках и кожаных тужурках, отчаянно смелые, умеющие яростно говорить с трибун — такие, как жена товарища Муминова. Нравились статные, сильные, умеющие сутками не покидать седла, не теряя при этом веселости и бодрости духа. Да, такие, как жена товарища Муминова… Но даже на такой девушке я бы, наверное, не женился. Семья, кастрюли, быт — ведь это предательство дела революции! Но, с другой стороны, Адолят просыпается к новой жизни, мечтает о ней. Выйти замуж за строителя новой жизни, за милиционера, — это ли не бегство из тьмы? Может быть, единственный для нее способ бегства…
— Дедушка! — закричал я с закрытыми глазами. — Я согласен! Но пусть она подрастет немного!
Шарканье кавушей возвестило о том, что мой единственный родственник снова воскрес.
4
В условленном месте опять лежала записка Пиримкула. Писал он крупно, старательно, так как знал, что арабскую вязь я разбираю с трудом. Я прочел записку и чуть было не пустился в пляс. Сам Коротышка объявился! Его узнали, когда он шел по улице в махалле Беш-таш. Я словно наяву увидел: степенно шагает по махаллинской пыльной улочке, заложив руки за спину, будто человек с чистой совестью…
Мы обложили махаллю со всех сторон. К утру стало известно, под какой гостеприимной крышей Коротышка видит сны о своем чудесном бегстве за границу.
Вот — она, неказистая кривобокая кибитка, окруженная полуразрушенным дувалом. Именно такой мы и представляли себе Коротышкину хазу.
Невидимое солнце обстреливало из-за горизонта верхушки пирамидальных тополей. Особенно ополчилось на макушку старика-минарета, намереваясь, видно, сжечь ее дотла. А внизу, на грешной земле, все еще погруженной в сумрак, отстреливался Коротышка — главным образом пулеметными очередями. Вооружился он до зубов и был способен, по-видимому, продержаться долго.
Товарищ Муминов щелкнул крышкой часов и тяжело вздохнул. Я его хорошо понимал: каждое утро он ездил встречать ташкентцев, но они, слава богу, запаздывали. А вдруг сегодня приедут? А мы застряли на последнем шаге…
Пули с противным визгом размозжили верхушку дувала, на нас посыпалась глина. Товарищ Муминов с мрачным видом снял фуражку и начал обхлопывать себя.
— Ну, хоп, пора ехать. Ты тут без меня ничего не выдумывай, Надырматов. Только бойцов зря положишь.
Натянув фуражку со звездой туго на голову, пригнулся и побежал к автомобилю, стоявшему за деревьями. Я проводил его и даже помог шоферу крутнуть заводную ручку. Большой, сверкающий никелем «форд» пыхтел, чавкал, дребезжал, но не заводился. Товарищ Муминов смерил уничтожающим взглядом шофера Митьку, на потном рыжем лице которого было написано отчаяние, и бросил:
— Догонишь.
На станцию он отправился верхом в сопровождении охраны. А Митька начал пинать загудевшие помятые крылья и грязный радиатор.
— Чо с ентой выпендретикой поделать! Живмя заела!
Я вернулся к своим ребятам. Какое-то время Коротышка и мы впустую жгли патроны, потом я крикнул:
— Эй, Миргафур, поговорить надо! Примешь гостей?
Пулеметные трели смолкли. Коротышка, по-видимому, размышлял. Я похлопал Салима по пыльному плечу.
— Вставай, джигит, пойдем на переговоры.
Салим затрясся.
— Нет, нет! Никуда не пойду, начальник! Там стреляют!
— Подумай, Салим, глупая ты голова. — Я, поражаясь своему терпению, принялся втолковывать: — Кому скорее они поверят, мне или тебе? Увидят тебя и поймут: значит, на самом дело советская власть прощает, если простила даже Салима.
— Что вы, что вы, начальник! Как у вас повернулся язык сказать такое! Миргафура знаю! Он бешеный! Сразу застрелит!
— Если не пойдешь, товарищи подумают: Салим струсил. Уважать не будут.
— Ну и не надо. Я как-нибудь… без уважения. Голова дороже уважения.
— Пойдем. Прицепишь к каждому боку по пулемету — там их много. И тряпок там завались, сошьешь себе парчовые штаны.
— Какой вы злой, начальник Надырматов! Почему Салима не любите? Почему хотите его смерти? Я же теперь друг советской власти… И ваш друг. Скоро еще больше подружимся. Ведь сказано: дружба после вражды слаще халвы, — верещал толстяк.
— Ну, ты халва! — озлившись, заорал я. — Пойдешь или нет? Вместе пойдем, я и ты!
— Вайдод! — завопил Салим, упал на землю, обхватив голову руками. — Убивают!
Из кибитки донесся зычный бас Коротышки:
— Эй, Артык, сын шакала! Дастархан готов, а гостей все нет! Струсили?
Салим тотчас умолк, но продолжал лежать, пряча голову под рукавами чапана.
С кем же идти? На каждого-из моих товарищей бандиты в большой злобе, и это может испортить все дело.
А Салима не поднять… И я пошел один — не оттого что я герой какой-нибудь, просто в одиночку мне всегда сподручней действовать…
Было тихо и тревожно в этом утреннем мире. Солнце еще не выкатилось полностью из-за горизонта, словно тоже чего-то выжидало. Ноги мои все больше тяжелели, задевали за неровности земли, и переставлял я их с усилием, напряженно ожидая выстрела.
Вот и первая линия Коротышкиной обороны — полуразрушенный низкий дувал. Труп одного из бандитов застрял в проломе, и в его руке пыталась согреться ржавая «лимонка» — кольцо уже было сорвано. Вот сейчас как вскочит и жахнет под ноги! Я осторожно разжал его холодные пальцы и швырнул гранату подальше. Громыхнул взрыв, осколки заскакали по сухой земле, с тополя посыпались листья.
— Кого убил, Артык? — тотчас откликнулся Коротышка. — Может, начальника Муминова?
В самообладании Коротышке не откажешь. Обречен, выхода никакого, а хвост трубой, будто не мы его, а он нас прижучил.
Принял он меня приветливо.
— Что, начальник, у советской власти заварка кончилась? Садись к дастархану, настоящим кок-чаем напою перед дальней дорогой.
— Куда же ты меня собираешься отправить, Миргафур? Не в ад ли?
Я сел к замызганной скатерти, расстеленной на глиняном полу. Вокруг разбросанные вещи, оружие, груды стреляных гильз. На дастархане полно еды. Остатки жирного плова сытно мерцали среди глазурованных красот огромного лягана. А Коротышка — жив-здоров, не морщится от ран. Очень похоже, что на нем ни царапины. Вот и верь слухам. Говорили, продырявили его в Коканде, еле ушел.
— Не в рай же тебя! — засмеялся Коротышка и протянул мне, как положено дорогому гостю, пиалушку с прозрачной жидкостью на пару глотков.
Он и на самом деле коротышка, в армию такого не взяли бы. Плечи слабые, покатые, как только на них шелковый халат держится? А глаза у Коротышки умные, тут ничего не скажешь, засели в глубоких глазницах и смотрят на тебя будто со дна колодца. И голос — как у оперного певца, оглушает.
Я хотел узнать, сколько человек в кибитке. Пока видел только двух рослых джигитов, занявших позиции у пулеметов без станков — в дыры в стенах были просто вставлены, как поленья, стволы «максимов». Всех своих родственников Коротышка распихал по могилам и тюрьмам, а эти, наверное, новобранцы со стороны. Вон как смотрят — испуганно, даже затравленно. Не набрались еще уголовной спеси.
— Меня уже пять раз хотели в ад отправить, и все почему-то в отделение аз-Замхарира.
— Ой-бой! — Коротышка даже расплескал из своей пиалушки. — Я ведь тоже тебя… туда! Где сильно холодно!
Что ж, контакт, какой ни есть, установлен, можно приступать к делу.
— Вот там за дувалом Салим Курбанов отдыхает, — я показал пальцем в светлый прямоугольник двери. — Бывший Салим-курбаши. Ты его, должно быть, знаешь. Видишь, его баранья шапка маячит?
— Почему он сам не пришел?
— Говорит, ты бешеный, застрелишь.
— Правильно говорит. А ты почему пришел? Тебя-то обязательно застрелю.
— Не застрелишь. Ты человек умный, должен понять: моя смерть похоронит твою последнюю возможность остаться в живых. И товарищей моих озлобит. Короче говоря, предлагаю сдаться.
Коротышка усмехнулся:
— Ты решил, что я обрадуюсь, буду ноги тебе целовать, надену на тебя ватный чапан, буду беречь тебя от сквозняков, чтобы ты, чего доброго, не простудился? Чтоб советская власть не подумала: Миргафур-бандит хорошего начальника простудил, вот он и кашляет.
Приятно поговорить с умным человеком.
— Да, Миргафур. До того разбитого дувала ты меня понесешь, можно сказать, на руках, будешь беречь от шальных пуль и небесных кар. Теперь я — твоя единственная надежда.
— Поклянись, что сохраните нам жизнь.
— Даю тебе слово, этого достаточно. А вот официальный документ… — Я вынул из нагрудного кармина листовку с объявлением об амнистии сдавшимся врагам трудового народа, протянул ему. — Прочитать, что тут написано?
— Не надо. — Он держал листок на ладони, раздумывая.
Наконец произнес с тягостным выдохом:
— Хо-оп. Иди, мы подумаем…
А что тут раздумывать? Уж какой был бандит Кадыр-байбача, а сдался и жив-здоров, тихо сидит теперь в своем кишлаке. А Додхо-саркарда? Говорят, от его свирепого взгляда у женщин начинались преждевременные роды. Очень властный был курбаши, а теперь охраняет предгорья от мелких уголовных и басмаческих шаек. Не говоря уже о том же Салиме Курбанове. Мы-то и в те времена мечтали всех перевоспитать для нормальной трудовой жизни, даже самых неподдающихся. Так что очень подходящий момент был сдаваться, пока мы еще не раздумали с перевоспитанием. Коротышка ведь умный, должен понять.
Я благополучно добрался до дувала, никто не выстрелил мне в спину.
— Нет, — сказал я своим, — это не хаза. Настоящая хаза где-то в другом месте.
Тем временем в кибитке что-то происходило, началась стрельба, послышались крики. Потом на солнечный свет вышел сам Коротышка и демонстративно бросил на землю маузер. Когда к нему подбежали, произнес спокойным тоном:
— Не хотели сдаваться. Убить меня хотели. Но аллах призвал их, а не меня.
— Вот сволочь, — сказал кто-то из моих парней. — Своих крошит почем зря. И в Коканде, и тут. Совсем свихнулся Короткий!
Мы ехали по узким улицам длинной шумной кавалькадой. Бойцы-милиционеры оживленно обсуждали операцию, вокруг сновали мальчишки, а над дувалами маячили головы их отцов и матерей. Они окликали знакомых милиционеров, расспрашивали. В пыльном воздухе явно ощущалось праздничное настроение. Дай знак — и загудят карнаи: «Кичик-Миргафура поймали!»
Коротышка с бесстрастным видом покачивался в седле. Вдруг повернулся ко мне всем корпусом.
— Посмотри на них, начальник. Если бы я тащил тебя на аркане, они так же приветствовали бы и меня. Я их знаю.
— Ты их не знаешь, Миргафур.
— Почему это не знаю?
— Ты и не пытался никогда их узнать как следует, не пытался сравнить с другими… При всем твоем уме ты слеп. Так что благодари аллаха, что для тебя все кончилось.
— Кончилось… — пробормотал Коротышка с раздражением и отвернулся.
Но я не оставил его в покое:
— Эй, Миргафур, кому из своих ты на всякий случай оставил жизнь?
— Всех аллах призвал, никто не остался.
— А Хасан?
— Какой Хасан?
— Твой младший брат, тот, что приходил к Усмановым за лепешками и фруктами.
— Спроси людей, начальник, спроси стариков. Все тебе скажут, не было у Миргафура брата по имени Хасан.