— Значит, кто-то обирает население, пользуясь твоим именем? Не боясь тебя? Согласись, это похоже на вранье.
Коротышка ничего не ответил.
Один из милиционеров показал камчой вперед:
— Артык, смотри!
Салим на своем мерине вылез вперед строя и ехал подбоченясь, важный, как эмир бухарский. На приветствия людей отвечал надменным кивком. Умора!
Такого я вытерпеть не мог, догнал, перепоясал его плетью.
— За что?! — завопил Салим гнусаво. — Все будет доложено товарищу Муминову!
— Нет, я сделаю из тебя человека, — я вновь замахнулся плетью.
— Ладно, ладно, ладно, — Салим втянул голову в плечи. — Сделайте, начальник, сделайте… Я разве против? Только спасибо скажу…
— Застрели ты его, начальник, — сказал Коротышка. — Я бы застрелил.
— Забудь про убийства, Миргафур. Чем скорее, тем для тебя же лучше. Ну а насчет Салима… Виноват ли карагач, что не вырос чинарой?
— Советская власть хочет и карагач сделать чинарой? — Бандит издевательски захохотал.
5
Миргафур упорно стоял на своем:
— Никаких больше хаз-баз я не знаю! Что было в кибитке, то вам отдал. Почему Миргафуру не верите?
— По нашим данным — есть хаза. — Товарищ Муминов разглядывал лицо Коротышки сквозь клубы папиросного дыма. — Вот ты из кожи и лезешь, пытаешься ее сохранить.
— Как сохраню? Я здесь сижу! — Коротышка начал энергично разгонять дым. — Принесите Коран, принесите! Миргафур поклянется на Коране! Вы услышите своими ушами и сразу поверите!
Товарищ Муминов затушил папиросу двумя пальцами, окурок положил в папиросную коробку.
— Любой имам отпустит тебе заранее все грехи, если ты очень попросишь. Поэтому клятва на Коране ничего не стоит. Так-то, гражданин Пулатов Миргафур.
— О аллах! — Коротышка поднял руки к низкому потолку. — Обманули! Советская власть обманула Миргафура! Зачем я сдался? Зачем погубил джигитов?!
Внезапно он выхватил из-под себя стул, по я остановил его на взмахе — удар предназначался товарищу Муминову. Я силой усадил Коротышку обратно.
— Напрасные старания хребет переломят, — спокойно продолжал начальник милиции. — Джигитов убрал, чтоб не проговорились. Они знали, где хаза.
— Аллах всемогущий! Верни мне вчерашний день! — забубнил Коротышка, и по его желтому худому лицу поползли слезы.
«Вот и этот слезу пустил, — подумал я. — Что с людьми происходит? Неужели он искренне сожалеет о вчерашнем дне?»
Товарищ Муминов вопросительно взглянул на меня.
— Что скажешь, Надырматов? Найдем хазу без его помощи?
— Конечно, найдем, Таджи Садыкович. А он пусть потом рыдает и бьется головой о стену, проклиная себя за глупость.
Я провел Коротышку в камеру, сдал охране.
— Когда люди ищут то, чего нет, это значит, аллах отнял у них разум! — сердито сказал он мне на прощание.
Я не остался в долгу.
— Не прикидывайся хромым перед калеками, Коротышка.
— Пусть покроется позором весь твой род, начальник! — в ярости кричал он. — Пусть на твоей могиле будет отхожее место шакалов!
И тут я увидел Салима. Он спешил, спотыкался.
— Артыкджан! Начальник! — Салим вытер грязным рукавом потное лицо. — Я торопился… бежал. Допрашивать будем? Пытать будем?
— Кого?
— Миргафура. Бешеного. Я приготовил, вот… — Он тряхнул перед моим носом увесистой камчой. — Тут на конце пулька. Врежу — сразу же расскажет. Я их знаю, бешеных!
— Пошел отсюда, — прошипел я сквозь зубы.
— Что я такого сделал? — загнусавил Салим. — Стараюсь! Хочу как лучше!
Коротышка ломился головой в квадратное оконце, врезанное в дверь камеры.
— Салим! Предатель! Ты меня хотел бить? Да? Камчой бить? С пулей на конце?! Оторву голову, предатель! Вырву ноздри, вырежу язык! Вы еще не знаете Миргафура! Всех задавлю! Отпусти-и-ите!
6
— Зайди-ка, Надырматов, — товарищ Муминов открыл дверь кабинета, пропуская меня вперед. По его тону я понял: будет неприятный разговор.
Он сел на свой стул под портретом Ленина, побарабанил пальцами по столу.
— Ударил камчой товарища?
— Товарища? — возмутился я.
— Ударил. Унижаешь постоянно. — Он поднялся, одернул отутюженный френч. — Смирно! За проявление феодально-байских пережитков объявляю вам, Надырматов, коммунистическое порицание.
— Слушаюсь! — Я старался спрятать в себе возмущение и обиду, стоял по стойке «смирно» и чувствовал, как по моей тощей спине ползут струйки пота.
— Садись и мотай на ус…
— Товарищ Муминов, Таджи Садыкович! Прошу освободить меня от нового сотрудника… Курбанова. Не справляюсь я с его воспитанием. Пусть кто-нибудь другой его воспитывает, у кого получается.
— В кусты от трудностей, Надырматов? Какой же ты комсомолец? Это же тебе, если хочешь знать, поручение партячейки. Ты известен нам в оперативном деле, теперь — проверка на фронте воспитания. Справишься — будем рекомендовать…
— Запросто бы справился, если бы не мешали. Я же его… лучше, чем себя, изучил! Каждый его шаг наперед знаю! Это же… это же отрыжка старого времени!
— Пожалуйста, без прозвищ и оскорблений! Понимаю: трудно, дело новое — таких перевоспитывать. Но Додхо, посмотри, как хорошо перевоспитывается! Уже и политграмоту учит с большим, говорят, удовольствием.
— Так при нем ведь комиссар толковый, из рабочих. На его нервах, наверное, и крови все эти успехи и достижения.
— А тебе кто мешает быть толковым рабоче-дехканским учителем — для одного ведь ученика! Честно говорю, у тебя есть все, чтобы в короткий срок приобщить Курбанова к нашим задачам, как говорится, к передовому образу мыслей. Между основными делами обучай его грамоте, особенно в походах. Пока трясетесь без дела в седлах, ты и обучи.
— В общем, я уже начал, Таджи Садыкович. Только все бесполезно: три буквы он запомнил, а четыре забыл.
— Как это?
— Арабскую букву син он знал, ею расписывался, а теперь и ее не помнит. В его голове сразу четыре буквы не умещаются.
— Уместятся. Ты постепенно, без окриков и без ругани. И главное, не торопись — по одной буковке в день. Сам посуди, целая банда Додхо-саркарды перевоспитывается, а мы с одним не можем справиться. Позор! Курбанов уже принес пользу советской власти, значит, перевоспитание уже и без нас началось. Тебе мой окончательный приказ и партпоручение, Надырматов: подружись с ним. Стисни зубы, а подружись. Я знаю, он много от тебя возьмет. А за ним потянутся и все его родственники.
Я вышел из кабинета с пылающим лицом. Что ж, приказано подружиться, так подружимся. Только как забыть старое? Хоть убейте, но Салима в роли милиционера не мог представить.
Салим поджидал меня на улице, сгорая от любопытства и нетерпения, то и дело вытирая большое жирное лицо моховой — на все времена года — шапкой.
— Артыкджан! Начальник! Друг! — радостно загнусавил он. — Салим на вас не сердится! Салим вам товарищ! Идемте скорей, нас ждут!
— Кто ждет?
— Будет очень хорошее угощение. Барашка я сам выбирал! Сладкий барашек, клянусь аллахом!
— Выкладывай сейчас же, что задумал?
— Не любите вы меня, товарищ начальник, совсем не любите. Вай! Бедная моя голова! Все Салима уважают, а вы не уважаете… Скоро породнимся, а вы все равно не уважаете.
Я схватил его за грудки.
— Как это породнимся? Ты что несешь?
— Адолят — моя родственница! — восторженно заверещал он. — Разве вы не знали?
Я оттолкнул его, едва сдержавшись, чтоб не всыпать ему как следует.
— А угощение… Это что? Вроде свадьбы?
— Что вы, начальник! Разве так бывает, чтоб сразу и свадьба! Сегодня празднество сговора.
— Иди и передай всем своим… — сказал я, закипая от злости. — Не будет никакого сговора. Не будет никакой свадьбы. И лучше не попадайся мне на глаза. Все понял?
Когда я пришел домой, дед опять лежал на супе с закрытыми глазами.
7
И в самом деле, не жениться же на девчонке, которую так нагло хотят тебе подсунуть! А с другой стороны… Каково ей сейчас? Позор-то какой! Никто не будет спрашивать, почему жених отказался, по какой причине. Все будут твердить одно: отказался! В народе говорят: позор длиннее жизни. Значит, получится, будто я сознательно исковеркал судьбу несмышленой девчонки?
Вот как в жизни бывает: вроде бы пустяковое дело — отказался жениться, но из-за этого стали происходить всякие события. И самое первое событие — вот оно, пожалуйста: к товарищу Муминову пришли старики Салимовой родни. Во всем чистом, торжественные, умытые, будто сегодня была пятница. И впереди аксакалов, конечно, Назимбай-ака.
— Выслушай нас, начальник, — начал он, подскакивая на месте от нетерпения. — Совсем испортился ваш нукер, Надырматов сын. Обычаев не чтит, стариков не уважает. Тут писарь прописал все грамотно и достойно. Про все дерзости вашего нукера. Накажите его, начальник. Сильно накажите. Народ требует. А это вам подарок за вашу мудрость и доброту, известные в подлунном мире.
Товарищ Муминов посмотрел на корзины и тихо произнес:
— Уберите. Чтоб я этого больше не видел.
Тем не менее напоил стариков чаем, с почтением проводил до ворот милицейского двора. А мне сердито высказал:
— С тобой еще поговорим! На ячейке! О твоей несдержанности, о плохом поведении в быту. А сейчас занимайся своим делом. Чтоб хаза Миргафура была найдена в течение суток!
— Делаем все возможное, Таджи Садыкович. Найдем, я думаю… А насчет этого… попробую сам уладить.
— «Думаю», «попробую»! Ты не на базаре катык продаешь, ты в добровольческую милицию вступил, а по существу — в армию. Выражаться должен определенно и четко. По-военному!
— Слушаюсь, товарищ начальник! — и я попытался щелкнуть каблуками своих стоптанных сапог.
Товарищ Муминов прищурился.
— Издеваешься?
— Никак нет. Армейский язык знаем, как-никак служили…
— Кру-угом! Шагом марш! И пока задание не выполнишь, чтоб я тебя не видел!
Я собрал бойцов своего отряда в дальнем углу огромного милицейского двора, у конюшен. Мы расселись прямо на земле, усыпанной соломой, дневальный принес чайники и пиалушки…
В зарешеченном окне кутузки маячило большое лицо Коротышки. Он тоскливо смотрел на милицейских коней, которых конюхи скребли большими щетками. Ну а мы пили чай и говорили о хазе, где ее искать и как искать. Толковые были речи — ребята быстро набирались опыта, но мысли наши были вроде бы без стержня, или, как много позже говорили, без понятия о методах следственного дела.
— У тебя есть что сказать, Салим?
— Есть, начальник. Какую девушку обидели, разрази вас аллах. Были бы как Фархад и Ширин. Все бы завидовали. Уважали… — завел он свою песню.
— Я тебя спрашивал, как будешь искать хазу?
— Как скажете, так и буду, — поскучнел Салим.
Товарищи тоже начали рассуждать о сватовстве.
Они, конечно, были на моей стороне, тем не менее я прекратил эти посторонние разговоры. Только Кешка Софронов не сразу успокоился.
— Так разве это посторонний разговор? — удивленно возмутился он. — Если ползучая контра хочет влезть в родню к бойцу революции… Ладно, молчу, молчу. Про любовь и все такое будем, видно, толковать после всемирной победы пролетариата, не раньше.
— Правильно, Кеша, — сказал я с уважением к его классовой понятливости. — А теперь, что нам известно по данному распрекрасному делу? Первое: где-то есть настоящая хаза. Второе: хозяин хазы — Коротышка.
Все посмотрели в сторону Коротышки. Он просунул руку сквозь решетку и подманивал горлинку хлебными крошками. А та, свесив голову с крыши, поглядывала на него то одним глазом, то другим.
— Третье, — продолжал я терпеливо. — Коротышка сдался, притом убил двух сообщников.
— Темнит этот Коротышка, — сказал Кешка Софронов. — Вот и сдался. А что, неверно?
— Верно, Кеша. Товарищ Муминов тоже сказал: темнит, отводит нас от хазы. Похоже, с этой целью и сдался. И прикончил тех двоих, чтоб не проболтались. Такие, как он, верят только себе… А теперь вопрос: почему Коротышке приспичило темнить именно сейчас, в данный момент?
Товарищи молчали. Салим завороженно смотрел мне в рот. За его мясистым ухом уютно устроилась мятая папироса.
— Может, хотел выдать эту кибитку за хазу? — пробился неуверенный голос Кешки Софронова.
— Тогда он хотя бы разбросал по полу деньги и барахлишко, чтоб глаза нам ослепить, мозги запудрить, — ответил я. — Но в кибитке золотишком и не пахнет.
— А что? Все ясно. Сдался, отбухает срок и вернется в свою хазу. А кто-нибудь из верных уркаганов будет сторожить. Тот же Хасан — где он?
Я повел взглядом по внимательным лицам.
— А может, тут что и похитрей? Смотрите, что получается. Вот мы ищем хазу, какие-то следы находим, чуть было Хасана не поймали. И вдруг появился сам Коротышка. Появился так, будто сказал нам: «Вот он я, хватайте меня». Так вот что мне в голову стукнуло — Коротышка остановил наши поиски! Нарочно остановил. Ведь мы перестали искать в Чорбаге и всем скопом прибежали в махаллю Беш-таш. А если хаза была в Чорбаге? Если мы были на ее пороге?
— В Чорбаге? Быстрей! — всполошились ребята.
Да, именно в Чорбаге, на городской окраине, мы прекратили поиски. Мне хотелось бежать впереди всех к конюшне, но я неторопливо стряхнул с себя соломинки, расправил гимнастерку и лишь тогда сказал:
— Седлаем, товарищи!
А как же? Негоже командиру отряда угро суетиться и прыгать от радости.
Коротышка притиснул лицо к ржавым прутьям решетки, вспугнул горлинку. Один из бойцов показал на него пальцем:
— Услышал, однако, про Чорбаг…
— И в штаны наложил! — подхватил другой.
Но вслед нам загрохотал мощный бас:
— Счастливого пути, начальник!
Удивительная вежливость Коротышки мне совсем не понравилась. Куда приятней звучала бы в данный момент его грубая брань.
Чорбаг — это густая тень старых фруктовых деревьев, отдельные кибитки сторожей, загородные дома местных жителей, извилистые линии дувалов, неглубокое русло речушки в глиняных берегах, пустыри, заросшие колючкой, кучи мусора, вывозимого на арбах из города… «Чорбаг» — «Четыре сада», заимка. Отправляясь в загородный дом или сад, говорили когда-то: «Пойду в чорбаг». Город уже вплотную приблизился к Чорбагу, начал втягивать его в свою черту. Это был кусочек уходящей замусоренной старины.
Бродить по закоулкам Чорбага в жаркий день — одно удовольствие, душа отдыхает. Мои парни поснимали гимнастерки, а кто и сапоги. Мы настроились на долгие поиски, а нашли быстро — пустую яму, похожую на воронку от снаряда, но непомерно большую: в ней могла поместиться лошадь вместе с всадником. Вокруг ямы были разбросаны доски и груды свежей земли, не успевшей высохнуть как следует.
Мы сидели на досках, курили, соображали. Никому не хотелось верить, что это и есть знаменитая хаза, точнее, то, что называлось хазой, складом и так далее.
— Сомнений нет, — сказал я, пряча глубокое разочарование. — Коротышка выиграл время, и хазу перенесли. Должно быть, этой ночью поработали. Сообщники какие-то остались — вот наш главный промах. Без сообщников, которые на воле, он ничто.
Следы были тщательно уничтожены, так что невозможно было проследить, в какую сторону тащили немалый груз. Верно в народе говорят: «Время потерял — все потерял». Но я старался выглядеть бывалым джигитом, закаленным оплеухами судьбы.
— Не унывать, товарищи! Будем искать. Очень важно найти хоть какой-нибудь след — окурок, оброненную вещичку… Чем трудней дается победа, тем она слаще.
— Слаще халвы, — произнес уныло Салим.
— Даже если бы ангелы унесли на небо все, что здесь было спрятано, то и они уронили бы на грешную землю какую-нибудь малость. А тут работали люди. Значит, так… Разобьем Чорбаг на участки и будем искать. Хоть на животе ползать, но надо найти, товарищи!
Салиму я выделил самый богатый участок — пустырь, колдобины, обрывы. Чуяла моя душа, там могло что-то быть. Пусть он найдет! Чтоб и ребята увидели: приносит пользу, старается. Чтоб и сам себя почувствовал нужным в новой жизни.
Но Салим возмутился:
— Разрази вас аллах, начальник! Совсем Салима не любите! Всех — на легкое место, а Салима на трудное? Да?
Он наговорил мне столько, что я разозлился.
— Ищи где хочешь! Пожалуйста!