Я хотел спуститься к речушке в ущелье окольным путем, пока они не хватились, пока не поняли все. Хотел по трудной нижней тропке миновать Большой перевал… Но все мы совсем забыли о басмачах. А они вот, пожалуйста, нагрянули на шумок — жалкая кучка окровавленных, взъерошенных нукеров на усталых лошадях. Похоже было, им уже здорово от кого-то досталось. Но полезли с ходу в новую драку…
18
А было с ними, как я узнал после, вот что… И Додхо, и Кадыр верно рассудили, что хурджуны могут попасть в город только дорогой через Большой перевал. Кадыр с наспех собранной ватагой добрался до перевала раньше всех и занял самую удобную позицию — на скалах седловины. Но и Додхо со своей шайкой задумали занять те же скалы. Они не медля примчались на взмыленных конях к седловине перевала, где увидели торчащие иглами стволы винтовок и карабинов. Начались переговоры. Кадыр и Додхо никогда не ладили, а после разгрома и вовсе. Додхо считал Кадыра самым большим на свете предателем, а тот — его.
Переговоры закончились тем, что нукеры Додхо пошли на приступ. И победили большой кровью. Додхо-саркарда сам отрубил голову «предателю» и повел горстку оставшихся в живых нукеров на штурм телеги…
Я торопливо сползал к тропе, цепляясь за кусты и коряги, а надо мной уже кипел бой. Не стали договариваться, а начали сразу палить друг в друга. Трещали винтовочные выстрелы, басовито и редко бил карамультук — ощутимо потянуло запахом пороха.
— Алла! — кричали утомленные голоса.
— Вайдод!
— Все наше! Не трогай!
— Не подходи, шайтан!
— Убью!
«Так умирает умирающий класс», — скажет потом товарищ Муминов. Ну а сейчас я был в смятении и ужасе от того, что происходит. Пытаться их остановить? Сразу же укокошат и слушать не будут. Что же делать?
Безумная кровавая схватка продолжалась своим чередом, а какой-то человек с шумом скатился под обрыв, увлекая за собой потоки камней, и втиснулся в темную щель между валунами. И затих. Хочет отсидеться? Переждать?
К нему доверчиво потянулся ишак со сбитым набок седлом. Бедное животное, напуганное стрельбой и запахом крови, почуяло мир и покой в этой упитанной фигуре. Но на беду ишака, это был Салим. Он понял, что ишак может его выдать, — наверху, наверное, побеждали все-таки не Курбановы. Салим шепотом выкрикнул:
— Прочь, шайтан! Пошел прочь! — и кинул камень.
Но осел уже съехал по осыпи и кустам вплотную к Салиму, и тот, взбешенный и испуганный, начал колотить кулачищами по звериной морде. Тут я его и взял вместе с ишаком. Салим был так потрясен нашей встречей, что не пытался даже сопротивляться.
Тем временем стрельба наверху начала смолкать. Вскоре и вообще всякие звуки пропали. Мы тревожно вслушивались в тишину. И вдруг — пронзительный безумный вопль:
— Хурджуны! Мои хурджуны!
Эхо потащило вопль над ущельем и предгорьями в долину, и у всех, кто его слышал, по спине пробежали мурашки. Как у меня, например. Это кричал не Коротышка, не Додхо и не кто другой, как глава семейства Назимбай. Когда из распоротых, иссеченных саблями и пулями хурджунов на тела раненых и убитых посыпались булыжники, земля, лесной мусор, рассудок несчастного старца не выдержал…
Потом стало известно: мало кто уцелел в этой битве. Были убиты и Магрупбай, и Алимбай, и другие аксакалы и джигиты рода Курбановых. И нукеры Додхо полегли. Сам курбаши был тяжело ранен заговоренной большущей пулей из карамультука и скончался, придавленный булыжниками из хурджунов. Страшная смерть, но мне кажется, он всю жизнь шел к ней и другой у него не могло быть…
Темнело. На фиолетовом небе проступили малокровные звезды. Я спускался по каменистой тропе, сдерживая ишака за жесткий, в репьях и колючках, хвост. На ишаке лежал Салим, связанный по рукам и ногам, безвольный, как бурдюк с водой. Остановиться бы, передохнуть, но я не знал, чем закончилась битва у телеги. Очень может быть, что меня ищут самые живучие искатели достатка, чтобы задать один-единственный вопрос: где сокровища Миргафура?
— Отпустите, начальник, — опять заканючил Салим. — Товарищ Надырматов… Артыкджан… Любимый родственник…
Я мечтал: вот притащу Салима в кабинет начальника милиции и скажу громким голосом: «Вот вам, Таджи Садыкович, живой факт. Оказал помощь советской власти, вступил на путь новой жизни. Сам попросился в милицию. Учит грамоту. Интересуется насчет классовой борьбы. Старается. Из кожи лезет… А по сути — все вранье!.. Что-то не так мы делаем, не то…»
— Отпустите, начальник, разрази вас аллах…
— Ты деда моего пытал. Ноги изуродовал, пальцы на руках…
— Совсем немного пытал! Живой он, не умер! Отпустите…
— А сколько людей погубил? Беззащитную девочку в петлю… А Мурада? Пусть тебя судят, шакал. Пусть все увидят…
— Не я! Это не я, начальник! Это все аксакалы! Заставили!
— Мухаббат заставили убежать от мужа?
— Нет, не так все было, начальник… Артыкджан… Все расскажу, только отпустите…
— Говори, шакал.
— Ладно, ладно… Махмудбай лечил ее немного, бил немного. Так все умные люди делают, по обычаю. Чтоб дети были. А детей не было. Гнилая она, эта Мухаббат, близко возле снега жила, в горах, вот и гнилая. Все время плакала, совсем ненормальная стала. Махмудбай хотел троекратно развестись — зачем такая жена? Но тогда нужно было калым вернуть. А где калым? Давно нет…
— И Назимбай-ака сказал, что нужно делать?
— Ийе! Какой вы умный, начальник! Все знаете! Как мы вас любим, уважаем, Артыкджан, дорогой родственник…
— Говори о деле!
— Хорошо, хорошо! Назимбай-ака тоже умный. Он так сделал, что Мурад стал ждать ночью Адолят, чтобы убежать с ней от родственников. А аксакалы послали к нему больную… Мухаббат.
— Как же она пошла? К чужому мужчине?
— Она же была как неживая, помешанная. Что скажут, то и делает, ничего не понимает. Больная же! Зря лечили, били… Аллах вместе со здоровьем отнимает ум.
— Ну а Мурад? Он-то видел, кто пришел вместо Адолят?
— Не видел. Темно, Мухаббат в парандже, начальники гонятся. Он думал, что это начальники, а это хорошие люди были… родственники… Он схватил ее за руку и побежал к арбе.
— Значит, он думал: я за ним гонюсь?
— Правильно! Так до самой смерти и думал. И еще до самой смерти думал, что Адолят вместе с ним убегает… Я хорошо рассказал, да? Вы довольны? Вам понравилось? Отпустите…
Несчастная девочка. Ее судьба была приговором вековой тьме, коварству, невежеству местных и шариатских обычаев. И никакие разговоры о глубинной пользе обычаев Востока не могли перевесить в моей душе убежденность в их вреде. Кому польза от тьмы и жестокости?
Я молча шагал, погруженный в невеселые мысли, не чувствуя ни усталости, ни боли в ногах. Салим опять заныл:
— Я же все рассказал… Артыкджан… любимый наш родственник… Почему не отпускаете Салима? Что будет Салиму?
— Лучше помолчи.
— Вой-вой! Вы виноваты во всем, товарищ начальник! Почему не били Салима? Почему не пинали? Плохо заставляли стать человеком… А теперь судить будут? Да? Товарищ Чугунов судить будет? К стенке поставит? Несчастная моя голова! Разрази аллах весь мир! Зачем мир без Салима? Плохой будет мир…
— Замолчи!
Я прислушался. Откуда-то сверху посыпались мелкие камни, прошибая плотную листву зарослей.
— Никогда не увижу волшебные картинки! — плакал Салим. Наверное, он имел в виду кино. — Не увижу большого города Ташкента! Не покатаюсь на шайтан-арбе! Горе мне! Разрази вас всех аллах…
Я пригрозил ему:
— Заткну рот колючей травой!
И он на время затих.
Теперь нужно было думать не о Мухаббат, не о прошедшем, а о настоящем. Но несчастная девочка не выходила из головы. И еще, конечно, я ни на миг не забывал о Коротышке. Он наверняка что-то должен предпринять, чтобы вернуть содержимое хурджунов. Но что именно? Может, это он пробирается где-то поверху, роняет на нас мелкие камни? Обгонит, устроит засаду в самом пакостном месте… Или он носится где-то между речками Кизылсу и Аксу, ищет хурджуны?
Правильно. Если он на самом деле такой умный, каким я его представляю, он должен сейчас искать именно там! А значит, нужно торопиться, чтобы опередить его.
Салим трудно ворочался, лежа поперек ослиного седла. Не выдержав тишины, опять заканючил:
— Салим любит советскую власть… Отпустите Салима, начальник. Миргафура вместе ловить будем, басмачей ловить будем…
— Уже слышали такие песни. И от Додхо-саркарды, и от Кадыра-байбачи.
— Нет, нет! Салим совсем другой человек, Салим любит советскую власть. Она самая хорошая…
Он так искренне убеждал меня в своих чувствах к новому миру, что во мне зашевелилось сомнение: а не зря ли я его зачислил в навеки проклятые и пропащие для рабоче-крестьянского дела?
— Ладно, Салим. Ты болтаешь и болтаешь без умолку, у тебя, видно, много сил осталось. Так почему ты едешь, а не я, усталый и измученный?
Освободив ноги Салима от пут, я заставил его шагать пешком, а сам сел на осла. Сверху над нами нависли бесформенные глыбы скал и замерли на всем бегу реки из каменной мелочи и крупных обломков горных пород. Кое-где из мешанины глыб торчали искромсанные камнепадом стволы деревьев. Во мне все напряглось, ведь Коротышка может спустить на нас лавину, если ему взбредет это в голову! И мне стало чудиться: вот он! Замер на фоне темнеющего неба!
Подпирает плечом вагу и ждет удобного момента. И вот-вот откликнется многократным эхом устрашающий бас:
— Где хурджуны? Или я столкну на тебя горы!
Но подходили ближе, и вместо Коротышки появлялась то причудливой формы скала, то куст. Однако напряжение не спадало. Все-таки жутковатое было местечко, да и называлось это ущелье среди местных жителей подходяще — Тысяча смертей.
Салим шагал впереди меня, опасливо втянув голову в жирные плечи, и вздрагивал при каждом звуке.
Но вот лавиноопасное урочище Тысяча смертей осталось позади. Чернильная тень скал все более густела — теперь я с трудом различал складки на бычьем затылке Салима. Неужели проскочили? И как всегда со мной бывает: только вздохнешь облегченно, тут же появляется мысль, сводящая на нет хорошее настроение. Так и сейчас, резанула мысль: а вдруг Коротышка погнался за девчонкой и дедом?! И хоть разбейся, хоть тресни на куски, а ничем я им помочь не в силах…
Тропа вилась по самому краю обрыва, совсем недалеко внизу под нами шумела речушка, стремясь вырваться из горных теснин к городским окраинам, чтобы там превратиться в паутину арыков. Я торопил Салима:
— Давай, джигит, шире шаг. Ты почему как мертвый?
И мы уже почти бежали — Салим и животное, которое я пришпоривал каблуками. И вдруг ишак резко подался назад, жаркое тело Салима надвинулось на нас.
— Чу! — выкрикнул он страшным голосом и ударил ногой в ослиную морду.
Мы с ишаком сорвались с тропы. Салим хорошо знал ее извилины, вот и сбросил нас на самом опасном повороте.
Я все же успел ухватиться за выступающий край скалы, а ишак уже бился где-то внизу, в зарослях, и кричал жалобно, как человек. Салим удирал во всю мочь со связанными руками, и его удаляющийся топот терзал мою душу. Господи, и такого еще перевоспитывать?
Из последних сил я карабкался на тропу, избитое тело отказывалось повиноваться. Я кусал губы, бранился самыми последними словами, которые слышал когда-то на Кузнецких копях. И все же выбрался — я на тропе. Сил нет… Лечь бы и закрыть глаза, радуясь спасению. Но впереди удирает Салим, его топот все еще слышен. Я взял в руки камень и пошел по тропе, потом побежал.
Тропа нырнула вниз и вонзилась в кукурузное поле, превратившись в проселочную дорогу, а я все еще не мог догнать Салима. Сил не хватало, дыхание кончилось… Говорят, когда нет сил, зови на помощь злость. На одной злости я и настиг Салима, сбил его с ног, придавил телом к сухим пыльным бороздам.
И вот тут-то нас, измученных и беспомощных, голыми руками взял Коротышка.
19
Оказывается, все это время он бесшумной тенью следовал за нами, держа сапоги под мышкой. Любовался нашими спинами, слушал наши голоса и в любой момент мог пырнуть ножом, но выжидал. Я же говорил, выдержка у него сумасшедшая…
И вот мы сидим у костерка среди искромсанных стеблей кукурузы. Я, конечно, связан. Теми веревками, которые были на Салиме. А Салим свободен, ползает на брюхе перед Коротышкой, а точнее — носит с межи хворост. Ему бы убежать, но он до ужаса боится бандита. Ну да, чей страх страшнее, тот и господин.
— И не говори мне, начальник, что все мое добро уже в милиции, в сундуках Муминова… — Коротышка в разорванном шелковом халате был похож на взъерошенного зверька — маленький, сердитый, смертельно усталый. Глаза его голодно поблескивали на дне колодцев, тонкие пальцы подрагивали. — Ты спрятал добро. Там, где речки Аксу и Кизылсу приближаются друг к другу, спрятал. — Он потрогал подушечками пальцев свой лоб: — Тут кое-что есть, аллах не обидел.
— Ничего я тебе не скажу, Коротышка, — подумав, ответил я. — Мне все равно подыхать, так что пусть добро гниет в земле.
— Я буду резать тебя на куски, пока не признаешься. А Салим из тех кусков сделает шашлык.
— Сделаю, хозяин.
— Эти штучки на меня не действуют, Коротышка. За жизнь я не цепляюсь, чтоб любой ценой… Я свое дело сделал. И все в порядке.
— Посмотрим. Эй, Салим, шакал! А ну-ка покажи нам, как ты резал моего названого брата.
Салим изменился в лице, повалился на колени.
— Никогда не видел… брата! Я не знаю!
Коротышка кивнул на меня.
— Они подстрелили мальчишку, а твоя семья его схватила. Ты пытал, я знаю. И где зарыли, знаю. Хамидбай все рассказал.
«Значит, все-таки Хасан? — подумал я с недоверием. — Мальчишка водил нас за нос и убил грузчиков?»
Коротышка опять кивнул в мою сторону.
— Я искал вон его, а нашел Хамидбая. Потом я нашел серп и воткнул ему в живот. Он очень упрашивал не вытаскивать серп из живота, хотел прожить еще чуть-чуть. Потом все рассказал, что знал.
— О аллах… Ваш названый братец сам умер! Клянусь всеми святыми.
— После того, как ты отрезал ему уши и выколол глаза?
— Нет, нет, хозяин! Клянусь аллахом! Я только отрубил ему руку… А когда мы взяли ваше добро… на время… чтобы сохранить для вас… вам отдать… потом… Мы пришли к нему, а он уже сам умер. Вот и зарыли…
— Без молитвы, без омовения, без савана, как неверного! — Коротышка заскрипел зубами, рука дернулась к ножу. Нечеловеческим усилием воли сдержал себя, проговорил устало: — Он мог стать великим беком, он был умней, чем я сам…
Салим предложил проверенный способ пытки, после которой даже немые от рождения начинают бойко разговаривать, будто женщины в бане. Коротышка проявил интерес, и Салим, воспрянув духом, принялся объяснять, что и как. Волосы на моей голове встали дыбом. Ничего подобного я никогда не слышал.
Коротышка пристально смотрел на меня.
— Ну как, начальник? Получилась стройная чинара из кривого карагача? Хочешь, я его убью? Хочешь, знаю. Душа твоя хочет. Но ты сам не убьешь, ты несвободен. А я свободен. Я убью.
Салим беззвучно плакал, сгорбившись. Мне казалось, вся воля его была выпита, и в его жирном теле не осталось сил. Но я ошибался. Он вдруг накинулся на меня и начал избивать кулаками.
— Из-за тебя все, шайтан!
Коротышка сбил его с ног.
— Связанного? Ты не мужчина, ты синий ишак.
Коротышка вытер ноги о спину Салима и надел сапоги. Потом посмотрел в утыканное звездами небо. Оказывается, он ждал восхода луны.
— Понесешь на себе начальника, шакал.
— Хорошо, хозяин, — покорно ответил Салим, затем осторожно добавил: — У меня бок болит, хозяин… Шайтан ударил камнем…
— А пупок не болит?
Коротышка кольнул его в живот ножом. Салим помертвел.
— Ладно, ладно, хозяин… куда нести?
С тяжким стоном он взгромоздил меня на колючие от пулеметных лент плечи и пошел напрямик через поле, с хрустом ломая кукурузные стебли. Ноги его заплетались, он задыхался, шептал молитвы, умолял Коротышку сделать остановку, бранил меня и всех на свете начальников самой жуткой руганью. Коротышка шел следом и подгонял его острием ножа.