— Вашими бы устами, — вздохнул Сергей Прохорович. — Ну да ладно, за неимением лучшего согласимся на этот вариант, хотя, признаться, мне он не по душе.
— Почему?
— Потому что мы можем понапрасну потерять время: ведь никто не доказал, что имена, названные Маякиной и Тимониным, принадлежат одним и тем же людям.
В дверь постучали. Вошел Тимонин, остановился у порога, теребя кепку.
— Что у тебя? — спросил нетерпеливо Сергей Прохорович.
Яша сказал осевшим голосом:
— Наврал я…
— Что наврал? Говори яснее.
— Обманул я вас…
Все молча смотрели на него: Прохоровский с настороженным недоумением, Кузнецов — спокойно и внимательно, Госк — с любопытством.
— Когда про Митрюшина спрашивали, я сказал «не знаю». А я знаю, где он, видел… Раненый лежал. В одном доме…
— Адрес! — потребовал начальник милиции.
Яша назвал, густо покраснев.
— Почему молчал все это время? Струсил? Или пожалел дружка-бандита? — с угрозой сыпал вопросами Прохоровский.
— Погоди, Сергей Прохорович, — остановил Кузнецов. — Не горячись. Давай во всем спокойно разберемся.
— Нечего с ним разбираться! То, что он совершил, равносильно измене! — И Прохоровский, забыв про рану, стукнул кулаком по столу. Боль ослепила, но начмил пересилил ее и приказал сквозь зубы: — Сдай оружие! Таким у нас не место!
Вечером Яша сидел в одиночестве на скамейке, думал, как жить дальше, вспоминал отца. Дружбу с Мишкой Митрюшиным отец не одобрял: «Не тот человек, за кого держаться можно. Приглядись-ка лучше к Никанору Кукушкину. Этот в беде не бросит, за товарища себя не пожалеет». Яша и сам тянулся к Кукушкину, особенно после смерти отца. Никанор и подсказал Яше дорогу в милицию. И вот теперь… От чувства безысходности опять защемило сердце.
— Вот ты где. — Яша поднял голову. Кузнецов смотрел на него усталыми глазами. Он присел рядом, помолчал, словно раздумывая, с чего начать, потом сказал, медленно подбирая слова:
— То, что переживаешь, — хорошо, но слюни не распускай, нельзя слабость свою показывать. Жизнь соткана не из прямых дорог, кто не ошибался! И тут важно понять причину ошибки, чтобы не повторить в следующий раз.
— Следующего раза не будет, — негромко ответил Яша.
— Тем лучше, — сказал Кузнецов. — Надо помнить о деле, которому служишь. Это главное.
17
«Берегись, председатель! Круто забираешь. Гляди, как бы сам под контрибуцию не попал, расплатишься собственной шкурой!»
Записка была сложена вчетверо, уголки склеены хлебным мякишем. И этот мякиш заменял любую подпись.
Бирючков повертел записку в руках, потянулся к телефону.
— Станция? Соедините меня с военкомом… Петр Степанович, здорово. Как дела?.. Понятно. А все от того, что мало проявляем активности и инициативы… Мало, мало, не спорь! У нас инерция разума, почему-то думаем, что революцию нужно только совершить, а дальше все пойдет само собой… Ну и что? Инициатива всегда должна быть в наших руках… Откуда ты взял? Догадлив, черт! Может, тебе с Прохоровским местами поменяться? Да нет, шучу… Анонимка-то? Смешно сказать, тринадцатая по счету… Да нет, я не суеверный… Какая разница!.. Ладно-ладно, не волнуйся, попробую выяснить.
Он посидел еще несколько минут в задумчивости, потом вызвал Сытько.
— Вера, скажи, пожалуйста, как эта записка попала к нам?
Девушка с испугом смотрела на неряшливый прямоугольник бумаги, не зная, что ответить. Записку узнала сразу: ее сунула утром Лиза Субботина, сказав, что это председателю лично от одного хорошего знакомого. Вера сделала робкую попытку узнать, кто этот знакомый, но Лиза только рассмеялась в ответ: «Много будешь знать — скоро состаришься!» Чем-то Лизина просьба Вере не понравилась, но, не решаясь отказать подруге, носила записку с собой, пока не набралось еще несколько писем и пакетов, с которыми и положила ее на председательский стол.
— Вы про какую говорите? — спросила Вера.
— Про эту самую. — Тимофей Матвеевич протянул ей записку.
Но ответить девушка не успела: в комнату с шумом ворвался грязный, промокший, пахнущий гарью и дымом человек.
— Беда, Матвеич, беда!
Он прогрохотал огромными сапогами к столу, налил из графина полный стакан воды и выпил в несколько жадных глотков. Вода стекала по заросшему подбородку и капала на черную без единой пуговицы косоворотку.
Тимофей Матвеевич с трудом узнал Никиту Сергеева, рабочего-большевика, которого исполком направил на торфоразработки с короткой, но емкой директивой: «Сделать все возможное и невозможное для скорейшего и максимального увеличения добычи торфа». С директивой, в которой билось угасающее дыхание паровозных топок, рвался крик утихающих заводов и фабрик, надрывно-предупреждающе гудели турбины электростанции…
— Что случилось? Вера, ты пока свободна… Рассказывай!
— Торф горит! Под утро началось. Сами надеялись управиться! Нужна подмога!
— Как народ? Говори прямо: паника?
— Было малость. Бараки побросали, шумели здорово. Тушить надо, а они митинг устроили.
Бирючков быстро задавал вопросы, выслушивал такие же торопливые ответы, а сам накручивал ручку телефона, требовал кого-то, объяснял, приказывал. И в каждой фразе звучало тревожное: «Пожар!»
Через несколько минут к двухэтажному зданию городского Совета подкатил, фыркая мотором, единственный в городе грузовик, используемый лишь в самых крайних случаях. В его кузове стиснулись три десятка красногвардейцев вместе с командиром отряда Ильиным. Вслед за ними примчались десять конных милиционеров и пожарная карета, запряженная тройкой лошадей.
Тимофей Матвеевич окинул взглядом собравшихся, коротко объяснил обстановку и сбежал с крыльца к машине красногвардейцев.
Колонна резко рванулась с места и помчалась по городу, оставляя за собой бурый шлейф пыли. Она нехотя окутывала улицы, медленно садилась на придорожную траву и листву.
Верст через пятнадцать едкий ржавого цвета дым поплыл навстречу. Он обогнул зеленую рощу, половодьем расплылся в низине, невесомо поднялся к небу и встал колеблющейся стеной. Солнце дрожало желтым пятном на серо-голубом небе. Деревья, кустарники, бараки, постройки, штабеля торфа, люди с лопатами и ведрами — все смешалось в горячем мареве.
На огонь набросились с яростным остервенением.
Стучали топоры, визжали пилы, тукала помпа. Через пятнадцать минут все почернели. Тугой ядовитый дым рвал горло, разъедал глаза.
Бирючков был в самых опасных местах, что-то кричал, захлебываясь кашлем, бил ветками, топтал ногами обжигающе-податливую землю, из которой с устрашающим усердием выбивались крепнущие и разрастающиеся красные языки.
Ильин подбежал к нему. Схватил за плечо, заорал в самое ухо:
— Отсекать надо огонь! Отсекать!
На поляне высились огромные штабеля торфа, главные запасы, пожар бушевал в нескольких сотнях метров от них, но с каждой минутой расстояние сокращалось.
— Траншею! Ставь людей на траншею! — прохрипел председатель и побежал к поляне.
Траншея вокруг горящего торфяника росла и вширь и вглубь. Люди понимали, что, если огонь успеет перескочить поляну, усмирить пожар будет невозможно.
Как-то враз наступили сумерки. Беспорядочно носились искры, и звезд не было видно.
Бирючков яростно швырял лопатой землю из траншеи. Из темноты вынырнул Сергеев.
— Ты здесь, Матвеич! А я тебя ищу…
Он подал руку, и Бирючков тяжело поднялся, из траншеи. С трудом разогнув онемевшую спину, посмотрел на Сергеева, который тряхнул копной спутавшихся мокрых волос:
— Жарковато? Веселую карусель нам устроили… Пошли, теперь без тебя обойдутся, видишь, потише стало.
Пожар и вправду начал стихать и сдаваться. Но он походил на измученного зверя, который продолжает отчаянно защищаться.
В маленьком дощатом домике, куда Никита привел Бирючкова, была всего одна комната. На узком топчане сидел сухой старик и потягивал цигарку. Крепкий запах самосада смешался с дымом пожара.
— Ну вот тебе, дед, и самый главный, — сказал Сергеев, указывая на Тимофея Матвеевича.
Дед поплевал на цигарку, поднялся и строго посмотрел на Бирючкова:
— Кем будешь?
— Председатель городского Совета, — ответил Бирючков:
— А ежели по-старому, это, к примеру, кто?
— Генерал-губернатор, — подсказал, улыбаясь, Никита.
— Ишь ты, — хмыкнул старик, — хлипковат для генерала-то, не потянет.
— У вас ко мне дело? — спросил, теряя терпение, Бирючков. — Если есть — говорите, а шутки давайте отложим…
— Так ведь оно, мил человек, с какого боку поглядеть, может, оно шутка, а может, и наоборот… Я вот тут тоже давеча двоих шутников встретил. Иду вечером из церкви, а у нас в Головине дорога, ежели бывали, знаете — лесная. Иду, слышу — сзади кони. Отступил я в сторонку, в кустарник — оно ведь, сами понимаете, времена смутные. Гляжу, едут двое. Пьяненькие. Но не то, чтоб особо, а так, навеселе. Один шутки шутит, другой серьезный. Ну вроде нас с вами. Первый говорит: плевое, мол, дело, за него и бутылки самогона жалко. То-то и оно, это второй ему отвечает, непонятно что-то. И на кой ляд нам с этим связываться. А первый опять ему: а тебе что за печаль, пусть Ванька думает, что к чему, а наше дело — чирк, и свеча аж до неба. И смеется. Веселый парень…
Все повернулись к окошку, за которым вспыхивали и гасли остатки пожара.
— А дела у меня никакого, — закончил старик, почесывая бородку. — Это я так… Решил с этим… генерал-губернатором познакомиться, я ж их отродясь не видывал. Теперь познакомился. Так что прощевайте…
Он легонько отстранил Бирючкова, толкнул дверь и сразу исчез.
— Что скажешь? — спросил Сергеев. — Веселый старик?
— Найди Кузнецова и Ильина, — ответил Тимофей Матвеевич.
— Ты думаешь, эти двое, о которых старик… — начал было Сергеев, но Бирючков не дал ему закончить:
— Поторопись, Никита, все может быть!
18
Исчерна-красный закат тлел за городом. Глафира Митрюшина возилась у печки, стуча ухватами и чугунами. Из кухни шел сладкий запах ванили, перемешанный с ароматом миндаля. Так было всегда: в великую субботу она пекла сдобный кулич. Делала это Глафира с особой любовью. Еще осенью, когда Карп Данилыч привозил с мельницы пшеничную муку-крупчатку, она пропускала фунта три через сито, затем бережно ссыпала в белый мешочек и клала в печурок. Там, в тепле и сухости, хранилась эта мука. С ласковой тщательностью замешивала и тесто для кулича. Посуда для этого была отдельная, глиняная. Приготавливала она загодя и воду: с вечера клала в нее серебряный крестик.
Карп Данилыч любил смотреть на предпраздничные хлопоты и приготовления… Они вселяли успокоение, убеждали в незыблемости того, что впиталось в душу и разум с молоком матери.
Глафира аккуратно поставила на стол кулич. Пышный, с хрустящей коричневой корочкой, он был украшен белой патокой с большими замысловатой вязи буквами ХВ. Потом достала отбеленный до синевы платок, бережно завернула в него кулич и красно-бордовые яйца.
— У меня все готово. Пойдем, что ли?
— Да, пожалуй, пойдем, — оторвался Карп Данилыч от невеселых дум. И добавил с упреком: — Задержались мы нынче.
— Не по своей вине, — с обидой отозвалась Глафира, — будто не знаешь…
— Лучше бы и не знать. Выпала радость на старости лет.
— Что ты, отец! — испуганно посмотрела на него жена. — Сын ведь…
Погрустневшие, недовольные друг другом, супруги направились к церкви, возле ограды которой гарцевали несколько конных милиционеров. Их неудержимо обтекали людские ручейки.
— Во времена, — прогудел кто-то сзади, — даже в церковь без пашпорта не пройдешь.
На него зашикали, а Карп Данилыч почему-то вспомнил, как в 1915 году в город прибыло какое-то губернское начальство, была заказана служба, городовые оцепили храм, и служба прошла без простонародья, запах пота и дегтя нарушал благопристойность и чистоту общения с всевышним, а главное — претил высокородному обонянию…
Митрюшины протиснулись ближе к алтарю.
Отец Сергий заканчивал чтение деяний апостолов. Чуть слышно, как отзвуки далеких выстрелов, потрескивали свечи. Над головами лениво покачивалось голубоватое марево. Серые вытянутые лица были напряжены и сдержанно-взволнованны.
Отец Сергий вывел молящихся из храма совершить крестный ход. Никогда ничего более возвышенного и наполняющего сердце совершенно непередаваемым чувством смятения и радости не ощущал Карп Данилыч, чем в эти короткие минуты! За пятьдесят лет, казалось, можно привыкнуть и к этому. Но всякий раз новым открывалось звездное небо, таинственно переливались в трепетных огоньках свеч хоругви, оклады, одеяния, необыкновенными голосами пели колокола…
Он вернулся в храм просветленным и успокоенным. Уже не такими смятенными и муторными виделись последние дни и недели, растаяла мрачная безнадежность грядущего.
— Братия и сестры! Христос воскрес! Принята богом искупительная жертва за грехи наши!
С благоговением смотрел на отца Сергия Митрюшин. Переоблаченный в светлую ризу, священник стал более красив и величествен.
«А ведь я сидел с ним за одним столом», — шевельнулась по-мальчишески тщеславная мысль. С радостью выздоровевшего больного вслушивался Карп Данилыч в слова отца Сергия. Он искал в них и забытье, и путеводную звезду, и ключ от ларца с ответами на жгучие вопросы. Он хотел продолжения крестного хода.
Но священник повел другой дорогой:
— Красуется весна, оживляя природу, земля, питая вверенные ей семена, произрастает их. Но нет радости, скорбен лик земли. Буйные ветры веют над ней. За этими ветрами не видно, как древа развертывают листву и, расцветая, благоухают сады… Неверие, голод, смерть шествуют средь нас. И это принесли те, кто отошел от веры христовой… Но скажем врагам нашим: «Страха вашего не убоимся, неже смутимся. Хоть бы вы и снова собрались с силами, снова побеждены будете, еко с нами бог…» Будем же мужественны, как мужественна семья царская, упрятанная антихристами в темницу… Еще недолго терпеть нам муки от вонзившихся в тело наше зубов хищника…
Карп Данилыч уже плохо слышал проповедь. Она рвалась в сознании на отдельные фразы и слова, которые жгли и били. И от обманутого ожидания стало еще горше и тяжелее.
Задыхаясь, он повернулся к выходу. Но сзади, в спину, в затылок, хлестал железный голос отца Сергия:
— …Так выполним же свой христианский долг, откликнемся на зов воскресшего из мертвых спасителя нашего и исполним его святую волю!
В притворе скопилось столько народа, что Карп Данилыч никогда бы. не выбрался на воздух, если бы не кончилась служба. Его дружным потоком вынесло из храма.
У ворот он остановился передохнуть.
— Христос воскресе, Карп Данилыч!
Митрюшин повернулся. Широко улыбаясь, к нему подошел Субботин.
Они обнялись и троекратно поцеловались.
— Не держи на меня обиду, — сказал Дементий Ильич. — Погорячился я…
— Забыл уж…
— Вот и ладно. Будем, значит, вместе?
— Видно, так.
— А ты слышал, что на торфоразработках творится? — перешел на шепот Субботин. — Народ поднялся, большевиков и советчиков — к столбу, горит кругом…
Непроизвольно, словно ощупывая, вдохнули ночной воздух. И правда, пахнуло гарью. Но то был запах свечей.
— Да, — закончил Дементий Ильич, — по всему видать, и нам подниматься?!
Субботину хотелось узнать, где отлеживается младший Митрюшин, но подошла Глафира. Субботин знал: там, где Михаил, — там Трифоновский. А за спиной этого каторжанина три десятка отпетых людей. В нынешней обстановке могли бы пригодиться. Ведь говорил Герман Георгиевич Лавлинский: «Воевать с большевиками в белых перчатках бессмысленно и глупо. Рыцарские манеры в обращении с ними смешны и нелепы. У нас благородная цель…»
19
— Жизнь наша простая, но мудрая. Скучает душа на земле и желает небесного… Вот и сестру нашу Серафиму господь призвал в свои обители. — Мать Алевтина повернулась к образам и перекрестилась. Монахини торопливо последовали ее примеру. — В час отхода к господу сестры Серафимы я была в ее келье, поведала она в полном сознании видение свое… «Читала я, матушка, — сказала сестра Серафима, — в дни сии Апокалипсис святого апостола и тайнозрителя Иоанна Богослова. И возжелала душа моя увидеть, доколе же господу угодно будет терпеть беззакония мира. И была я в духе и се вижу: восходит от востока на небе звезда великая и пресветлая. И был цвет ее как цвет крови. Вокруг же той звезды в спутниках ее были звезды также цвета кровавого. Но не дошла звезда до своего запада. И устрашилось сердце мое, и был глас мне: „Се звезда Руси православной. Насилием будет изгнан господь из души каждого русского“. И не кончила сестра речи своей, прервала ее и заплакала. Потом восклонила главу свою, молвила: „Конец мира близок! Ибо наступило предсказанное в писании отступление от веры. Ныне настоящий антихрист народился в мире“».