— Ну, что там? — спросил Тряпицын, но Яша отмахнулся, торопясь уйти прочь от этого дома.
— Вот, Митяй, гляди, не влюбись. Чуешь, что с человеком стало, — забалагурил Тряпицын. — Хочешь, расскажу одно приключение про любовь? Значит, было это аккурат прошлой зимой…
— Отстань! — крикнул паренек и пустился догонять брата.
А Яша шел, ругая себя: «Почему не забрал Митрюшина, почему? А Тося? Неужто забыла, как Мишка насмехался над ней, голью перекатной обзывал, как при всех веником одарил, мол, будешь у отца амбары подметать! Видно, любит, раз простила насмешки».
В милиции сдали дежурному оружие. Яков доложил Госку, что патрулирование по городу прошло без происшествий. Опасаясь расспросов, торопливо вышел из кабинета.
«Может, вернуться и все рассказать? А Тося? Она же меня до конца жизни презирать будет и ненавидеть!» Вспомнив изможденное лицо, он вдруг почувствовал себя виноватым перед ней за то, что вторгся в ее нерадостную жизнь. И именно тогда, когда, быть может, блеснул светлый лучик. Имеет ли он право погасить его?
А Матрена Филипповна, когда милиционеры ушли, засеменила в дом, путаясь в подоле.
— Что, доигралась! — набросилась она на Тосю. — Зачем притащила Мишку сюда? Ты что ему, мать, сестра, жена?
— Что ж ему, помирать на улице?
Мишка застонал, и Тоня бросилась к нему.
Митрюшин заговорил горячо и неразборчиво. В его отрывистые фразы вплетались тихие и нежные Тосины слова. Матрена Филипповна прислушивалась с удивлением и жалостью, не зная, что предпринять. Наконец, решившись, торопливо вышла из дома, неслышно притворила за собой дверь.
Глубокой ночью у ворот остановилась телега. Карп Данилыч был один. Он степенно подошел к калитке и постучал. Гостя ждали. Через несколько минут он вышел, помогая идти тяжело осевшему на него человеку. Следом выбежала девушка. Она помогла уложить раненого на телегу и села рядом.
— А ты куда? — остановил Карп Данилыч.
— С вами.
— Это еще зачем? Иди в дом. Слышь, Таисья!
— Карп Данилыч, родненький, возьмите меня с собой, я не помешаю, я помогать буду! — жалобно просила Тося.
— Думаешь, мать с отцом хуже твово справятся, — проворчал Митрюшин. — Этот родителей обидел, и ты туда же… — Он помолчал, подумав о чем-то своем, потом сказал, кивнув на телегу, где лежал сын: — Тебе, пожалуй, у него теперь спрашивать надобно…
Девушка повернулась к Михаилу, осторожно взяла его руку.
— Миша, — торопливо, чуть дрожащим голосом заговорила Тося, не могу я больше здесь оставаться. Не прогоняй меня…
Михаил притянул девушку к себе и прикоснулся губами к ее щеке.
15
Мать Алевтина была уверена, что после прихода к ней офицеров пожалует и сам священник.
Игуменья увидела отца Сергия в окно, но встречать не вышла. Наблюдала, как отец Сергий степенно вышагивает по мощенной гладким булыжником тропинке, пробившей себе путь сквозь кусты сирени и вишни к ее дому, стоявшему в отдалении от других строений обители. Ветви били в лицо, и священник вынужден был несколько раз склонять крупную гривастую голову. Это показалось ей символическим…
Отец Сергий поднялся на крыльцо, передохнул секунду и отворил дверь.
В просторных сенцах — добела выскобленная скамья и черным пятном на ней — келейница, хранительница игуменских покоев. Увидев гостя, она встала и склонилась в безмолвном почтении.
Отец Сергий не раз бывал в доме игуменьи, многое ему было знакомым и привычным. В переднем углу — иконостас. Ярко начищенные цепочки тремя струйками стекали с потолка, удерживая фарфорового голубя с горящей лампадой на спине. А рядом с иконостасом — икона божьей матери «Утоли моя печали». Раньше ее здесь не было.
Церемонно поздоровались и сели, игуменья — в мягкое кресло, отец Сергий — на стул у покрытого крахмальной скатертью стола.
— Я, матушка, разговор поведу нелегкий, — начал он. — Жизнь наша подобна маслу, горящему в лампаде. И как горение лампады состоит в полном распоряжении хозяина, так точно, наши слабости управляются по воле и допущению божию. Поэтому истинно предающий себя воле божией благодушно покоряется ее распоряжениям. Преданный богу человек живет не для себя, а для служения богу и ближним…
— Удивлена я, батюшка, словам вашим. Ужели только за тем, чтобы повторить святую истину, вы и пришли сюда?
— Истина не меркнет от повторения. Но вы правы: будем откровенны. Настал момент, когда каждый из живущих на земле должен выбрать свой путь. Наш путь — светлый и подсказан волею божьей. Истинно православные люди берутся за оружие. Им трудно будет идти по тернистому пути. Но не в правилах пастырей божьих отказывать в помощи ближнему, и я с чистым сердцем поведаю надежды и планы, связанные с обителью. Постараюсь быть краток, ибо времени у нас мало. — Он встал торжественно-строгий. — Наступают пасхальные дни. Однако может случиться так, что не будет былого ликования в наших храмах: большевики требуют, чтобы прихожане продолжали работать на фабриках и заводах. Кроме того, есть решение антихристовой власти о собирании контрибуций с промышленников, купцов, торговцев и других состоятельных людей. В деревни выехали продовольственные отряды, чтобы изымать у крестьян хлеб. Надо, чтобы сестры обители вышли в народ и разъяснили заблудшим и сомневающимся злонамеренные умыслы сатанистов, вселили в их сердца святую ненависть к деяниям вероотступников и предателей земли русской!
Игуменья кивнула.
— Это первое, — продолжал священник. — Второе. Приближаются решающие события, когда главным нашим оружием будут уже не слова, а сталь, свинец и огонь. Это потребует, как вы понимаете, значительных средств. Их сбор уже начался. Уверен, что монастырь окажет посильную помощь.
Мать Алевтина промолчала.
— И, наконец, третье. — Отец Сергий сделал вид, что расценил молчание как знак согласия. — Это оружие надо будет до определенного момента спрятать. Думаю, более надежного места, чем ваша обитель, вряд ли подобрать…
Они простились, и игуменья, глядя в широкую спину священника, взвешивала, сколько потеряла и приобрела от этого посещения. Баланс оказался не в ее пользу. И прежде всего потому, что она не узнала, кто стоит за отцом Сергием. Мать Алевтину мало трогали речи и дела людей ее окружения. Быть первой среди равных — слишком легкая и недолгая услада, но стать равной среди великих — цель, ради которой можно идти на любые жертвы.
Но если бы ее, скрытную в мыслях и недоверчивую в делах, спросили, почему согласилась на предложение священника, то, не задумываясь, ответила: «Я вижу в этом перст указующий».
Алевтина знала, что отец Сергий не так легкомыслен, чтобы позволить увлечь себя в опасное предприятие. А коли подобное произошло, значит, есть за ним силы значительные. Силы, на которые можно положиться. В такой ситуации отказ равнозначен крушению.
Ах, если бы отец Сергий произнес имя архимандрита Валентина, тогда передала бы она все, что нашла в келье сестры Серафимы, исчезли бы терзающие душу соблазны! Но ушел отец Сергий, и по-прежнему осталось неодолимое желание распоряжаться найденным по своему усмотрению. «А почему бы и нет? Разве не прятали за моей спиной золото и драгоценности, доверяя полусумасшедшей монахине, а не хозяйке монастыря?» Игуменья придумывала все новые и новые оправдания, стараясь отгородиться ими от страшного в своей обнаженной простоте обвинения: «Ты протягиваешь руку к тебе не принадлежащему». Но где-то глубоко была надежда: а может быть, никогда и ни перед кем не придется оправдываться? Ведь все, что она делает, делает единственно во славу божию!
Гнетом ложились на душу сомнения.
16
Случилось непредвиденное.
Прохоровский послал двух милиционеров за Маякиной, посыльные вернулись ни с чем. «Обругала нас баба-дура на всю деревню, жандармами обозвала. Не драться же с ней».
Возмутила беспомощность милиционеров и неожиданная дерзость Маякиной.
— Ничего нельзя доверить! Такую мелочь и то не смогли сделать! — ругался Сергей Прохорович, со злой досадой думая о том, что придется ехать в деревню самому.
Пульхерия Маякина жила в почерневшем от дождей и ветров небольшом, но крепком доме у самого леса. Недалеко виднелись покосившиеся кресты деревенского кладбища. Место было жутковатое. Это ощущалось даже днем.
Хозяйка дома стояла у изгороди в воинственной позе. Принаряженная, куда-то собралась уходить, но, увидев всадников, остановилась, поджидая.
Резко осадив коня, Сергей Прохорович спрыгнул на землю и подошел к Маякиной торопливым уверенным шагом.
— Я начальник милиции Прохоровский, — представился он.
— Здрасьте, — протянула женщина. — Энти двое не справились, — кивнула она на милиционеров, — так теперь сам начальник пожаловал.
«От такой все, что угодно, можно ожидать», — с неприязнью подумал Прохоровский и предложил внушительно:
— Пройдемте в дом.
Маякина метнула взгляд по сторонам и вызывающе прищурилась:
— С какой такой радости мне вас в дом пускать? В гости не звала, знать вас не знаю и знать не желаю!
Начмил подошел к ней почти вплотную и повторил побелевшими губами:
— Иди в дом.
Пульхерия съежилась под его взглядом, суетливо одернула кофту, молча толкнула калитку и, не оглядываясь, вошла во двор. В доме Маякина вновь обрела уверенность:
— Что вам от меня надо? В старое время покою не было, и снова-здорово. Напали на вдову, знаете, что защитить некому!
Маякина поставила табуретку, смахнула с нее ладонью какие-то крошки. Сама села на скамью у стены, сложив руки на коленях. Потом спросила, лукаво блестя глазами:
— Может, водицы испить или чего покрепче? И товарищей ваших кликнем. Я мигом.
— Не трудитесь, — остановил Прохоровский. — Мы сюда приехали не рассиживаться.
— А зачем же? — невинно спросила Пульхерия, играя бровями.
— Во вторник в деревне была банда, — ответил начальник милиции, стараясь не встречаться с ее взглядом, — и заночевала здесь, в этом доме.
— Нешто мне справиться с ними, окаянными?
— Вас пока ни в чем не обвиняют. Но мне бы хотелось узнать некоторые подробности.
— Какие подробности? — насторожилась Маякина. — Никаких подробностей я не знаю.
— Бросьте! Или думаете, что я поверю тому, что вы не запомнили ни одного лица и ничего не слышали?!
— Ничего не запомнила и ничего не слышала! Еще чего! Буду я к ним приглядываться.
— А вы вспомните как следует. Имена, клички, приметы…
— Да чего вспоминать-то, когда вспоминать нечего! Мне они все на одну рожу! Ну песни орали, плясали, ругались да обнимались, известное дело — пьяные.
— Но почему именно к вам пришли?
— Почем я знаю, — нимало не смутилась Пульхерия. — Это у них надобно спросить.
— Не хотите говорить, — сказал Прохоровский, помолчав. — В этом я вижу две причины: либо вы с ними заодно, либо боитесь.
— Ни с кем я не заодно, — неожиданно резко возразила Маякина. — Я сама по себе.
— Значит, боитесь.
— Может, и боюсь. Такая уж бабья доля, чего-нибудь да обязательно бояться.
— Да как вы не поймете? — не выдержал начальник милиции. — Мы сюда для того и приехали, чтобы узнать, где банда. Ликвидируем ее — и вам нечего будет бояться. Просто удивительно: мы хотим сделать нужное и чрезвычайно важное для всех дело, а вы не хотите нам помочь!
— А с какой стати я должна помогать? Ты мне что, сват или брат, крышу починил, муки привез?
— Сейчас разговор не об этом!
Но Маякину прорвало. Словно устав от улыбок, насмешек и заигрываний, она закричала:
— Это для тебя не об этом, а для меня об этом! Ишь какой выискался! Вольготно, гляжу, мужикам живется, при любой власти — на коне! Чуть чего, подхватился — и будь здоров, а баба сиди, как квочка! Да еще пинают кому попадя! А тут угождай да помогай! А мне кто поможет?!
— Советская власть, — ответил Прохоровский, думая о том, как все складывается неудачно и до обидного глупо.
— Тю-у, сказал, — захохотала женщина. — Где твоя Советская власть, где? Покажи хоть? Что насупился, как бирюк? Не знаешь?
— Вот оно что, — глухо проговорил Сергей Прохорович, медленно вставая и распрямляя спину. — Знай, пугать не буду! Я тебя застрелю, как врага революции и пособницу бандитов.
Остекленевшими глазами следила она, как его рука поплыла к кобуре, достала револьвер. Тело стало чужим и непослушным. Хотелось остановить, закричать, спрятаться…
И, только увидев ее изуродованное страхом лицо, Прохоровский очнулся. Он представил, что сейчас может произойти, и ему стало не по себе. Но уже в следующее мгновение обрадовался, уловив, в каком состоянии находится Маякина. И, стараясь оправдать высокой целью непростительную жестокость, четко выговорил:
— Или ты все скажешь, или…
— Скажу, все скажу! Только убери эту… убери, — запричитала женщина. — Двое из главных были, двое. Один как жердь, Ванькой звали, второй невысокий ростом будет, плечистый. Энтот — Миша, ехидный такой, насмешливый. Других не запомнила, разрази меня гром!
Прохоровский слушал захлебывающийся голос и убеждал себя, что делает все правильно и в соответствии с обстановкой.
На обратном пути, когда дорога круто изогнулась и потянулась вдоль реки, их обстреляли. Выстрелы раздались с противоположного берега недружным залпом, неумело и урона не принесли. Прохоровский удивился тому, что рад стрельбе: она словно очищала его от горькой накипи, оставшейся от посещения Маякиной.
В милиции Прохоровский рассказал Кузнецову и Госку о посещении Маякиной.
— Так, — задумчиво сказал Госк, — значит, Ваня и Миша…
— Вам эти имена что-то говорят? — спросил Прохоровский.
— Недавно со мной поделились любопытными воспоминаниями… Подождите несколько минут, — попросил Госк и вышел в коридор. Вернулся он с Тимониным. Яша был бледен. Он старался скрыть волнение, но делал это так неумело, что оно сразу бросалось в глаза.
— Яша, хочу тебе задать несколько вопросов, — сказал Госк. — Не возражаешь?
— Нет, чего ж возражать, — ответил Яша, переминаясь с ноги на ногу.
— Помнишь, на днях у тебя произошла стычка с бывшими дружками? Как их зовут, повтори?
— Иван Трифоновский и Михаил Митрюшин.
Прохоровский и Кузнецов переглянулись.
— И как они выглядят? — продолжал Госк.
— Трифоновский повыше меня будет, — сказал, подумав, Яша, — а Мишка, то есть Михаил Митрюшин, как товарищ Кузнецов, только в плечах пошире.
— А ты, случаем, не знаешь, где они сейчас? — вмешался Прохоровский.
— Не знаю, — тихо ответил Яша, ни на кого не глядя.
Начальник милиции хотел задать еще вопрос, но Кузнецов опередил:
— Спасибо, Яша, иди.
— Кто его рекомендовал в милицию? — спросил Прохоровский, когда Тимонин вышел.
— Вы что, Яшу тоже заподозрили в связях с бандой? — возмутился Николай Дмитриевич.
— Ладно, оставим это. Пока оставим, — многозначительно произнес Сергей Прохорович. — Давайте решать, как выйти на банду. Знаем мы пока мало: имена, численность и, пожалуй, то, что она местная.
— Иван Трифоновский, если главарь действительно он, — фигура в уезде известная, — пояснил Кузнецов. — Еще при царе в банде был. Правда, недолго, на каторгу угодил. Можно предположить, что, вернувшись, возобновил прежние знакомства, связи. У Митрюшина родитель — богатый купец, если память не изменяет, Карп Данилыч. Набожный очень.
— Вот-вот, отец в церковь, сын в леса. А еще говорят, что яблоко от яблони недалеко падает.
— Правильно говорят, — не согласился Кузнецов. — Сущность у обоих одна и та же.
— Раз они местные, значит, должны прятаться где-то поблизости. — Госк по привычке теребил ежик волос. — Надо определить круг знакомых, понаблюдать.
— А если у них сотни знакомых, а у нас всего два с половиной десятка сотрудников?!
— Не надо преувеличивать их возможности и преуменьшать наши, — возразил Николай Дмитриевич. — Тех на кого они действительно могут опереться, — единицы, нам же готовы оказать помощь многие.