Впрочем, танец закончился, и отличная осанка проводила Эмму к зрителям. Едва мы вместе с музыкой пришли в себя, Эмма разыскала меня, весело поприветствовала всю компанию, удостоила меня быстрым лёгким reverence, на что я рассмеялся и ответил поклоном. Удивление моих друзей, казалось сменилось настоящим оцепенением, когда самая красивая девушка на балу не только подошла к нам, но и взяла меня под руку, да и сам я, признаться, на пару мгновений замер от удовольствия. Когда же наконец я собрался было представить Эмму, наша иностранная знакомая первой обратилась к ней:
- Вы удивительно танцуете, - почтительно сказала она на чистом французском.
Мои друзья прыснули смехом.
- Да ну их! - сказал я Эмме, уводя её, - потанцуешь со мной?
Играл приятный фокстрот, и я объяснил своей партнёрше причину дружеского смеха, рассказал ей, как всем понравился её танец с военным:
- Издалека ты очень красивая...
- Только издалека? - рассмеялся укор. - Вообще-то пока я тебя искала, меня многие приглашали, этот был вторым, с которым я танцевала.
- Здорово, значит не пригодились твои знаки.
- Ещё не вечер, - загадочно произнесла Эмма, улыбаясь.
Остаток праздника мы, действительно, не расставались. Мне хотелось, чтобы Эмма танцевала с другими, не ограничивая себя, но не хотелось её отпускать. Приходилось всем отказывать, впрочем, мою партнёршу это не расстраивало, я догадывался, что с другими ей не очень понравилось танцевать. Решив развлечь её и в то же время подойти к нужным гостям, я продолжил представлять её своим знакомым. Они, к слову сказать, стали на несколько порядков радушнее: многие из них успели заметить Эмму на паркете. Но было как-то глупо представлять её моей ученицей из-за причин, упомянутых выше, поэтому, во-первых, на балу мною была временно присуждена ей шуточная фамилия По (которая с первого дня нашего знакомства иногда присваивалась Эмме за глаза), а, во-вторых, моя спутница стала кем угодно, но только не моей ученицей. Она была то писательницей, то балериной, то моделью, то теннисисткой, то художницей, а однажды даже русской принцессой. Эмма подхватила мою игру, хотя ей и пришлось порой изворачиваться и отвечать на профессиональные вопросы (в основном обращались к ней), она легко справлялась и, казалось, разбиралась совершенно во всём. Порою же и она отвечала шутливо, что-нибудь выдумывая.
- Эмма По, знаменитая художница, - однажды, представил её я, вслед за приземистым субъектом, которого я знал через Анджелу. (После "нужных" знакомых мы с Эммой порой подходили к доброжелательным, а также друзьям, иногда кто-нибудь подходил к нам.)
- Ба! - удивился собеседник, - и какова ваша специализация, mademoiselle?
- Мне особенно хорошо удаются пейзажи и портреты, - располагающе улыбнулась Эмма. - Сейчас я работаю над картиной "Лгунишка".
- Хм, - задумчиво перебрал подбородки собеседник. - Знаете, а ведь мой знакомый, Леон Комер, буквально на днях жаловался на отсутствие сюжетов, я посоветую ему вашу идею, она замечательная!
- Хорошо, спасибо, - рассмеялась Эмма.
Мы отошли от собеседника, и я заметил:
- Я бы с удовольствием посмотрел на эту картину, где её можно увидеть?
- В Лувре! - не задумываясь, парировала художница, - где же ещё? 31 сентября.
Но, несмотря на все забавы, самым восхитительным на балу было танцевать, танцевать с Эммой. Губительная привычка давным-давно в моих глазах сделала и самые блистательные балы довольно обычным делом. Так, мало людей, открывая очередную книгу, - я имею в виду настоящую деревянную книгу - удивляются оттиску чернил на бумаге, восхищаются шершавости или, напротив, гладкости страниц, задумываются над каллиграфией шрифта, прислушиваются к шороху листов. Привычка. Но Эмма была не только хорошей партнёршей и завидной спутницей, она была сродни самой природе, природе, к которой нельзя привыкнуть, которая если и повторяется, то всегда делает это по-особенному, так не бывает двух одинаковых молний, снежинок, рассветов и закатов... Поэтому и сам бал, и шаги на паркете, и вращение в обществе распустились для меня свежестью новизны, цветением юности.
Впрочем, на фоне этих чудодейственных мыслей и чувств, словно следуя негласному совету мудреца, счастливый я готовился к чему-то нехорошему. Это не было меланхолией. Привыкший с детства планировать свой - изначально спортивный - путь, мне попросту становилось не по себе, если я не видел впереди мостов или хотя бы шатких понтонов, ведущих туда, куда я хочу. Было рано задумываться над тем, что ждало нам с Эммой - слишком расплывчато и глобально; я терзался единственным вопросом: "увидимся ли мы после бала?". К тому времени мне было хорошо известно, что моя партнёрша приехала на каникулы из России, и, хотя я ещё не знал, когда именно, но был уверен, что она уедет. Эти новые чувства, когда далеко не всё зависит от твоего труда и упорства, привносили столько жизненной неопределённости в мою повседневность, украшая её, что волей-неволей Эмма становилась настоящим сокровищем в моих глазах.
Я благоразумно не стал дожидаться самого окончания бала, того нелицеприятного момента, когда ты вдруг начинаешь прозревать. А каково видеть сквозь рукава проворного фокусника или шулера, каково заглянуть под прозрачную столешницу и разглядеть кому какое внимание выказывает маленькая шаловливая туфелька? Вовремя уйти это такое же искусство как встать из-за стола с чувством лёгкости, как выпить и остаться человеком.
На обратном пути к машине Эмма без умолку ворковала о волшебстве бала, чувства прекрасного переполняли её сердце, она была готова обнять каждое дерево на бульваре, каждый дом на нашем пути, каждый витиеватый фонарь:
- А ту мелодию ажурного вальса, - (так она называла фигурный вальс), - ты помнишь? Помнишь?
Я, не скрывая своего восхищения, кивнул, но ей, казалось, и дела до меня не было. Она два раза прокружилась, напевая ту самую мелодию: "та-та-та, та-та-та", отчего её платье распустилось живым цветком. "Цок-цок-цок", - подпели ей каблучки. Опасаясь за её равновесие на каменном тротуаре, я схватил юную танцовщицу и прокружил её. Рассмеявшись, она взяла меня под руку, прижавшись сильнее обычного.
В машине, однако, Эмма практически засыпала, всю дорогу мы молчали, а когда добрались до её отеля, сердце моё заколотилось как никогда.
- Мы ещё увидимся? - задал я мучительный вопрос, делая над собой невероятное усилие.
- А ты этого хочешь? - поддразнило кокетство.
- Спрашиваешь!? - почти обезумевши удивился я.
- Спасибо за вечер, - нежным голосом прозвучала Эмма.
Она стремительно чмокнула меня, выпорхнула из машины и скрылась за спиной дверей отеля. Не сразу тронулась машина: несколько мгновений я и поражался тому, откуда у Эммы столько лёгкости после утомительной ночи, и дивился, как она по щёлку пальцев превращает меня в какого-то школьника.
VII
Не раньше обеда открылись мои глаза на следующий день. Решив зайти за Эммой и, может быть, вместе позавтракать, я стоял у зеркала внизу и пытался совладать с запонками, когда дверь студии стремительно распахнулась, на пороге засияла Эмма.
- Вот здорово! - воскликнул я, - помоги мне с этими упрямцами.
- Ты вообще читал газеты? - поинтересовалась гостья, размахивая в руке свежими изданиями.
- ...я дожидался прекрасную почтальоншу! - забрал я газеты. - Пошли поедим.
- Дай сюда! - воскликнула Эмма, когда мы вышли на улицу, и я, держа газеты подмышкой, на ходу продолжил ковыряться с вредными запонками.
- И о чём сегодня пишут? - спросил я, любуясь прекрасным лицом, принявшим тогда серьёзное выражение, - Бьюсь об заклад, газеты пестрят заметками о том, как ты вчера блистала на балу!
Эмма с напущенной строгостью взмахнула на меня ресницами:
- А ты почитай, почитай. Дурень!
Наскоро добравшись до приятного кафе, мы расположились, и я развернул газеты.
"Вчера Гранд отель "Интерконтиненталь" распахнул свои двери гостям великолепного бала парижанок. 68 пар дебютантов открыли блистательный вечер знаменитым вальсом "На прекрасном голубом Дунае" Иоганна Штрауса, который исполнялся на французском языке, под аккомпанемент оркестра "Евгения". - Почти одинаково начинались статьи. Далее в одной из них следовала историческая справка, в другой был подробно описан банкет, перечислены названия танцев. В конце обеих статей следовало перечисление некоторых именитых гостей, среди которых в одном списке была "знаменитая художница Эмма По (живое воплощение искусства)", в другом "Эмма По, иностранная принцесса, говорящая на чистом французском".
- Какой ужас, - в шутку вздохнул я, - они явно перегнули палку с французским, и я не критикую твои бель-пароль [фр. - красивые слова], они чудесны, но тот факт, что с чужаками ты общалась на английском, действительно, вопиющ.
- Что ты за дурак? Тебя совсем не смущает, что они называют меня "знаменитой", да ещё "принцессой"? Одно дело шутка, но другое публичная печать.
- Брось, ладно что одно из любимых дел любой газеты однобокость фактов, а то и вранье, кого этим удивишь? Но ведь ты и вправду знаменита - про тебя даже в газетах пишут, - рассмеялся я. - Да и вообще, эта короткая фамилия, создала тебе инкогнито. А то что они приврали про язык, подумаешь...
Видя неудовлетворённость в глазах Эммы, я продолжил:
- Ты самая настоящая принцесса! - моя спутница недовольно покачала головой. - Можешь не верить в это, но... признайся ты девушка.
- Наглец! - закатились каштановые глаза.
- Ну вот. А есть ли у тебя какое-нибудь удостоверение девушки?
- Non-sens! У меня есть паспорт!
- Он лишь говорит о том, что ты гражданка определённой страны. Что ты девушка понятно без всякого документа, правда? Так и принцессу отличают воспитание и манеры, умение держаться и ум... Даже на этом фото, - я поднял газету со стола, чтобы получше разглядеть изображение, - c этой диадемой - венцом замечательной причёски - разве здесь ты не похожа...
- На каком ещё фото!? - расширились от удивления и без того большие глаза.
- Ты, что, не видела? - взглянул я на героиню сюжета, рассмеявшись и чуть отодвинувшись. - А я-то как вышел! Высок, статен, подтянут... Погоди, почему на мне форма? Что это, чёрт побери, за медали?
Весь мой последний монолог Эмма тщетно пыталась отобрать газету:
- Дай, наконец, посмотреть!
За секунду до взрыва атомной бомбы женского терпения, я вернул вожделенную бумагу хозяйке.
- Надо же! Я себя не узнала... Вот почему эти газеты оказались сегодня у моей двери!
На фотографии в четверть газетной страницы Эмма была запечатлена идущей. Она высоко и гордо несла прибранную головку, губы её жили счастливой улыбкой. Названная принцесса держала меня под руку и смотрела чуть в сторону, подол её платья замер в лёгком полёте. Однако никого другого на фото не было, крокодил фотокамеры откусил лишь кусочек моей руки, а остальные гости были не в фокусе.
- Разве здесь ты не похожа не принцессу? - закончил я свой вопрос, стоя за спиной сидящей Эммы.
- Хорошее фото, - заключила она и на мгновение откинула и повернула голову так, что чуть коснулась моей руки, упиравшейся на спинку её стула, - жалко, что ты не влез.
- Ну что ты, сherchez la femme, - [фр. ищите женщину] рассмеялся я.
На протяжении двух недель мы почти каждый день виделись с Эммой. Наши глаза посетили несколько известных музеев, наши ноги прошлись, кажется, по всем сколько-нибудь известным улицам, проспектам, мостам и кварталам; наш аппетит утолялся прекрасной французской кухней либо нежным парижским мороженым, но наши мысли и чувства были всецело посвящены друг другу. И хотя моя школа совершенно опустела, моё переполненное сердце было счастливо. Все былые мечты и цели были в одночасье отодвинуты, забыты, перечёркнуты, но какая разница, если их перечеркнули стрелки на чулках ангела? Впрочем, разве юности не чужда стратегия, разве любви не чужд расчёт? Я упорно закрывал глаза не только на необходимость развивать школу, но даже в целом на заработок средств к существованию. "Неужели у меня не может быть отпуска?" - оправдывался я перед собой. Эмма располагала большим количеством свободного времени и с радостью посвящала его мне, мыслимо ли было отказаться от такого сокровища?
VIII
Когда, наконец, весь Париж был исследован мы с Эммой отправились в пригород. Мы и до этого посещали раскинутые в округе парки и заповедники, но это было совершенно особенное место, к тому же расположенное дальше остальных. Я не знал его настоящего названия, но кто-то из моих друзей называл его "бархатная гора" из-за того, что по склонам этого места в тёплый период цвели французские бархатцы. Существовала легенда о том, что, когда-то в небольшом домике на этой самой горе счастливо жила немолодая пара. Единственным украшением маленького жилища - помимо любви, жившей в нём - была маленькая клумба с бархатцами, которые так любила заботливая хозяйка. Когда же старушки не стало, в память о ней старик продолжил высаживать маленькие оранжевые цветы с бархатными лепестками. С годами он стал терять зрение и по-видимому рассудок: часто он ходил по горбатой спине горы и сеял однолетние цветы даже тогда, когда под его ногами уже красовались их весело распущенные головки. Вскоре время прибрало и старика. Домик постепенно превратился в пыль, а однолетние бархатцы словно забыли об ограниченности отведённого им срока и стали цвести каждый год, напоминая о былой любви.
К "бархатной горе" мы с Эммой отправились на автобусе, и пока я рассказывал спутнице эту легенду и что-то ещё, она то и дело прижимала свои нежные губы к моей щеке, перемежая это счастливым смехом. Её руки с чувством сжимали то мои плечи, то пальцы, её волосы приятно щекотали мне шею, её глаза завораживали головокружительным сверканием.