- Что ты делаешь? - попытался я сдержать её, чтобы удержать себя, - ты сегодня сама не своя.
- А что? Нельзя? - передразнила меня Эмма. - Не знаю, что со мной происходит, - задумчиво добавила она, приземлив голову на моём плече. - А может я и, правда, больше не своя? - вдруг, встрепенулось лёгкое создание, заглядывая мне в лицо; её волнистые локоны, откинутые быстрым движением, игриво возвращались каждый на своё место. - Мой прекрасный Джозеф, мой Париж, - с задушевным восторгом проворковала Эмма и вновь не удержалась от поцелуя, после чего кокетливо и в то же время чуть виновато добавила: "расскажи куда ты везёшь меня, я ни слова не разобрала".
Мои рука было обняла прекрасную путешественницу, но она тут же вырвалась и снова потребовала повторить историю, когда же я заново начал рассказ о месте нашего назначения, Эмма успокоилась, тихонько прислонилась ко мне и стала задумчиво слушать, посвятив блеск глаз приятным видам, бегущим нам на встречу.
Так переменились отношения между нами после бала. "Когда именно это произошло?", - мог тщетно спросить я себя и не найти ответа. Было невозможно сказать, когда мои руки влюбилась в руки Эммы, когда её голос зазвучал нежностью, когда карие глаза стали моими любимыми глазами, когда наши зрачки взяли в привычку расширяться, словно в попытке освободить душу. Всё это произошло постепенно и в то же время спонтанно, так же медленно, как и молниеносно; мы не считали ни шаги, ни взгляды, ни минуты, забывая о конечности мимолётных мгновений и живя настоящим. Грядущее было овеяно туманом неведения, прошлое не имело значения.
Наконец мы добрались до заветного места, немного прогулявшись от автобусной остановки. Наш путь, казалось, бежал в самые облака, дорога по которой мы шли была грунтовой, покрытой редкими камнями, она отходила от другой дороги лишь для того, чтобы обнять собой гору.
- Как здесь красиво! - восторженно произнесла Эмма, когда мы забрались достаточно высоко.
Перед нами, действительно, открывался замечательный вид: среди маленьких домиков, вездесущих дорог и цветущих деревьев тонкой змейкой - местами поблескивая, местами прячась - неторопливо ползла Сена. Мы присели на одну из двух-трёх редких лавочек, раскинутых по обочине, подниматься выше значило сменить вид, отвернуться от Парижа: дорога начинала поворачивать кругом горы. Я снял рюкзак (из-за которого за несколько часов до этих событий был назван "школьником") и вынул оттуда угощение для Эммы: большую стеклянную банку с крупно нарезанными фруктами. Мою спутницу насмешила такая заботливость, но она благодарно приняла подношение.
- Несмотря на то, что такие банки можно увидеть, пожалуй, только во Франции, - начала Эмма, - ты напомнил мне детство. Когда я была совсем маленькая родители иногда оставляли меня летом у бабушек. Одна из них жила в довольно большом доме и держала различных животных. Так, например, я, словно какая-нибудь амазонка, - засмеялась рассказчица, - могла подолгу играть с козлятами. Какие пушистые и белоснежные они были! Как забавно и неуклюже прыгали! Так вот, - продолжила она чуть погодя, - порой мы каждый день ходили с бабушкой в лес есть землянику. Целый час мы могли бродить по полянкам и пригоркам, казалось, за это время я успевала съесть целую тонну ягод! А когда мы наконец возвращались домой, бабушка словно волшебница откуда-то вдруг вынимала пол-литровую банку ягод. Как чудесно пахло из такой банки! Ягоды пересыпались в тарелки, заливались коровьим молоком, крошился испечённый дома хлеб, и мы снова принимались за амброзию.
- Здорово, - мечтательно заметил я. - А чем ещё ты занималась у бабушки?
- Других детей поблизости не было, поэтому я рисовала, рукодельничала или играла с собакой. О, это был удивительный пёс: я давала ему понюхать какую-нибудь палку, говорила "сидеть", затем бежала в близлежащий лес и где-нибудь прятала её. Как я не пыталась путать следы, палка через считанные минуты оказывалась у моих ног... Бабушка никогда не нагружала меня работой, разве что редко позволяла помочь. Однажды она придумала построить мне качели. Мы отыскали два куска старой верёвки, подобрали небольшую доску для сидения и привязали её к отдельно стоящей невысокой сосне. Моей радости не было предела, когда бабушка проверила качели и наконец добродушно сказала: "можешь качаться", как чудесно мелькало синее небо сквозь узорчатые лапы дерева! Вскоре я украсила своё новое счастье цветами, и даже приводила козлят и собаку, чтобы они поглядели как я качаюсь, можешь себе представить?
Мы с Эммой рассмеялись.
- Ты удивительная! - в который раз решил я.
- В следующий раз мне довелось навестить бабушку лишь через несколько лет, - с грустью продолжила Эмма. - Бабушка, к счастью, почти не изменилась и была всё так же добродушна и молода душой, но больше не было ни качелей, ни собаки, ни козлят, ни маленького загона - который мы для них делали в мой предыдущий приезд - а значит не было и тех ощущений. Несмотря на то, что я немного подросла, мне так хотелось вспомнить и заново пережить те волшебные чувства, но всё было совсем по-другому. Впрочем, грусть недолго сжимала моё сердце, я осознала, что такое время, и приняла как данность то, что оно способно так неумолимо всё менять.
Позже я понял, что именно для того, чтобы не замечать власти времени Эмма, как и некоторые другие люди, старалась жить одним днём.
Две птицы взмыли в небо из-за наших спин, и я, не удержавшись, рассмеялся.
- Это знак, - пришлось пояснить вопросительно округлённым глазам, - знак того, что мы будем вместе, - пошутил я.
- Джозеф, тебе ведь только что рассказали о том, что время всё меняет, - грустно молвила Эмма.
- Ты права, - покачалась моя голова, - но так или иначе это всё же, должно быть, знак.
Я рассказал ей про Паскаля, который держал голубей.
- Вчера я позвонил ему и сказал, что еду на "бархатную гору" с самой красивой девушкой на свете...
- Так и сказал? - недовольно закатились глаза собеседницы.
- Да! - довольный парировал я, - и попросил его одолжить нам машину - автобусы допоздна не ходят, а отсюда так хорошо видены закат и звёзды. Я настаивал на том, чтобы он подошёл к нам, когда приедет - вы бы подружились - но вот такой он человек, согласится, а сделает по-своему...
- А вдруг это не он? Пошли посмотрим, хорошо бы вернуться в город не очень поздно.
Мы неспешно побрели дальше по дороге.
- Завтра я уезжа..., - не успела договорить Эмма через несколько мгновений, она обо что-то запнулась и стала падать, моя рука быстро схватила и удержала её.
- Сильно ушиблась? - спросил я, осматривая пострадавшую.
- Нет, - едва смогла выговорить застывшая на месте Эмма.
- Чёртовы камни! - негодуя в сердцах, пригрозил я карликовым валунам на дороге.
Эмма ударилась пальцем, а может быть и самим ногтем, решил я - её глаза заслезились. Мысль взять спутницу на руки следовало отбросить - она не любила этого - но попытка не пытка:
- Взять бы тебя на руки, да ты, должно быть, тяжёлая, - поддразнил я.
- Ну спасибо! - наконец-то ожила Эмма, глубоко вздохнув. - Сама дойду, - добавила она, беря меня под руку.
С десяток шагов Эмма и моё терпение сильно хромали, после чего я стремительно, но осторожно взял спутницу на руки:
- Кто-то хотел вернуться пораньше, - заявила решимость, не терпящая препирательств.
Впрочем, мы не стали передвигаться намного быстрее, ценный груз требовал внимательности.
- Небожительница! - заявил я чуть погодя, - такую лёгкую самое тонкое облако удержит!
- Ага, - подхватила Эмма, - на меня и весы (почти) не реагируют.
- Если на их вторую чашу осторожно опустить пушинку, то тебя сильно подбросит!
Солнце уже начало падать на горизонт - до заката оставалось около часа. Оно было скрыто за огромной взбитой тучей, его лучи, проходящие через сложные лабиринты многослойного препятствия, несколько раз отражались от их стенок, усиливались, и наконец выходили в причудливое отверстие впереди.
- Похоже на бегемота, - заметила Эмма по поводу светящейся дыры на теле тучи.
Границы лучей, повсеместно просвечивающих это животное, были отчётливо видны на фоне тёмно-синего неба. По мере опускания солнца лучи постепенно скользили по раскинутой перед нами долине, словно кого-то внимательно ища. Они подвигались всё ближе и ближе к нам. Смутное волнение охватило наши сердца: "что сейчас произойдёт?", - витал в них немой вопрос; зрелище загипнотизировало нас, и мы замерли в ожидании неторопливых лучей. Наконец они достигли нас, и солнце внимательно оглядело нас и "бархатную гору", затем на время скрылось и вскоре снова появилось на небе уже без какой бы то ни было вуали, радуясь тому, что больше нет препятствий на пути к горизонту.
Вскоре, продолжив путь, мы, действительно, обнаружили машину Паскаля, она была открыта, ключи доверчиво торчали из замка зажигания. Отыскав немного съестных припасов, мы устроили небольшой пикник прямо на длинном капоте автомобиля. Постепенно закат одной звезды привлёк сияние других, падение которых в свою очередь изредка привносило в нашу оживлённую беседу упоительное затишье молчанья.
IX
На следующий день, я проснулся довольно рано - впрочем, "рано" было заимствовано из лексикона лентяя - нужно было вернуть машину. Всё ещё находясь под эйфорией вчерашнего дня и вечера, под эгидой счастья я спустился вниз, как, вдруг, моё расплывчатое внимание отрезвило белое пятно на тёмном паркете.
"Это было чудесное лето, Джозеф! Если признаться, лучшее лето в моей жизни... Никто и никогда не чувствовал меня так, как это получалось у тебя (и это касается не только танцев). Но сегодня я уезжаю."
Остаток записки был прочитан мной уже в такси, садиться за руль самому казалось невозможным.
"Мы жители разных городов, стран, но дело не в этом. Разве ты не видишь, что мы сделали с друг другом? Твоя школа опустела, а я ослепла так, что словно и не была ни в одном из музеев. Тебе не следует забывать о своих целях, какими бы они ни были. А мне. Все считают, что мне следует чего-то там добиться, но я теряюсь в догадках чего именно, кажется невозможным остановить свой выбор на чем-то определённом. Взять даже Париж, он великолепен, но мир так огромен, разве стоит себя ограничивать?
Быть может наши чувства со временем превратятся в приятные - словно запах земляники - воспоминания?
Мой Джозеф, мой любимый Париж, прощай!"
Не только негодование царило в моём сердце по дороге в аэропорт, крушение надежд и оборванная жизнь невыносимой пустотой замораживали и его, и всё моё естество. Лишь тогда мне вспомнилось, как Эмма мимолётом перед падением сказала, что уедет. "Почему я не придал вчера этому значения? Только ли из-за её падения? Может быть, как кто-то видит то, что хочет видеть, так и я не слышал, чего не хотел слышать?" - вспыхивали вопросы в моей голове, - "но неужели она настолько бесчувственна?"
На ватных ногах пришлось бегать мне по зданию огромного аэропорта, пока, наконец, я не отыскал Эмму. В конце концов увидев её, я замер в немом вопросе. Её зарёванное лицо - как кощунственно это ни звучит - было лучшим доказательством что у нас по-прежнему всё хорошо. Увидев меня, она отвернулась, угрюмо наклонив голову, но её острый носик словно непоседливый ребёнок продолжал наблюдать за мной из-за укрытия волос. Я продолжал стоять неподалёку.
- Эмма, - позвал я. - Неужели принцессы прощаются так?
- А как они прощаются? - блеснули карие глаза из-под тёмных, почти чёрных бровей.
Я подошёл и подал руку, Эмма добросердечно приняла её.
- Во-первых, так, - я тепло обнял возлюбленную, - во-вторых, так, - покружил её в объятьях, - и, в-третьих...
- Вид у меня тот ещё для принцессы, - критично заметила она, - зачем ты приехал?
- Помня твою самокритичность, я решил привезти тебе твою записку для того, чтобы ты исправила там одну ошибку.
- Какую? Ты обманываешь, там нет ошибок!
- Есть, - я развернул записку, - вот это слово, - мой карандаш указал на "adieu" [фр. - прощай], - пишется, как и слышится: "au revoir" [фр. - до свидания], исправь, пожалуйста.
Эмма рассмеялась:
- Ты совсем не умеешь обращаться с девушками!
Я предложил ей не загадывать о будущем, каким бы разрушительным оно нам ни казалось, зачем сжигать мосты? кто знает к чему приведёт нас жизнь? и так далее. Я обещал не питать никаких надежд, если ей этого не хотелось, но в то же время предложил остаться друзьями. Было действительно сложно что-то загадывать, но всё же мне было необходимо отвоевать как можно больше возможностей - мнимых или явных - и я добился от Эммы заветного исправления записки, узнал её номер телефона (до этого был известен лишь номер в парижском отеле). Вскоре объявили посадку, и она с подругами скрылась из виду. Мне показалось, что мой приезд так или иначе нам обоим облегчил сердца.
Мог ли я удержать Эмму? Я так хотел этого! Но было ли это возможным? У каждого из нас, была так или иначе устоявшаяся жизнь, похожая на рельсы с редкой развилкой. Ясно была видна необходимость восстанавливать забытую школу, и казалось невозможным заниматься этим в присутствии Эммы. Всё моё существо жаждало непрерывно делить с ней каждое мгновение, сидеть и слушать её задушевные рассказы, не отрываясь глядеть в любимые глаза. Но мой разум проникся словами из горькой записки: все желания и мечты разбегались и прятались от испепеляющего вездесущего голоса рассудка, непреклонно он требовал открыть глаза и увидеть пропасть. Но открывая глаза разума, я становился глух к напевам чувств.
X
С вышеописанных событий прошло примерно полгода. Я по-прежнему возился со своей школой, и первое время всё так же осью всех мыслей была Эмма, планеты "Воспоминания" и "Мечты" кружились вокруг излюбленного солнца. Если поначалу, на горизонте будущего маяком мерцала надежда - я с нетерпением ждал окончания первого месяца разлуки для того, чтобы позвонить Эмме - и всё казалось почти радостным, почти светлым, то, когда мне не удалось дозвониться по заветному номеру (все попытки заканчивались неизменным "non disponible" [фр. - абонент недоступен]), острое чувство потери перевернуло мне сердце. Не находило себе места и брыкалось оно негодующим зверем в грудной клетке. Я пробовал и пробовал снова набирать выученные наизусть цифры, но всё было тщетно, и попытки были оставлены. Необычайно серым и безрадостным показался мне тогда Париж, я даже вспомнил когда-то прочтённого Достоевского, таким же невыносимым давящим и свинцовым был для него Петербург, города-побратимы не похожи ли они порой как братья? Я копался ногами в ненавистных улицах, и повсюду мне чудилась Эмма. В рассыпанных по земле блестящих плодах каштанов, в сверкании волн Сены я видел её глаза, в каждом порыве ветерка слышал шуршание её юбки. Эмма, Эмма, Эмма. Как невыносимо напоминал о ней каждый квартал, каждый мост! Каких нестерпимых трудов стоило мне оставаться в студии, танцевать с ученицами! Какое-то время я избегал знакомых, к которым мы подходили на балу, не навещал Паскаля, и всё больше времени проводил с Евой, Анджелой и другими друзьями.