– Уж не на мента ли вы собрались, папа? – Но папа не отвечал и на все уговоры спрятать или лучше совсем выбросить эту дрянь только загадочно усмехался, крепко сжимая в ладони ребристую гранату. Пытаться отнять у него очередную игрушку было себе дороже, и мой приятель, высказав папе все, что о нем думал многие годы, плюнул, повернулся и ушел. Его терпение тоже было не бесконечным. Достал, просто достал воинственный пердун!
Дальнейшие события можно в подробностях восстановить по милицейским и судебным протоколам. Дело в общих чертах выглядело так.
Вечером тесть в очередной раз явился на квартиру к майору и потребовал вернуть ему паспорт. Тон его был сух и деловит, а поза по-прежнему горделива. Майор удивился – с чего бы эта ветхозаветная шпана прет таким буром, лезет чуть ли не с ультиматумом – но сдаваться сразу не собирался, для начала послал старика подальше, обещал оставить его навсегда беспашпортным и бесштанным и хотел уже вытолкать деда за дверь, но тот неожиданно извлек из кармана гранату, которую давно держал там в полной готовности к действию.
– Если сейчас не отдашь паспорт – получишь вот это, – внятно пообещал старик. Рука его слегка тряслась от волнения и праведной злости. Майор, как человек, уже поднаторевший в общении именно с этим террористом, опять начал заговаривать ему зубы и мысленно прокачивать возможные варианты действий, но дед дальше ждать не стал. Он бросил гранату под ноги своего врага и сложил руки на груди подобно Наполеону, наблюдающему маневры гвардии. На себе он, видимо, поставил крест, но ничуть об этом не жалел. Главное тут было – чтобы майор понял, как он ошибся.
Пинком ноги майор забросил гранату в маленькую комнату своей «двушки», где как раз никого не было (жена и сын сидели на кухне, пили чай), захлопнул дверь и увлек за собой старика, падая на пол. Одновременно он крикнул своим, чтобы ложились. Дисциплинированная майорская семья мгновенно выполнила команду.
Грохнул взрыв. Вылетела дверь комнаты, принявшая на себя град осколков, остальные двери распахнулись настежь. Вылетели все окна в квартире. Но люди не пострадали благодаря профессионализму майора.
Ну, дальше было следствие, суд…
Зачитывались характеристики на майора, на тестя. Майор выглядел в этих бумагах ангелом, тесть – монстром, хотя сорок пять лет проработал на одном месте, не имея нареканий, а одни лишь благодарности и почетные грамоты…
Прокурор сказал замечательную речь. «Такие, как этот человек, не имеют права находиться среди нас…» Адвокат что-то промямлил в ответ.
Тестю дали шесть лет, под старую-то задницу.
Очень характерно было последнее его слово. Возвысившись над ограждением, словно герой-революционер, обличающий царский произвол, он длинно обматерил майора, ударил левой рукой по сгибу правой и непристойно помахал ею перед собой. «Понял? И так будет всегда! Мое слово крепко!» Кажется, он действительно решил, что дело выгорело. Сказал все, что хотел, устроил демонстрацию как невинно пострадавший… Возможно, всю жизнь мечтал сыграть эту роль.
Майор лишь бледно улыбнулся в ответ. Плевать ему было на весь этот спектакль. Главное – закатать своего врага на подольше.
Вроде бы все даже остались довольны.
Старику за мелкое хулиганство в зале суда накинули еще месяц, но он не обратил на это никакого внимания.
Теперь вот сидит, ждет. Наверняка выйдет раньше. Таких дисциплинированных трудяг – поискать…
Обратная тяга
Рассказ
Утром, когда Крюков поехал на работу, было еще темно, и непривычно, что темно – вышел из отпуска, последние полтора месяца так рано ни разу не просыпался. На работу идти совсем не хотелось. Он толком и не отдохнул. А ведь сколько ждал этого отпуска, целый год мечтал: вот буду каждый день по грибы ходить, поеду за клюквой на болота, костры стану жечь, печь в углях картошку, слушать охотничьи рассказы. Но что-то никуда так и не выбрался. Половину времени пролежал на диване, уставившись в телевизор, потом лениво читал скучный английский детектив – нашел в шкафу старую толстую книжку, потом мать с отцом затеяли мелкий ремонт по дому, и пришлось помогать… Так бесценные отпускные дни проскочили незаметно, оставив в память о себе чувство глухого раздражения и неудовлетворенности. Теперь свобода наступит только через год. И этому короткому месяцу нужно было принести в жертву триста тридцать тоскливых дней.
Хмурое, небритое утро нагоняло тоску. Было к тому же холодно – середина октября; погода стояла отвратительная. Ветер дул вроде и не сильно, но все время в лицо, и был таким ледяным, что Крюкову казалось, будто он плывет под водой. Ветер безжалостно срывал с деревьев вдоль дороги остатки ржавой листвы. В воздухе ясно слышался запах близкого снега. Долговязый Крюков, косолапо шагая к остановке, отбрасывал нелепую, вытянутую до бесконечности тень в свете усталых утренних фонарей.
Настроение у него в то утро было хуже некуда.
На остановке автобуса он дождался «девятку», успел захватить место у окна, чтобы не пришлось уступать кому-то, и закрыл глаза, надеясь заснуть минут на десять, но заснуть не удавалось, и он прекратил бесполезные попытки. Глаз, однако, не открывал. Вскоре немного согрелся, и тогда сонливость начала одолевать его. Вдруг он увидел себя сидящим на земле на деревенском выгоне в своем родном Лыкошеве, где не был уж лет пятнадцать, а над головой его стоит чистое и высокое бирюзовое небо, рассеченное журавлиным клином. И второй клин журавлей, поменьше, приблизился к первому и мягко влился в него. Печально перекликаясь, дальше птицы летели уже вместе, словно всегда были одной стаей.
Внезапно проснувшись и настежь распахнув глаза, он убедился, что едва не проехал свою остановку. Автобус как раз тормозил.
Крюков вскочил и начал проталкиваться через людей. Как назло, никто впереди него выходить не хотел, всем нужно было куда-то дальше, дальше… Он почти уже раздвигал руками людскую массу, вызывая ее недовольство. «Поосторожнее нельзя?» – хмуро спросил крепко сбитый низкорослый мужик. – «Извини». – «Ой, вы же мне на ногу наступили!» – «Простите, мадам, не хотел». – «Ты что, трахнутый? Куда прешь?» – возмутилась какая-то бочкообразная тетка. Связываться с ней было глупо. «Уймись, бабуля», – попросил он, оттирая ее в сторону. «Бабуля!» – передразнила она, отворачиваясь. И тут заметила женщину, которая следовала в его кильватере. Ей тоже нужна была эта остановка. На женщину-то тетка и обрушила всю свою неведомо откуда взявшуюся злобу.
– Ты здесь не пройдешь, – сообщила она дрожащим от ярости голосом.
Женщина даже опешила от такого заявления. Сразу на «ты» и с места в карьер.
– Как это я не пройду? – спросила она. – Что же мне, дальше ехать?
– Ехай. А здесь не пройдешь. Или вон иди в другие двери.
– Там вообще не пробиться…
– А мое какое дело?!!
– Уймись, бабуля, – еще раз попросил Крюков, обернувшись. – Ишь, партизанка. «Но пасаран!» Проходите, пожалуйста.
– Спасибо.
Женщина кое-как протолкнулась мимо клокочущей от злобы ведьмы (та на прощанье угостила ее локтем в бок), и они вывалились из автобуса на улицу. В спину им понеслись проклятия, и только захлопнувшиеся дверцы оборвали этот бесконечный поток ненависти.
– Спасибо, – повторила женщина, робко коснувшись его локтя. – Не знаю, что бы я без вас делала. Впервые вижу такое чудо.
– Да. Редко попадаются хуже.
– Кошмар… У вас спичек нет?
Он вытащил коробок, чиркнул, прикрыл огонь, и туда, в его широкие ладони, она погрузила лицо, словно какая-то птица, берущая корм с руки; дрожащая бледная сигарета после нескольких попыток наконец задымилась, а женщина жадно втянула дым, боясь, что хоть малая часть его бесполезно рассеется в воздухе. Она передернула плечами, на мгновение закрыв глаза, и вот из ее легких вместе с дымом исторгся какой-то тяжкий полустон-полувздох.
– Гос-споди, – выдохнула она.
Похожа на пичугу, снова подумал Крюков. Брюнетка, прическа типа «воробьиный выщип», сама невысокая, легкая, почему-то не по погоде одета в облегающий брючный костюмчик – вот-вот, взъерошив перья, унесет ее порыв ветра. Общая беззащитность, нервность фигуры, готовность к тому, что оскорбят – и никто не поможет. Конечно же, на нее мгновенно находится злодей. И Крюков, удивляясь себе, расправил плечи, натянул на лицо маску полного спокойствия и уверенности, в движениях его даже возникло нечто покровительственное. Но хотя это была только маска, он вдруг понял, что чувствует себя рядом с этой женщиной настоящим. Самым настоящим! Маска быстро приросла к его коже, став полноценной частью тела. Снять ее теперь он не мог. Он и ростом словно стал еще выше, приподнялся над землей…
Им оказалось по дороге.
Переходили железнодорожные пути. От ночного заморозка шпалы заиндевели и были серебристыми, а земля между ними осталась черной, она казалась еще чернее от соседства серебра.
– Как будто клавиши бесконечного рояля, – неожиданно сказала женщина.
– Что? – не понял он, а потом, присмотревшись, изумленно кивнул. – Действительно, как красиво! Вот так ходишь, ничего не замечаешь… Вы что, играете на рояле?
– Да, это моя основная профессия – музыкальный руководитель… До свидания. Мне сюда, – она указала на проходную завода. – Надеюсь, еще увидимся с вами.
– Обязательно. Я езжу здесь каждый день в это время.
– Правда? А я вас что-то не видела.
– Последний месяц я был в отпуске, – сказал Крюков. – Вы, наверное, недавно здесь работаете.
– Недавно, – подтвердила женщина. – Значит, будет кому защитить меня при случае.
– Можете на это рассчитывать, – серьезно пообещал он. – Слушайте, а что музыкальный руководитель может делать на заводе?
– Подметать цех. Иногда, видите ли, очень хочется кушать, а музыкой теперь не проживешь.
– Понятно, – сказал Крюков.
Женщина ушла. Он смотрел ей вслед, вспоминая ее лицо. Что-то в этом лице было необычное, располагающее к себе… Потом его взгляд по привычке обшарил фигуру женщины, и Крюков отметил: все при ней. «А как зовут, не сказала!» – с внезапным сожалением подумал он.
Женщина, видимо, была на несколько лет старше.
Крюкову недавно исполнилось двадцать три. В последнее время, слегка уже нагулявшись, он смотрел на каждую новую женщину с интересом фаталиста. Не это ли моя жена, думал тогда Крюков. Вернувшись три года назад из армии, он был весел и беспечен и сменил много подруг. Но довольно скоро убедился, что все женщины разные лишь поначалу, а потом становятся совершенно одинаковыми. Так что постепенно Крюков решил: совсем не обязательно стремиться залезть на каждую из них.
Он еще раз посмотрел ей вслед. Лицо… Что же такого было в нем? Женщина все словно стояла перед ним, произнося своим глубоким, чуть хрипловатым голосом «Спасибо» и осторожно прикасаясь к его руке… Крюков досадливо боднул лбом воздух и пошел дальше.
Вдали виднелась привычная труба его завода (заводы здесь тянулись один за другим). Едва взглянув на нее, он сразу опустил глаза в землю. Как и раньше, труба неутомимо высасывала из неба толстый столб белесого пара. Ее суставчатое тело было похоже на указательный палец страдающего артритом великана, которому порядком надоело мельтешение человечишек внизу, и вот он лениво ткнул и придавил нескольких зазевавшихся. Потянуло знакомым противным запахом, в котором намешаны были перегретая резина, сажа и машинное масло, а для пикантности к букету добавили дым горящих сварочных электродов.
Работал Крюков слесарем. Устроился сюда после армии совершенно случайно. Крутил гайки, стучал молотком, пачкал руки в солидоле. Иногда работы у него бывало много, иногда целыми днями приходилось бездельничать. Но и при запарке, и при безделье он знал, что от него ничего не зависит. Есть он на месте или нет – безразлично. В прошлый раз, год назад, когда он вот так же вышел из отпуска, у него было приподнятое, праздничное настроение – до тех пор, пока он не увидел на своем рабочем месте другого парня, Заварзина. Тот справлялся с его делом ничуть не хуже. И вообще, начальство заметило, что Крюков явился на работу, только ближе к вечеру. Это было почему-то неприятно.
Вот и сейчас он не ждал ничего иного.
Уже несколько раз он всерьез подумывал бросить все, перейти работать в какое-нибудь другое место, но не знал, чего ему в действительности хочется. И вот это тянулось уже который год, все накручивая и накручивая раздражение в душе Крюкова. Томительно, тоскливо было ему сейчас идти к себе в раздевалку, зевая и злясь на раннее пробуждение. Спецовка ждала его там, как верная, но нелюбимая жена. И носить ее еще целый год…
Он не радовался ничему, даже веселые возгласы мужиков, которых давно не видел, не расшевелили. Его поздравили с праздником. «С каким это?» – «Как же – первый рабочий день!» – «А-а…» Едва поздоровавшись и скупо ответив на обычные вопросы, он быстро переоделся и ушел к себе. Поставил чайник, дождался, пока тот вскипит, сделал заварку покрепче и, неторопливо прихлебывая, стал вспоминать, что хорошего было у него в отпуске, о чем можно рассказать мужикам. Получалось, что рассказывать нечего. «Надо будет выдумать что-нибудь, – уныло решил он. – Скажу – пил почти все время. Поверят…» Его почему-то начала бить легкая дрожь, словно от озноба, и он глушил чай стаканами, снова и снова разогревая его, и никак не мог справиться с собой.
За окном медленно, тягуче рассвело. Крюков посмотрел вокруг себя, на стены, на верстак, внимательно изучил потолок. Все было по-прежнему, как месяц назад, как три года назад. Он осторожно поднес к губам стакан с горячим чаем, замер на мгновение, а потом резко толкнул стакан от себя, так что тот, плеская, заскользил по столу и едва не свалился.
«Не могу, не могу больше! Не хочу быть здесь! Не хочу смотреть на это все, не хочу этого видеть изо дня в день! Не хочу ничего этого! Господи! Что мне делать? Сейчас придут, работу принесут какую-нибудь – что я им скажу?.. Ох, плохо, плохо мне, невместно!»
На его счастье, никто не шел – не было работы. И он сидел на жестком вертящемся табурете, положив руки на стол, тосковал о чем-то, а о чем, и сам не знал. И даже сидеть ему было неудобно. Хорошо бы прилечь возле стеночки, прикрыть глаза. Но для этого нужна лавка. А лавки у них в цеху не было, не обзавелись.
Минуты текли, плавно сливаясь в часы. «Хоть бы домой поскорее!» Но даже еще до обеда было далеко. Крюков вздыхал, томился, мрачно озираясь исподлобья по сторонам. «Глаза бы мои не глядели! Все, пишу заявление, хватит!» Он стал рыться в ящике стола, отыскивая чистый лист бумаги.
В цеху словно бы стало темнее.
Наконец он вытащил старый желтоватый листок и, прикусив язык, начал выводить: «Начальнику производства… от слесаря… заявление… прошу… по собственному желанию…» Покурил, глядя на дело своих рук. Оставил заявление на столе и пошел размяться, побродить, завернуть к кому-нибудь в гости. Ему вроде полегчало теперь, когда мысль об увольнении материализовалась на листке бумаги. Словно что-то громоздкое, давно стоявшее на одном месте и вросшее в землю, вдруг двинулось и стало постепенно набирать ход.
Крюков шел мимо сварочного участка. Знакомый газорезчик, пристроившись на табуретке, стоящей на листе толстого металла, прорезал в нем отверстие. Мощная газовая струя, с оглушительным шипением ударяясь в лист, выбрасывала прямо вверх, из-под самых рук парня, столб расплавленных капель. И удивительно было, что ни одна из этих капель не попадала ни на спину, ни на руки, ни на голову резчика, а он сидел, словно заговоренный, в легкой рубашке с засученными рукавами вместо толстой жаркой робы, нарушая все инструкции, и, казалось, не обращал внимания на опасный фейерверк. Капли, волнами падая вокруг него, взрывались, разбивались на мелкие искры, и все это было похоже на отчаянный танец слегка нетрезвого человека. А парень сидел как будто внутри защитного поля, отталкивавшего раскаленные капли. И это действительно было поле – поле опыта, долгих упражнений и постоянного труда.
Недалеко стоял другой парень в сварочной робе, внимательно наблюдавший за действиями резчика. А, понятно, ученика дали… давно пора.
Наконец газовая струя пробила толщу листа, с глухим ревом вырвалась снизу ослепительным снопом и загуляла, зафырчала удовлетворенно, мгновенно образовав небольшое озерцо лавы. Парень погасил резак, снял очки, улыбнулся и помахал Крюкову рукой. Крюков кивнул и пошел дальше.
Он поздоровался за руку с шедшим ему навстречу штамповщиком Колькой Мологиным. Тот вопросительно кивнул головой снизу вверх: ну, как дела?
– Да так, не очень… первый день…
Колька хмыкнул укоризненно и в то же время с пониманием и направился куда-то на сборочный участок.