По залу отчего-то прокатился смешок. Черноволосый снова спрятал улыбку, Русый задохнулся от возмущения, а Седой застучал молоточком, как будто из трибуны полезли наружу все подряд гвозди.
- Тишина! Неуважение! Молчать! Суд!
Когда в зале сделалось тихо, Седой вздохнул и спросил, кто может что-то сказать в защиту обвиняемых. К трибуне вышел командир.
- Покровский Семен Денисович, - представился он. - Главнокомандующий войсками Нового Красноярска и начальник организации внутренней безопасности.
На этом, видимо, его способности к официальной речи иссякли, потому что далее прозвучало следующее:
- Я хочу сказать: кому какое дело до этого дохлого дрища и его подстилки? Этот недоумок вообще тут воду мутил по-страшному.
- К порядку! - Седой пристукнул молотком, а Русый нехотя заявил:
- Суд вынужден заметить, что Верховский Павел Иванович, более известный как Педро Амарильо, действительно уличался в экстремистской деятельности, был связан с подпольной газетой революционного толка и писал стихотворения, резко критикующие власть.
- Это в данном случае не является смягчающим обстоятельством, - вмешался Седой. - Убийство есть убийство. Семен Денисович, вы имеете еще что-то сказать?
Командир почесал в затылке.
- Ну, значит, армия заявляет ходатайство. Кажись, так.
- Принято, садитесь, - стукнул Седой. - Обвинение?
К трибунам вышла та же тетка, но уже с закрытой папкой. Переводя взгляд с одного из нас на другого и затем на третью, она принялась выплевывать слова:
- Обвиняемые жестоко убили человека в первые же секунды пребывания в Новом Красноярске. От дальнейших разрушительных действий их удержал только вовремя подоспевший взвод наших уважаемых защитников. В связи с этим обвинение настаивает на высшей мере наказания. Использование закостенелых убийц в качестве подпитки генофонда представляется крайне опасным, поскольку до сих пор нет исследований, опровергающих тот факт, что преступные склонности передаются следующему поколению...
- Гипотезу, - мягко заметил я, когда она остановилась.
Тетка зыркнула на меня с такой яростью, что мой эмоциональный двойник возликовал. "Скоро ты наешься до отвала", - пообещал я ему.
- Что, простите? - источая страшный яд, переспросила тетка.
- Не факт, а гипотезу, - пояснил я. - Иди речь о факте, вы бы просто сказали: факт. Но вы говорили об исследованиях, которые не могут опровергнуть этого. И немножко запнулись.
- Не нужно играть в слова, господин Риверос, - вздернула нос тетка. - Суть от этого не меняется.
- О, еще как меняется! - Я даже встал, продолжая мило улыбаться. - Выдавая спорную гипотезу за факт, вы подтасовываете обстоятельства и вводите в заблуждение суд. Я, конечно, не хочу сказать, что вы делаете это намеренно, нет, но вы, по всей видимости, просто некомпетентны в вопросах генетики и взялись рассуждать о них с позиции плебея. Вполне нормальный подход для более чем среднего представителя биомассы. Я же, будучи личностью по сравнению с вами выдающейся, просто указываю на оплошность. Не вам даже, а скорее досточтимому суду.
Тут я поклонился трибунам и сел обедать. Ярость, которую источала женщина, можно было наворачивать половником. Густая, горячая, бессильная...
- Протест принят! - врезался в трибуну молоток Седого. - Обвинение! Попрошу впредь тщательнее обдумывать слова.
Джеронимо подвинулся ко мне и шепотом спросил, какого черта я делаю.
- Тебе что, местные девчонки не понравились? - спросил я, но Джеронимо не дал мне еды. Улыбнулся и ответил:
- Поверь, если нас оправдают, тебе будет не до девчонок, потому что Вероника тебя кастрирует.
- Это точно, - подтвердила Вероника. - Но я постараюсь сделать все быстро, даже испугаться не успеешь.
- О, сестра, ты можешь не торопиться...
- Просто хочу успеть закончить, прежде чем меня оттащат.
Пока они беседовали через мою голову, перед трибунами вновь выступил командир. Он заявил, что солдаты - это и есть прирожденные убийцы, поэтому его лично такой генофонд не пугает. Потом тетка возразила, что с военными в городе и так явный перебор, и что именно против такого положения вещей писал стихи покойный Педро Амарильо, и что теперь использовать его убийц для подпитки толпы вооруженных бездельников будет еще большим глумлением над памятью поэта, чем то отвратительное деяние, которое я осуществил с его останками. Еще я из перебранки понял, что две гранаты, брошенные в люк бронетранспортера, вывели его из строя совершенно, и тяжеленную махину до сих пор не могут отогнать, чтобы высвободить лучшую половину Педро.
"Маразм какой-то!" - восхищенно шепнул мой эмоциональный двойник.
А я посмотрел на Черноволосого и обнаружил, что он не улыбается, а, напротив, смотрит на меня серьезно, даже хмуро. Вдруг он, сказав что-то Седому, сорвался с места и покинул суд. Седой проводил его недовольным взглядом, но никак не прокомментировал поступка. Мне же сделалось грустно. Как будто хороший знакомый вдруг взял, да и ушел, когда решается моя судьба.
Наконец, Седой прекратил прения, в очередной раз поколотив молоточком трибуну.
- Думаю, было сказано достаточно для вынесения приговора. Осталось заслушать обвиняемых. Ваше последнее слово, уважаемые. В порядке очереди, как сидите. Вероника Альтомирано!
Вероника поступила следующим образом. Влезла на столик, стоящий перед нами, подняла так и не открытую пластиковую бутылку на уровень глаз.
- С каждым, кто посмеет прикоснуться ко мне с генетической целью, будет так, - прозвучал ее спокойный голос.
Удар, нанесенный ребром ладони, оказался столь стремительным, что его, должно быть, заметили немногие. Зато все увидели, что бутылка перегнулась пополам, лопнула и оросила ближайшие ряды фонтаном. Изуродованные останки бутылки Вероника бросила в сторону трибун.
- Хватит! - Седой стукнул молотком. - Неуважение! Подсудимая, я правильно понимаю, что вы угрожаете убийством?
- Правильно, - сказала Вероника, садясь. После выходки, привлекшей внимание целого зала, она, очевидно, почувствовала себя лучше и положила ноги на стол. Я видел, как побагровел от ярости Русый, но сказать ничего не успел, потому что тут раздался радостный вопль командира:
- Вот это было от души! Ящик Чупа-Чупса этой бабе!
Пока доносились крики, стучал молоток, вернулся Черноволосый с небольшой книжкой в коричневом кожаном переплете. Заняв место за трибуной, он опять о чем-то переговорил с Седым. Казалось, Седой возмущается и спорит, но Черноволосый приводит веские аргументы. И Седой сдался.
- Может, зачитает что-нибудь из Библии? - предположил Джеронимо. - Я бы послушал про Иосифа в Египте.
Тремя мощными ударами по трибуне Седой призвал всех к молчанию.
- Тихо! - рявкнул он. - Исключительным правом на ходатайство со стороны религии пользуется младший член совета господин Никифор.
Черноволосый Никифор откашлялся. В наступившей тишине он перевернул несколько страниц книги и покивал, будто соглашаясь с какими-то своими мыслями.
- Я попрошу вас ответить на простые вопросы, - сказал он, глядя на нас троих. - Вы можете отвечать так, как вам будет угодно, вас никто не прервет. - Тут он выразительно посмотрел на коллег. Седой и Русый нехотя кивнули. - Итак, начнем. Николас Риверос. Пожалуйста, расскажите суду о вашем видении инцидента с Педро Амарильо.
"Он что, серьезно? - ужаснулся мой двойник, пока я протискивался мимо Джеронимо и выходил к трибуне. - Он позволит нам говорить?"
"Ешь молча, - осадил я его. - Говорить буду я".
Передо мной раскинулась равнина, усеянная людьми. Все они - мужчины и женщины, юноши и девушки - смотрели на меня, затаив дыхание. Они ждали. Кто я для них? Опасный и таинственный пришелец. Кто для них Педро? Для одних - герой, для других - клоун. Но для тех и других - член общества. Пожалуй, таких исходных данных достаточно.
Я глубоко вдохнул.
- Минувшей ночью я, Николас Риверос, совершал привычный променад на бронетранспортере с моими дорогими друзьями. Внезапно из-за вопиющей халатности рабочих Нового Красноярска наш транспорт провалился сквозь снег. Я пришел в негодование, поскольку предполагал закончить прогулку совершенно иначе. Падая в зал, я успел заметить прогуливающуюся там жалкую бездарь, тщащуюся изрыгать стишки. Возможно, для быдла, населяющего эти катакомбы, его вирши звучат приемлемо, но для меня, искушенного ценителя настоящего искусства, не было ничего оскорбительней, чем услышать безжизненные строки, отягощенные союзными словами, с посредственным ритмом и рифмовкой. - Я выразительно сплюнул и поморщился. - Поэтому я решил сделать человечеству одолжение и раздавил червяка, а потом цинично осквернил его останки, продемонстрировав таким образом свое отношение как к культурному уровню Нового Красноярска, так и к его населению в целом.
И что в итоге? Разве кто-то приполз на коленях благодарить меня? Разве я увидел алую ковровую дорожку? Или сорок обнаженных девственниц выбежали мне навстречу? Нет, я увидел солдат, которые в грубой форме препроводили меня и моих друзей в вонючую клетку, не очень, правда, в своей убогости отличающуюся от жилища среднего умника.
Я говорю так, потому что видел, как вы, ничтожества, живете. Раса опустившихся грибожуев, осажденная озабоченными подсолнухами. Преисполнившись жалости к девушке покойного графомана (весьма страшненькой, хотя и не до такой степени, как все здесь присутствующие, кроме несравненной Вероники), я решил утешить ее, позволив вступить со мной в половую связь. Однако девушка, поняв свою убогость в сравнении со мной, великолепным, предпочла повеситься, написав на груди мое имя.
Я опускаю претензии к качеству продуктов и мастерству поваров, - зачем говорить о том, чего нет? - и предъявляю встречный иск Новому Красноярску. Обвиняю в порче имущества, оскорблении действием и насильственном удержании в месте, не предназначенном для жизни в принципе. Для удовлетворения моего иска необходимо: выдать новый бронетранспортер взамен испачканного внутренностями Педры; вернуть изъятое оружие и добавить не меньше двух ящиков патронов; поднять нас на поверхность с величайшими почестями.
Я отказываюсь от денежной компенсации, поскольку вы все - нищеброды. Предложение разбавить генофонд расцениваю как умышленное оскорбление и склонение к скотоложству. Но вы можете изваять мою статую и поклоняться ей. Новая религия будет называться "риверианство". Впрочем, на этом не настаиваю. Вряд ли ваше сознание дозрело до религии. Можете сперва сочинить обо мне пару мифов. У меня все, ваши чести. - Я поклонился трибунам и вновь повернулся к залу.
Челюсти Джеронимо и Вероники упали так низко, что едва не вышли из пазов. Но это немое обалдение не шло ни в какое сравнение с той бурей, что разразилась за их спинами. Даже солдаты едва сдерживали взбешенную толпу, готовую линчевать.
- Сжечь его! - визжали одни.
- К триффидам гниду! - орали другие.
В меня полетели банки, бутылки и - внезапно - чьи-то трусики и лифчик.
Я застонал и пошатнулся под напором неистовой волны, несущейся в меня из зала. Мой эмоциональный двойник бился в судорогах и пускал пену изо рта. "Слишком... много", - прохрипел он.
Я рухнул на колени, потом повалился на пол, чувствуя, как против воли на лице расцветает сытая, довольная улыбка. В глазах потемнело. В темноте вспыхнул огонек, и я увидел отца, сидящего возле костра. Папа грустно качал головой, глядя на глубину моего падения. "Не говори ничего, - прошептал я ему. - Так... Так просто было надо!"
- Благодарю вас, господин Риверос, вы можете садиться, - послышался голос Черноволосого. - Приглашаю обвиняемого Джеронимо Фернандеса Альтомирано.
Я сгреб себя с пола и поплелся на скамью подсудимых. Проходя мимо меня, Джеронимо выразил надежду, что на том свете мы будем вариться в одном котле.
- Ты что, вообще наглухо отмороженный? - шепотом спросила Вероника, когда я сел рядом.
- Я этого не скрывал с самого начала.
Немного подумав, я решил сделать хоть что-то хорошее и, повернувшись к Веронике, сказал:
- Не бойся смерти. Там - просто комната с надписью: "Who cares?" и обзором на весь мир. Можно даже заказывать девочек в любое время.
- Ну, хоть там не придется изображать из себя натуралку, - безразличным голосом отозвалась Вероника.
- Блин, я не то хотел...
- Помолчи, а? Ты сегодня достаточно высказал.
Я заткнулся и уставился на Джеронимо. Одного взгляда хватило, чтобы понять: демон раннего пробуждения вновь одолел его. Как яростно он смотрит на сестру, как злобно горят глаза...
Зал продолжал бесноваться, и Черноволосый взглянул на Седого. Тот опирался локтем о трибуну, прикрыв глаза ладонью, но каким-то чудом уловил невербальный сигнал коллеги, поднял голову и застучал молоточком, явно жалея, что под рукой нет кувалды покрепче. Которой можно было бы разбить мне голову.
Наконец, пришла тишина, и Черноволосый, которого мое выступление, казалось, только приободрило, улыбнулся Джеронимо:
- Молодой человек, изложите, пожалуйста, вашу версию событий.
Джеронимо не заставил себя упрашивать. Выпростав руку с указующим перстом, он заговорил:
- Согласно моей версии эта жирная старуха с псориазом, которая имеет наглость называться мне сестрой, во время нападения на транспортер проигнорировала мой приказ и не убила всех врагов, цинично маскируя предательскую деятельность под так называемый здравый смысл! Это прирожденное удобрение для триффидов попросту не смогло оторвать от кресла свой отожранный зад, и...
Я постарался отключить восприятие скрипучего голоса Джеронимо. Покосился на Веронику. Бледная, с бесконечно злым лицом, она сидела, подперев кулаком подбородок, и смотрела на брата.
- Перед полным залом, - процедила сквозь зубы. - Не думала, что до такого дойдет.
- Да он же себя не контролирует, - сказал я.
- А я что, просила утешений?
Пожав плечами, я отвернулся. Кажется, тот короткий миг душевной близости остался в далеком прошлом. Впрочем, мне было все равно. Мой эмоциональный двойник обожрался до такой степени, что мог лишь тихонько пищать на выдохе.
Тем временем выступление Джеронимо прервал Черноволосый:
- Простите, - мягко сказал он, - но я бы попросил сосредоточиться на описании инцидента, приведшего к вашему задержанию. Расскажите, как произошло убийство.
- Ах, это! - Джеронимо отмахнулся. - Форменный дурдом. Мы спокойно ехали, никого не трогали, и вдруг появился этот псих. Не то пьяный, не то обдолбанный, он бросался под гусеницы и орал стихи. Мой дорогой друг Николас включил задний ход, но псих оказался хитрее. В своей неискоренимой жажде самоубийства он обежал вокруг и бросился под гусеницы сзади, нанеся всем нам непоправимый моральный ущерб. Мой друг Николас рыдал над его телом так долго, что все подумали...
- Прокомментируйте доведение до самоубийства! - чуть ли не подпрыгнул Черноволосый, который с каждой секундой волновался все больше.
Джеронимо погрустнел.
- Эта девушка, - начал он тихо, - всегда стояла между ними. Николас и Педро с детства дружили, были не разлей вода, пока не появилась эта коварная разрушительница судеб. Оказывая знаки внимания то одному, то другому, она заставляла их соперничать, сражаться, ненавидеть друг друга. Сейчас я понимаю, что с ее стороны это не было просто игрой. Несчастная, она сама не могла разобраться с тем, что творится у нее в душе...
Джеронимо всхлипнул, и я вдруг понял, что он утирает рукавом самые настоящие слезы. И весь зал внимает ему в благоговейном молчании. Я покосился на Веронику. Слава богу, ее лицо сейчас напоминало иллюстрацию к словарной статье, трактующей слово "скепсис". Почувствовав здесь некую опору, я мысленно прислонился к Веронике, а то трагическая история моей любви уже чуть не растрогала меня самого.
- Когда он узнал о случившемся, то сам чуть не покончил с собой, - продолжал сквозь слезы Джеронимо. - Мы с Вероникой вытащили его из петли, два часа отпаивали грибным бульоном. Скажи, сестра! - Он протянул руку в патетическом жесте.
- Да, Джеронимо, так все и было, - зевнула Вероника. - Ночей из-за него не спали. Вот, до сих пор рубит так, что глаза слипаются.
- Бес-сер-деч-на-я! - провозгласил Джеронимо, и я готов поклясться, что каждый человек в зале возненавидел Веронику Альтомирано. - Вот когда из-под лицемерной личины проглядывают бородавки, псориаз, сморщенная сухая кожа и...
- Скажите, пожалуйста, сколько лет вашей сестре? - перебил Черноволосый.
- Никак не меньше восьмидесяти четырех, - тут же ответил Джеронимо. - Она сожгла паспорт в семьдесят, и теперь пытается притвориться шестидесятилетней, но мы-то с вами знаем...
- Достаточно! Прошу садиться! - ликовал Черноволосый. - Вероника Альтомирано, прошу вас, выйдите сюда и ответьте всего на один очень простой вопрос.