28 сентября награжден набедренником митрополитом Сергием.
После кончины старца о. иеросхимонаха Александра прошло 9 лет. В течение этого времени он все искал себе наставника и руководителя в духовной жизни, но не мог найти такого, которому можно было предаться всею душою под руководство. Познакомился в 1886 году с Валаамскими старцами[76], начал с ними иметь переписку; а наипаче письменно стал обращаться к преосвященному епископу Феофану, который заменил ему истинного руководителя и наставника в духовной жизни; в его письмах многих он получил успокоение, вразумление и указания[77].
“Я искал себе руководителя в духовной жизни: видел много в себе неисправностей во внутренней жизни.
Между тем, стали ко мне некоторые из братьев обращаться за советами, хотя я и сам еще — ученик и желал научиться от людей: как удобнее спастись. По этому поводу я и обращался за советом к преосвященному Феофану, который и благословил принимать всех приходящих и дал заповедь — никому не отказывать, но всех принимать с любовью.
Я приходил в недоумение и не знал: что мне и делать? Сам вижу, что я слаб в духовной жизни.
Потом дали мне послушание духовника скита.
Тогда ради послушания нельзя было кому-либо отказывать в духовной жизни. И теперь не знаю: какой будет конец жизни моей? И боюсь, и трепещу, как бы не получил осуждение даже за мои слова, которые я предлагал из писаний святых отец наших.
Пишу я эти строки, мне от роду 50 лет и 7 месяцев. Кто найдет эти мои строки, прошу помолиться обо мне, чтобы не быть мне осужденному за мои дела и слова в день Страшного Суда Божия; ибо я много согрешаю и прогневляю Создателя моего и Искупителя моего; такожде и ближних моих.
Прошу, прости меня, Господи, в чем-либо я мог пред кем согрешить делом, словом и мыслями, ведением или неведением.
1894 г. октября 26–го дня.
Иеромонах Герман”.
5. Игуменство в Зосимовой пустыни
“О. наместник Леонид все звал меня жить в Лавре: он хотел, чтобы я научился там в совершенстве живописи и остался жить там. Но о. игумен скита и старец советовали мне никуда не уходить. Не желалось мне уходить и после, когда о. наместник Павел[78] велел мне идти в Зосимову пустынь. Ведь меня не раз хотели взять из скита. Приезжает к нам о. Павел в скит прощаться: это, помню, было накануне Сретения — и велит мне приехать в Лавру поговорить. О. игумен Даниил был в это время болен; все решили, что меня скоро поставят на его место: я боялся этого.
Митрополит Сергий[79], — как говорил мне о. наместник Павел, — желал найти двух начальников: в Гуслицкий монастырь[80] и в Зосимову. Тогда наместник вызвал меня к себе и сказал, что хотел бы видеть меня в Зосимовой, чтобы сердце его было за нее покойным. Я отнекивался: говорил, что я неспособен. Напоил он меня чайком и отпустил. Только сказал:
— Не говори никому об этом.
Приезжаю я обратно, братия меня спрашивает, я молчу. Толки пошли. К игумену Даниилу меня позвали; я и тут — молчок, по заповеди. Вскоре дело разъяснилось. Как-то мы говорили с о. Варнавой, вот он и говорит, что о. наместнику желательно тебя в Зосимову пустынь. А я и говорю ему:
— Отец Варнава, ты там в чужой губернии (Владимирской) женский монастырь строишь[81], а лучше бы сам пошел в Зосимову.
Прошло еще несколько времени, живем мы этак молча. О. Иоанн из Зосимовой прислал сказать, чтобы я там побывал. Поехал я туда 15 июня. Со станции Арсаки посчитал: Зосимова стоит на 7–м холме. Пришел в Зосимову, направляюсь в трапезу. О. Корнилий по дороге показывает мне, сколько дел еще осталось: денег мало, кресты надо золотить, лошадей пара, которые нас везли, оказались не монастырские, а — помещика Головина, собор не готов, пола нет, приходится идти по дощечке.
Вдруг слышу я — наместник идет. Я не успел и рясу достать, так в подряснике и встретил его.
— Как я рад тебя видеть здесь! — восклицает он. — Здесь лучше скита, уединеннее. И мне, и тебе было бы хорошо…
— Благословите в три часа обратно уехать.
— Не дозволяю, — сказал он.
Пошли мы с ним в покои. Он и говорит, убеждает меня:
— Я тебя игуменом сделаю.
А я все отказываюсь, говорю:
— Там, в скиту, учеников у меня много!
— А я сюда и их переведу: хочу, чтобы ты духовную жизнь тут настроил. В братии тут никого нет подходящего; отец Иоанн[82] стар.
Я все отказываюсь; а он в покои пришел, видит, здесь все не в порядке. Наконец он меня убедил. Думал, думал я; испугался того, что меня то туда, то сюда зовут: в Гуслицы называли, еп. Антоний Каржавин в Устюг меня звал. Думаю: не усидеть мне! И согласился в Зосимову. Наместник от радости заплакал. Скоро он устроил все дело у митрополита. 2 октября зовут меня в Пещеры скита и читают там указ в присутствии игумена Даниила, что иеромонах Герман назначается в Зосимову пустынь. О. Даниил стал выражать неудовольствие, что “он нам самим нужен: неужели у вас из своих монахов не найдется? У вас целых шестьдесят в Лавре!” А наместник, в ответ на это, вынимает письмо с жалобою на Даниила относительно старца Варнавы. Этим он его укротил. Что делать? 5 октября поехали мы ко владыке с наместником. В это время был у него о. Товия, иподиакон Знаменского монастыря. Владыка велел, чтобы пришел к нему завтра. На другой день прихожу. Владыка велит:
— Садитесь, — говорит.
Я, было, думал отказываться, что я не способен. А он сразу заговорил со мною: напомнил о письмах моих и ответах святителя Феофана Затворника и, не давши времени отказаться, говорит:
— Наберите себе новых послушников из мужичков; заводите уставной порядок, чтобы служба была уставная, а то, — говорит, — стыдно и ходить: такая служба!”
О. Герман говорит:
— Я боюсь, что неспособен.
А он отвечает:
— Бог поможет, молитесь!
“Что делать?! 9 октября поехал я; узнаю, что по дороге несчастье: женщину убило, и что нас поэтому повезли другой дорогой.
Встретили меня с иконою; и я привез с собою икону, какую игуменья из женской Зосимовой пустыни[83] прислала мне в благословение, чтобы внести ее с собою в обитель. Урядник встретил нас. А в пустыни рыбы нет: щи горькие из сырой капусты. Пошли, чайку попили, потом ввели меня в церковь, многолетие мне сказали. Тогда иеродиакон был Феофан. Потом ввели меня в наместнические покои, в келию о. Павла; ввел меня сам наместник: кушетка стоит, а в ней нет ни гвоздочка; а в шкафу ризница, и ничего-то в ней нет. Что делать? Мне стыдно было: ведь о. Иоанн оставался в пустыни. Ничего я еще не знаю. На другой день сразу же ввел я уставную службу. А потом начали мы с о. Иоанном разбирать бумаги. Деньги, которые в изобилии и часто жертвовали или присылал о. наместник, о. Иоанн держал под шкафом и раздавал их всем, кто бы ни просил у него: он ведь был добрый, не то, что я. Бывало, придет мужик, просит на лошадь; придет баба, просит на корову: он сейчас палочкой вынет и отдаст; хлеба он всегда давал мужикам. Мужик придет, попросит овсеца, о. Иоанн кошель насыпет; а тот пойдет да и продаст его. Много ходило к нему. От этого братии иногда была нехватка. Наместник за это сердился: ему было неприятно, что то, что доставалось для любимой им Зосимовой пустыни с трудом, о. Иоанн от простоты раздавал иногда и не нуждающимся, но прикидывающимся бедными. О. Иона, казначей, искусно насчитал, что о. Иоанн растратил таким образом 6000 рублей, на которые были расписки только о. наместника. Когда я стал жить здесь, порядки переменились: он жил добродетельно, а я не так; про меня стали говорить:
— Это — не отец Иоанн, у этого не попользуешься.
Я со скупостью все делал. Когда о. Иона показал о. наместнику все начеты на о. Иоанна, то о. Иоанн сказал мне:
— Ну, отец Герман, он и тебе зла наделает много; и тебе от него плохо будет. Берегись, натерпишься от него.
Действительно, о. Иона в Зосимовой вооружал против меня братию. Вскоре о. Иоанн уехал в Лаврскую больницу на покой; оскорбился старец. 23 декабря стало ему плохо, а 8 января 1898 года он скончался.
О. Даниил был недоволен, что я взял 13 послушников, — но они же сами по усердию пошли со мной: Димитрий, Иннокентий, он прежде был повар, Дионисий, Митрофан. О. Варнава напророчил о. Иннокентию, что будет на гостинице”.
Но строгость эта в о. Германе была от мудрого управления монастырским добром и вообще всем, что касалось обители: он ревниво оберегал каждую мелочь из не принадлежащего ему, а вверенного ему Богом. Так, искренно любящий его и преданный ему духовный сын еп. Феодор[84] даже с удивлением рассказывал, что когда он попробовал было купить в Зосимовой пустыни лошадь, то думал, что батюшка, по расположению своему к нему, продаст ему лошадь получше; но он ошибся в расчетах и получил лошадь незавидную, по той простой причине, что батюшка бы и не продал лошади, нужной для обители. Когда же дело касалось личных средств батюшки, то старец никогда ни в чем не отказывал, а щедро подавал просящему.
О. Иннокентий, бывший постоянным спутником батюшки по святым местам, вспоминает, как, бывало, когда нищие просили милостыни, а мелких денег у него не было, о. Герман требовал, чтобы непременно подать нищему, если нет мелких денег, то рубль или больше, что есть, но не отказывал в подаянии.
А пророчество о. Иоанна сбылось. О. Иона действительно после навредил игумену Герману, даже готов был его “уничтожить”. И его перевели в Махрищскую обитель[85], якобы для наведения порядка.
“Когда я, — рассказывает о. Герман, — приехал в Махру, там меня торжественно встретили. Это было 13–го сентября, в день изгнания Златоуста; 14–го я служил[86]; а 15–го принял монастырь. Под 26–е — пожар: жилища загорелись. Под 5–е октября — другой пожар, на скотном дворе. Я хотел поехать в Киев, чтобы там найти место и не возвращаться. Но куда дену тех, которые со мною пошли?
4–го ноября вдруг пришел указ о возвращении в Зосимову. Я сдал Махру и 14 ноября приехал обратно. Случилось это так. Приняла участие великая княгиня Елизавета Феодоровна в 25–летие ее православия[87]. Я благодарил ее за то, что она поддержала меня в дни моего испытания (не печали). Я благодарил ее за молитву обо мне. Она, как рассказывала мне рижская игуменья Иоанна Мажурова, за меня читала каждую ночь акафист “Всех скорбящих Радости”.
6. Беседы отца Германа
БЕСЕДА ПЕРВАЯ
Вопрос. Батюшка, скажите нам что-нибудь на пользу души.
Ответ. Что же я сказать могу? Как я в монастырь поступил, все чувствовал свое недостоинство: жалкий, ничтожный я человек, и ничего я не могу по себе, ничего! И это чувство и нужно хранить и иметь в себе — это главное в монастыре; да и в миру тоже.
Помнить надо завет Спасителя: “…научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим” (Мф. 11, 29). А еще терпение надо иметь в послушании. Читали вы житие Павла Препростого[88] — ученик он был Антония Великого[89]? Непременно себе купите эту книгу: много там назидательного. Так вот, когда пришел он к преподобному Антонию, стучит к нему в келию, просит принять его в число братии, а Антоний взглянул на него и говорит:
— Нам таких не надо: стар ты слишком, ничего делать не можешь.
Ему 62 года было. Долго умолял его Павел Препростый, говоря, что он все будет исполнять, но св. Антоний прогнал его от себя и затворился в келии. Три дня и три ночи простоял Павел Препростый у келии преподобного, на четвертый день отворил преподобный дверь и видит его, исхудавшего, измученного, и спрашивает:
— Ты еще здесь?
А тот ему отвечает:
— Здесь и умру, святый отче, если не примешь меня.
И принял его старец. Велел одежду ему самому шить. Только тот кончил с трудом, а преподобный Антоний велел ему все распороть и потом опять заново сшить. Ведь иной, незнающий, подумает:
— Вот дурак какой, что же это? Сшить, распороть и опять сшить?
А Павел Препростый смиренно все это выполнял на пользу душе своей.
Вы непременно его жизнь прочтите. А ведь вот я-то возгордился! Ведь воображаю о себе, что могу и наставить и поучить, ведь как теперь вам разглагольствую. Вы ведь, пожалуй, подумать можете, что и я делатель какой?! А я только все это слыхал, что другие так делают; а сам ничего и не делал, и не начинал делать.
А смиренномудрие — великая это вещь и глубина бесконечная.
Святые отцы сравнивают и говорят, что вот как жемчуг драгоценный из глубины моря достают, так и из глубины смиренномудрия драгоценнейшие жемчужины духовные достаются. А на вопросы ваши что же могу я вам ответить? Читали вы жизнь и подвиги старца, затворника Гефсиманс- кого скита, Александра? Ведь это мой старец был, я у него келейником был, да записал о нем. Много там поучительного — вы вот прочтите! Я это все записывал, когда келейником был у него. Да и не решился бы напечатать, если бы не преосвященный Феофан Вышенский. Когда я еще в Гефсиманском скиту жил, я о себе возомнил много, и наставлял, и учил кое–кого, и даже старцем прикинулся; ко мне даже на совет приходили из братии, да и миряне тоже. Так вот я и написал тогда преосвященному Феофану о своих сомнениях; и он меня наставлял. Послал я ему свои записки о старце моем о. Александре, и он мне на это ответил, что советует напечатать, потому что скрыть это от могущих почерпнуть в них назидания было бы “не совсем безгрешно”. Вы, может быть, не верите?
О. Герман встал и своей тихой, слабой походкой удалился в соседнюю комнату и через несколько минут вернулся, неся в руках холщовую обертку от посылки, на которой был написан адрес ему от преосвященного Феофана, с наименованием отправителя и приложением печати на сургуче преосвященного Феофана. Показав нам ее, он благоговейно унес ее обратно в свою келию.
— Дивный был старец, — продолжал он, вернувшись, про о. Александра. — Вот он был делателем молитвы Иисусовой. Бывало, приду к нему, а он сидит в углу на низеньком стуле и весь ушел в молитву, так что не замечает моего прихода. Стану я на коленки у входа в его келию, да так и стою, долго стою; наконец, он меня заметит: “Ты что пришел?”
Я скажу, да и опять стою, как стоял, все хочется, хочется услышать от него что-нибудь поучительное, а старец опять весь ушел уже в молитву.
Молитва Иисусова? Не всем она дается, не всем: а смиренным она дается, а иным и совсем не дается.
27 августа 1916 г.
БЕСЕДА ВТОРАЯ
“Помню, говорили мы с вами раньше; говорил я вам тогда много, помню. Уж простите, это по гордости я так говорил. Что могу я полезного сказать; я, весь век свой в грехах проживший? Ведь вот всю жизнь свою прожил я в монастыре, а чему научился? В чем преуспел? Что сделал? — Ничего! Из всех людей я самый грешнейший; и вот теперь уже с трудом хожу, еле передвигаюсь; и гроб мне уже давно готов; и все в нем лежит готово для погребения — только еще меня одного в нем нет. Скоро положат и меня в него, защелкнут ключом, и предстану я пред Господом моим. Только вот с чем предстану и куда пойду потом? — Не знаю. А уж скоро это будет. Ведь вот я теперь уже с трудом хожу, еле ноги передвигаю. Говорят мне многие: “Вы, батюшка, не утруждали бы себя службами церковными”. А по мне лучше даже умереть у Престола Божия, чем у себя в келии. Но на все воля Господня! И страшно только, когда подумаешь, что ничего-то я не сделал, ничего не собрал, ничему не научился. А ведь у какого старца я был! Мог бы кое-что перенять; да вот так, по моей лености да моему нерадению, ничего у меня и не вышло.
А про старца моего, о. Александра, я, кажется, вам рассказывал еще в тот раз. Книжечку вам давал? Да это я написал ее, да не написал, а так кое-что собрал, записки о нем вел еще при его жизни. И вот когда старец мой умер, так меня многие просили эти записки издать, да я все не решался; а потом послал эти записки о. Амвросию Оптинскому, он их одобрил. И епископу Феофану Затворнику — может быть, слышали? — так вот он в них кое-что исправил, пересмотрел да и написал мне, чтобы я их непременно издал, и даже выразился так, что “сохранять их под спудом было бы не совсем безгрешно”. Ну вот я и решился их напечатать. Некоторые из моих духовных детей, ученые иеромонахи, мне эти записки поправили: расставили, где нужно, знаки, все в порядок привели, и потому хорошо и вышло”.