“Много икон написал я в жизни, — говорил о. Герман, — да писал-то я плохо, неумело — так, больше тщеславился да думал, что пишу хорошо, а на самом деле живописец я был плохой. И заказывали мне много икон, когда я еще в Гефсиманском скиту жил. Я все иконы писал с благословения о. игумена скита, сперва — Анатолия, а потом — Даниила[62]. Только Даниил работы моей не ценил, относился к ней с пренебрежением: это для меня было полезно, а то я слишком гордился. Когда я письмо получал с заказом, то прямо шел к о. игумену; он благословлял принять и назначал цену. Потом я находил свои иконы в разных городах и местах. Раз, помню, ехал я в Киев; прихожу в женский монастырь, что против Киево–Печерской Лавры, там недалеко стоит монастырская часовня. Она была открыта. Я вошел, хотел свечку поставить.
Смотрю, икона Черниговской Божией Матери. Подхожу ближе: Боже мой! Моя икона: в углу написано мое имя, 1887 г. Поставил я свечу и спрашиваю у монахини, почему на иконе Божией Матери привешены золотые и серебряные руки, ноги, голова? Она мне отвечает: “Потому что икона чудотворная”. Боже мой! Моя икона, мною написана — и чудотворная!
— А кто ее писал? — спрашиваю.
— Не знаю, — отвечает она нехотя.
А то еще раз вызвали меня из скита к Троице в монастырскую гостиницу. Приехал важный генерал один, фамилия его Леонтьев, и с ним девочка больная, дочка его, лет 14–ти. Девочка видела во сне икону Божией Матери, которая в Черниговском пещерном храме, около иконы св. Пантелеймона. Справа Божия Матерь изображена с Младенцем и держит скипетр в руке. Вот он и просил меня нарисовать им копию с этой иконы.
— Вы можете это, батюшка? — спрашивают.
— Могу, — отвечаю.
— А она чудотворная, эта икона? — спрашивают они.
— Да, — говорю, — чудотворная.
А девочка спрашивает:
— Батюшка, как вы это можете писать с чудотворной иконы? Разве вам не страшно?
— Нет, — говорю, — ничего не страшно.
Они мне заказали икону; я им цену по–тогдашнему очень высокую назначил — 30 рублей. Потом они велели принести из гостиницы обед, накормили меня так радушно и отпустили. Я икону им и нарисовал и отослал”.
Были иконы — в Петербурге, в Саратове, в Чернигове, в Нижегородской губернии, в Кашине. Еще в Москве, в часовенке преподобного Сергия на Ильинке[63] есть икона, написанная о. Германом; есть даже в Иерусалиме, в Сионском монастыре у одной монахини, духовной дочери его. Была икона Черниговской Божией Матери и на Афоне.
4. Монашество в скиту
Поступив в обитель, о. Гавриил стал ходить к старцу. В Гефсиманском скиту был в то время знаменитый старец о. Александр[64]. Но один иеродиакон из братии отсоветовал батюшке идти к нему, говоря, что он очень строг, и отвел его к о. Тихону[65], другому старцу. О. Тихон был очень простой и добрый, он с любовью принял к себе молодого инока, и тот часто стал ходить к нему, открывать свои помыслы, каяться в своих прегрешениях и просить наставлений и советов.
“Простой он был такой, — вспоминает о нем батюшка, — и такой любвеобильный. Бывало, придешь к нему, а стулья у него все завалены одежей, и он говорит:
— Ну, партошенька, скидывай на пол одеженку-то, садись. Давай чай пить.
И тут за чайным столом ему все говоришь и рассказываешь про себя, что на душе, да и то, что против него подумаешь и что против него говорят, а он отвечает, бывало:
— А ты ко мне не как к старцу, а как к брату ходи, а брат от брата утверждаем яко град тверд.
Меня все помысел смущал, будто старец для меня слишком прост, и я ему и это открыл!”
Удивительная любовь была у о. Тихона к своим духовным детям: бывало, ходит он в зимние теплые вечера в келии к тем из них, кто вновь пострижен, наставляет, укрепляет их; забывал про свою болезнь и усталость.
Но все же душа батюшки стремилась больше к о. Александру, как бы чувствуя всю ту важную духовную пользу, которую он от него должен был получить.
В это время у о. Александра не было келейника, и он, встретив однажды Гавриила, попросил его помочь прибрать келию; потом стал часто звать к себе помочь ему то в том, то в другом деле; наконец, переговорив с настоятелем, о. Александр захотел взять его себе в келейники. О. Александр жил против о. Тихона. Однажды, встретив о. Тихона, о. Александр просто сказал ему:
— Я у тебя ученика хочу отнять.
На что тот благодушно с поклоном ответил:
— Ну что же? Бери, пожалуйста, пусть он тебе послужит.
“Так меня из полы в полу и передали. Был я в послушании у о. Тихона 3 с половиной года, 7 лет — у о. Александра, а потом перешел к епископу Феофану Затворнику[66]: и он очень добре устроил меня”.
Батюшка с любовью стал ходить к старцу, исполняя у него свое новое послушание, помогать ему, в чем мог. Он благоговел перед ним и чувствовал от общения с ним великую душевную пользу. Но вдруг помыслы стали мучить его: как это он, занимая уже ответственное место в монастыре старшего в живописной, несет такое послушание келейное у старца, и он с полной искренностью и простотой открылся в этом старцу, который сказал ему на это:
— Если не хочешь, не ходи.
Батюшка отвечал на это:
— Я не могу к вам не ходить, потому что чувствую от того великую пользу для души, только помолитесь, чтобы помысел этот меня не мучил!
Старец дотронулся слегка до его головы и этим прикосновением как бы изгнал мучивший ученика помысел.
И он продолжал ходить к старцу, все больше и больше проникаясь тем духом, которым горел о. Александр.
“Великий это был старец, — с умилением вспоминает о нем о. Герман. — Молитвенник, делатель молитвы Иисусовой. Зайдешь к нему, бывало, благословение взять ко всенощной идти, а он сидит и весь погружен в молитву. Вернувшись от всенощной, зайдешь к нему опять, он все сидит на том же месте — и весь ушел в молитву.
— Ты разве в церковь не ходил? — спрашивает меня.
Он и не замечал, сколько прошло времени, а прошло 4 часа. И благоговел же я перед ним: бывало, принесу ему обед, поставлю на стол, а сам стану на колена у дверей. И пока старец кушает, говорю все хорошее и дурное про себя; а старец все молчит и молится, только спросит иногда:
— Ты что? Еще долго будешь так стоять?
— Батюшка, да разве я вам мешаю?
— Ты мне аппетиту придаешь. Когда я один, то того, что ты мне принес, мне на два дня хватит, а когда ты здесь, то я все съем, да еще попрошу.
А то скажет мне старец:
— Ты мне сегодня трапезу не носи, не надо.
А я пойду от старца, да думаю о нем и жалею его. Думаю: “Как же это? Старец мой трудится, устает, сколько поклонов кладет, и вдруг — без пищи!” И ослушаюсь старца, принесу ему обед и поставлю перед ним.
— Да как же это так? — скажет старец. — Ведь я тебе говорил, что не надо?
— Батюшка, простите, не мог утерпеть, простите, виноват, хуже медведя несмысленного.
— Как так?
— Да как же, батюшка, когда медведь-то приходил к старцу одному, и приходил в тот самый час, когда ему велит старец, а я-то, батюшка, когда не велите — и прихожу.
Улыбается старец. А иногда я и войти к нему не смею за благословением, так встану за дверью на коленочки и приложусь губами к дверной ручке, потом поклон земной сотворю, прося мысленно благословения у старца.
Я, молодой, был здоровый, сильный, и все хотелось мне побольше набирать правило молитвенное, побольше совершать, делать побольше, чтобы было куда силы девать. И вот приду, бывало, к своему старцу:
— Батюшка, благословите на поклоны: сколько класть, батюшка?
— Сколько? Да десяток положи один.
— Батюшка, да как же это? Мне так мало. А стану я на правило, кругом меня в келиях послушники, слышу, поклоны кладут: бух! бух! — и не пересчитаешь… По пятьсот, по шестьсот кладут.
— А ты клади десять.
Прошел год. Старец поклоны прибавил несколько, да и спрашивает:
— Ну, что?
— Батюшка, — говорю, — хорошо мне!
— Ну, а где же те, что по пятьсот, по шестьсот поклонов клали?
Начали считать: кто из монастыря ушел, кто с пути сбился, кто совсем молитву бросил. Так-то!
И вот при таком-то старце, казалось бы, можно было научиться всему, а я все в суете да в делах время проводил, и время шло незаметно. Все думал: “Старец здоровенький, долго еще проживет, успею еще научиться”, — да так день за днем лень свою заговаривал, а старец мой неожиданно умер. Я разохался — “ах, ах!” — а старца-то уже нет; так вот я и остался, как рак на мели, ничего от него не успел узнать”.
Вскоре батюшка был пострижен (25 июня 1889 г.) о. наместником Леонидом[67]. При пострижении назвали его Германом.
“Пострижение мое в рясофор было 29 ноября 1889 года[68] в Гефсиманском скиту. Нас было несколько человек; и постригал нас о. арх. Леонид. И вот когда после пострижения я подошел к нему, он спросил у меня, как обычно спрашивают монаха после пострижения:
— Как тебе имя, брате?
Я ответил:
— Герман.
А он говорит:
— Казанский.
Никогда не слыхал я про такого святого. И вот после пяти дней (пять дней после пострижения монахи должны проводить в церкви) я пошел к старцу моему о. Александру. Помню, я вхожу к нему, а он меня поздравляет и параман мне поправляет: он в сторону сбился. И спрашивает, как мне имя. Я ему снова говорю, что Германом меня назвали”. Некоторое время спустя неожиданно прислали заказ из Свияжского монастыря[69] на икону св. Германа Казанского[70]. О. Герман обрадовался и написал туда, прося прислать ему акафист и службу этому святому. Память св. Герману бывает недалеко от дня пострига, то есть от 29 ноября — 6 ноября.
Недолго жил он при старце, всего 7 лет. И вспоминает это время, как самую счастливую пору своей жизни. При жизни старца о. Герман дорожил каждым его словом, слагал все советы его в сердце своем, а по смерти его написал о нем свои воспоминания. Умилителен рассказ об этом самого о. Германа. По смирению своему он и не думал, что может что-либо записать, однако, понуждаемый любовию к памяти старца, он просто начал писать и, сам того не замечая, написал сразу, не отрываясь, б страниц.
“Пишу, — рассказывает о. Герман, — и сам удивляюсь. Смотрю — уже б листов написано. Боже мой! Да как же это я так написал? И опять пишу, и еще написал 20 страниц.
Переписал рясофорный послушник Мирон. Боже мой! Удивляюсь, как же это я так написал? Рядом со мной жил студент Духовной академии. Я отнес ему листки, спрашиваю:
— Можно прочесть?
— Можно, — говорит.
Боже мой! Сам удивляюсь, как это я так написал? Но я не решился бы их напечатать, если бы не преосвященный Феофан Вышенский. Когда я еще в Гефсиманском скиту жил, я о себе возомнил много, по гордости: и наставлял, и учил кое-кого, и даже старцем прикинулся; ко мне даже приходили за советом из братии, да и миряне тоже. Так вот я и писал тогда преосвященному Феофану о своих сомнениях. И он меня наставлял. Послал я ему и свои записки о старце моем, о. Александре, и он мне на это ответил, что советует напечатать, потому что скрыть это от могущих почерпнуть в них назидания было бы “небезгрешно”.
Вот я и задумал напечатать эти записки. Отдал я их моим духовным детям — ученые были среди них: академики, иеромонахи. Они все исправили, где нужно, запятые, точки расставили, оттого и вышло хорошо — “похоже на дело”. Только напечатали их, когда уже прошло 25 лет со смерти моего старца, а раньше нельзя было”[71].
Поступил он в Гефсиманский скит с 1868 года февраля 20–го дня, где был принят в число послушников. В 1870 году был приукажен; того же года, июня 25–го, пострижен был в рясофор. В 1877 году ноября 29–го дня пострижен в мантию с наречением Германом; 1880 года июля 5–го рукоположен во иеродиакона в Сергиевой Лавре митрополитом Макарием[72]. 1885 года рукоположен был в иеромонаха августа 17-го дня, в скиту на скитский праздник Воскресение Божией Матери митрополитом Иоанникием[73].
Экзамена для ставленников во иеродиакона и иеромонаха из монастырей не бывало. Когда пришлось мне посвящаться, то и меня рукополагали без экзамена. Помню, когда накануне рукоположения во иеродиакона, под летний Сергиев день 1880 года, пришли мы, о. Иларий и я, к митрополиту Макарию, он в это время обедал; и когда ему доложили о нас, то сказал:
— Не будет им экзамена; скажите, пусть приходят завтра в Троицкий собор для посвящения.
На другой день приходим мы из скита в Лавру. Я говорю Иларию:
— Так неловко, что мы митрополита-то не видели.
Пошли в покои, выходит к нам митрополит, благословил и спрашивает:
— Сколько ты времени живешь в монастыре?
Иларий, ставленник в иеромонаха, отвечает:
— Шестнадцать с половиной.
— А ты сколько? — спрашивает меня.
— Двенадцать с половиной.
— Ну, я вас рукоположу.
На том все и кончилось. В иеромонахи ставил меня митрополит Иоанникий. Это было в скитский праздник 1885 года.
Митрополит приехал прямо к службе; в ските до рукоположения мы его не видали, а после рукоположения я позамешкался.
В 1892 году марта 13 дня утвержден духовником братии Гефсиманского скита митрополитом Леонтием[74].
По поступлении в обитель скита проходил послушание живописное. Первый год нес еще послушание: по праздникам служил при трапезе и еще читал Псалтирь по два часа, чреду правил. Более 10 лет при храме читал чреду, в неделю одни сутки. Для меня было большим искушением и затруднением, что приходилось нести чреду чтения во вторник. Очень я боялся, что собьюсь. Робкий был я, да и думал: какой я чтец! Ведь, бывало, идешь через всю церковь к алтарю читать пролог, а тебе говорят: “Иди назад, без тебя прочтут”. Стыдно бывало, идешь назад. Я обращался к старцу, отцу Тихону, чтобы благословил меня отказаться от чтения. Старец благословлял.
Но когда я пришел к игумену и стал просить:
— Благословите мне не читать в церкви, я не умею, — тот ответил мне:
— Нет! Чтением человек освящается.
Тогда я стал спокойно нести свою чреду.
По живописному послушанию я проходил: настоятелю писал иконы для благословения благодетелям обители и еще в лавку писал для продажи. Тоже в обители вновь писал иконы для храма и старые возобновлял как-то в храме, промывал в скиту, в пещерах; заказы на сторону исполнял по благословению настоятеля.
Первый год поступления в обитель жил под руководством старцев. Первый был старец, духовник, иеромонах Тихон, к которому ходил на откровение мыслей и на совет три с половиной года.
После сего иеромонах о. Александр, когда захотел уединиться на безмолвие и затвор, просил Германа, чтобы он ему послужил в затворе, — воды и пищи когда принести. Говорил так о. Александр Герману:
— Моя душа к тебе расположена, ибо мне многие предлагали свои услуги.
На это о. Герман с великою радостью на сие согласился, желая от него научиться духовному любомудрию; и с благословения настоятеля и духовника своего о. Тихона начал ему келейничать. Это было 1871 года августа 1–го дня.
Итак, о. Герман до самой кончины иеросхимонаха Александра, последовавшей 1878 г. февраля 9–го дня, предался старцу в полное повиновение и духовное руководство. При пострижении в мантию батюшки восприемником его от Евангелия был иеросхимонах о. Александр. Первые годы жизни в монастыре о. Герман перенес сильную борьбу с помыслами. Дух гордости не давал ему покоя. Но при Божией помощи и за молитвы старцев Господь облегчил сии мысли: это было спустя четыре года с половиной по поступлении в монастырь.
В 1893 году иеромонах Герман утвержден духовником больницы и богадельни скита.
В 1894 году августа 7–го, предложено было настоятельство над монастырем Вятской губернии. Иеромонах Герман отклонился от этой тяготы.
17 августа того же года было предложено духовничество Хотькова монастыря[75]. Тоже уклонился, боясь женского пола исповедовать и от многого знакомства.