Подобных историй существует множество. В них владыка предстает добрым, искренним, но бесконечно наивным человеком. Конечно, какие-то основания для подобных анекдотов были. Владыке трудно было понять многие реалии, сложившиеся на родине в его отсутствие. Что и говорить, уезжал он из другого мира и долгое время жил тоже в совершенно ином мире. И наверное вполне мог там купить и самолет, и типографию. А здесь все изменилось… Не мог он, к примеру, до конца постичь некоторые особенности в отношениях с подведомственным ему духовенством, а потому много терпел от “лжебратий”, может быть, и не догадываясь о подлинных причинах своих скорбей. Откуда ему знать, например, что нельзя говорить: “У нас в Америке…” Да много чего нельзя.
“Святое дитя”… Где грань, отделяющая детскую чистоту от наивности?
Но все же трактовать личность владыки столь однозначно — это искажать его подлинный духовный облик. Безусловно, очень удобно (особенно с позиций определенной “идеологической заданности”) “списать на наивность” многие его мысли и поступки, в том числе и те, вокруг которых в церковной среде ведутся споры. Очень просто “объяснить” множество вопросов: разрыв с карловчанами, возвращение в Россию, отношение к власти и государству… Легко и удобно — вместо серьезного анализа — прибегнуть к этому объяснению.
Но давайте лучше обратимся к его биографии. Владыка был известным духовником, люди тянулись к нему. Их боль и страдания, истории трагических судеб, обнажающие те самые советские “реалии”, в незнании которых “обличают” владыку, — все это находит свое отражение на страницах “Записок епископа”. Так что справедливости ради следует сказать, что “наивность” простиралась все же до определенных пределов. Горе людское, переломанные судьбы — все это было знакомо ему из опыта.
Но среди людского горя, греха и страданий — маленькие маячки, свечечки, освещающие путь другим, — хорошие люди. Они есть, они живут в Церкви. Нужно только суметь увидеть их. “Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят”, — говорит Господь в Евангелии (Мф. 5, 8). И, несомненно, чистым сердцем нужно обладать для того, чтобы узреть и образ Божий в человеке, тот образ Божий, который особенно ярко сияет в праведниках, “больших” и “малых”, ведомых миру и неизвестных ему. И, может быть, наличие этих святых душ, чистых и открытых, верующих и верных, ободряло и того, кто записывал о них в свои “тетрадочки”. Кто знает?
Вот — “Церковная пыль”, вот “Три Нины”, вот — “Мать и дочь”. И как будто бы ничего не сказано. Нет ни чудес, ни подвигов. Но почему-то тепло на душе становится от чтения этих маленьких рассказиков, своеобразных миниатюр. Или — “Петр Константинович”. Человек, о котором поведал владыка Вениамин, известен православному читателю как автор, прямо скажем, не самой удачной книги “Тайна святых”. Но владыка пишет совсем о другом. И перед нашим мысленным взором проходит история обращения прежнего грешника, история обретения горячей и живой веры в Бога.
Воспоминания о детстве (они сопровождали владыку всю жизнь, и он часто обращался к ним в своих произведениях) нашли свое отражение в рассказах “Посвящается моим родителям”, “Чернички”, “Крестная”, “Авдотья”, “Три кладбища”, “Кривой Павел”, “Пасхальная ночь”. Автор не идеализирует прошлое: его герои сталкиваются с конкретными трудностями, с горем и нуждой, живут обычной трудовой и часто — трудной жизнью. Но в этой жизни всегда есть отрадные моменты: праздники и молитвы, путь доброделания. “Маленькие люди” верны в малом. Они проходят жизненное поприще, уходят в вечность, никем, кроме самых близких людей, не замеченные. Но разве прожить жизнь по–евангельски так уж мало? “Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом” (Лк. 16, 10).
“Святую бабушку Надежду” и мать Наталию Николаевну владыка считал подвижницами. Молитвенницы, постницы, труженицы, а главное — смиренницы, с верою и надеждой на Бога превозмогающие скорби и ежедневные труды. Верные дщери Церкви Христовой и самоотверженные служительницы “Церкви домашней”, всецело отдающие себя на служение близким людям, то есть ближним. Что еще нужно?
К своему “писательству” владыка Вениамин относился очень серьезно. Об этом свидетельствует множество фактов. Так, в одном из “Сорокоустов” владыка писал:
“С одной стороны, тянет к уходу… Монастырь, внутренняя жизнь, спасение грешной души… Все это верно. И хочется этого… И нужно… Нужно… Очень…
Это переживал ныне на литургии…
А с другой стороны, кажется, будто я еще мог бы послужить и Церкви Божией здесь.
Впрочем, есть третий, средний выход: уйти в обитель и оттуда работать — издательством, писаниями. Это и мне спасительнее, и делу лучше… (Жду из Парижа решения о 7000 фр.: куплю “линотип”)”.
(Сорокоуст недоуменного Архиерея. Нью–Йорк, 1935. Машинопись.)
Пойти по этому “третьему пути” владыке не было суждено. Но в течение всей своей жизни, в самых разных обстоятельствах, он находит время для работы над своими трудами. А в конце жизни, незадолго до того, как уйти на покой в монастырь, приводит в порядок и систематизирует свои произведения, сообщает о них патриарху Алексию (Симанскому), с которым у него сложились особые доверительные отношения.
Среди причин, побудивших когда-то владыку взяться за перо и начать многолетний труд по составлению жизнеописаний современных праведников, нельзя не назвать и еще одну. Его, прекрасного рассказчика, уже за рубежом, в период “беженства”, с интересом слушали в разных аудиториях. Сам он в предисловии к “Оптиной” пишет: “Я многим рассказывал свои впечатления о монастырях и святых людях. И не раз слушатели просили меня записать мои воспоминания для пользы другим, которые уже не видели и даже не слышали о подобных предметах прошлого времени” (см. “Предисловие” к настоящему изданию). Эти “другие” — представители нового поколения эмиграции — остро ощущали нехватку той особой духовной атмосферы, которая существовала в прежней России. В воспоминаниях одного из участников Русского Студенческого Христианского движения Николая Зернова говорится: “Другим лицом, оставившим яркий след в Пшерове, был епископ Вениамин. Как метеор, он неожиданно на одни сутки появился на съезде, приехав из Прикарпатской Руси. Весь его облик, его рассказы о своей молодости и о жизни Церкви до революции перенесли всех в тот православный мир, который, как многие тогда верили, продолжал существовать под игом коммунизма”. (Н. Зернов Съезд в Пшерове и начало Русского Студенческого Христианского движения. // В кн.: За рубежом. Белград. Париж. Оксфорд. (Хроника семьи Зерновых) (1921—1972)/под ред. Н. М. и М. В. Зерновых. YMCA-PRESS. Париж, 1973.)
Трудно судить человеку о путях Промысла Божия, но, всматриваясь в некоторые обстоятельства жизни митрополита Вениамина, невольно задаешься вопросом: видимо, не случайно дано было ему “беженство”, вынужденный отрыв от родины, длившийся четверть века. Он очень тяжело переносил разлуку с Россией и всем существом своим стремился к ней. Но именно в этот период ему удалось собрать и сохранить многое из того, что на родине сохранить тогда было бы трудно.
Собранное и сохраненное за рубежом сокровище он приумножил в России. Даны были годы на это. А какие помощники посылались ему на жизненном пути! И “помогающая Александра”, о которой мы совсем ничего не знаем, и хорошо известная теперь православному читателю Надежда Александровна Павлович, и некто, тоже оставшийся неизвестным, — бескорыстный помощник, приславший митрополиту Вениамину пять рукописных тетрадей с записями о современных подвижниках.
Да, ему был дан от Бога талант рассказчика, дана была возможность получить прекрасное образование, даны были годы долгой жизни, Господь хранил его среди скорбей и испытаний. Талант рассказчика со временем развился в писательское мастерство…
Митрополит Вениамин был разносторонне развитым человеком. Любил классическую литературу, особенно — русскую, интересовался достижениями науки и техники, следил за происходящими в мире событиями, был интересным собеседником. “Культурный и общественный нигилизм”, свойственный некоторым неофитам, был совершенно чужд ему. Идеал, к которому стремилась его душа, был неизмеримо выше.
Православие, как живая жизнь, тождественно отражающая евангельское учение, воплощающая его в реальной действительности; Православие во всей полноте, с его вероучением и канонами, нравственными нормами, мистическим опытом и богатейшим святоотеческим наследием, богослужебным строем, с особыми отношениями, возникающими между людьми, со своими праведниками, светящими миру, — вот что определяло творчество владыки Вениамина, творчество, посвященное Богу и людям.
Алексей Светозарский
Прозорливый
Когда я был студентом Петроградской Духовной академии, на втором курсе, группа товарищей решила посетить известный Валаамский монастырь на Ладожском озере[4]. Среди них был и я. Очень много любопытного и поучительного увидел я там[5]. Но самое значительное — это был отец Никита[6].
О нем говорили, как о святом; а с этим словом у меня соединялось всегда (хотя это и не связано непременно) представление и о прозорливости. Без особой нужды, пожалуй, больше из хорошего любопытства, я и мой друг Саша Ч. попросили о. игумена монастыря — без разрешения которого ничего не делается в обители — посетить о. Никиту.
До Предтеченского острова нужно было плыть проливами, отделяющими группу островов, носящих общее имя Валаам; но в монастыре дано каждому островку свое имя. О. Никита жил на “Предтече”, то есть на островке, где был скит с храмом в честь св. Иоанна Предтечи. Этот скит считался одним из самых строгих и постнических: там скоромного не ели никогда; и только, кажется, на Рождество и Пасху давалось молоко немногочисленным насельникам скита. А в посты и все среды и пятницы — а может быть, даже и понедельники — не употребляли даже и постного масла[7].
Никогда не пускались туда женщины; но даже и мужчинам–богомольцам очень редко удавалось посетить “Предтечу”: не хотело начальство беспокоить безмолвие старцев–молитвенников; да и добраться туда не легко было: нужна была лодка, гребец, а люди в монастыре нужны для своих дел.
Но нам, как студентам-“академикам”, сделано было исключение: везти нас поручено было брату Константину, бывшему офицеру. Этому брату было тогда уже около 50–55 лет. И такой солидный монах должен был везти нас, почти еще мальчиков; но в монастыре все делается “за послушание”, и потому хорошему иноку и в голову не приходит смущаться подобными странностями. А скоро и мы освоились, узнав добродушие брата Константина. Дорогою мы немного помогали ему грести.
Другой монах, проводник, посланный познакомить нас с о. Никитою, был отец Зоровавель. Способный строитель монастырской жизни. Хоть он происходил из крестьян, но относился к монаху–офицеру с властностью, — впрочем, спокойною: о. Зоровавель был уже в сане иеромонаха и занимал начальственные должности в монастыре.
Тронулись мы по тихим проливам, среди гор и лесов, к нашей цели без волнения, скорее — как туристы, “посмотреть святого”. Светило июньское теплое солнце, по небу плыли редкие белые облака. Мы благодушно перебрасывались с монахами своими впечатлениями. И незаметно доплыли до “Предтечи”.
А нужно отметить, что и я, и Саша были одеты не в свои студенческие тужурки с голубыми кантами и посеребренными пуговицами, а в монастырские подрясники, подпоясанные кожаными широкими поясами, на голову нам дали остроконечные скуфьи, в руки — четки, даже на ноги дали большие монастырские сапоги, называвшиеся “бахилами”. Короче, мы, с благословения о. игумена, были одеты как рядовые новоначальные послушники. Это нужно будет дальше в рассказе. Но это совсем не означало того, что мы собирались идти в монахи, просто нам было приятно нарядиться оригинально, по–монашески. Это иногда делали раньше нас и другие студенты, коих обычно “баловали” в монастыре.
Оставив о. Константина в лодке, мы втроем отправились к отцу Никите.
Через несколько минут я увижу “святого”. Сначала мы заглянули около берега в крошечный “черный” домик, обитый черным толем, принадлежавший послушнику, тоже офицеру, и тоже Константину, — но молодому. В то время он был на Японской войне, где и окончил дни своей жизни. Сердце человеческое — тайна великая. И разными путями Бог ведет души…
Затем направились и выше по острову к домику о. Никиты.
Монахи скита — их было немного, кажется, едва ли даже 10, а может быть, и меньше, — жили в отдельных домиках, разбросанных там и сям по небольшому высокому островку — “на вержение камня” —то есть на такое расстояние, что можно было добросить камень от одной келии до другой. Почему это — я и сам не знаю. Думается, чтобы не было близко от монаха до монаха, дабы не ходили по “соседству” для разговоров, но, с другой стороны, чтобы жили все же общинной жизнью, вместе.
Домики были деревянные: сосновый лес свой, плотники свои. Дошли мы до домика о. Никиты. Вижу, к дверям его приставлена палка. Разумеется, запора нет.
— У дверей палка: значит, батюшки нет дома, — пояснил нам о. Зоровавель, отлично знающий самые последние мелочи в монастырском обиходе.
— Где же он? — спросил я в недоумении. Неужели я его не увижу?
— Где-нибудь тут, — спокойно ответил о. Зоровавель. — Поищем.
И тут я заметил уже странную для меня черточку в голосе проводника: мы пришли к “святому”, а он разговаривает о нем совсем просто, как о рядовом человеке; я уже начал ощущать в душе трепетное беспокойство пред встречей с Божьим угодником, а он благодушно, по–видимому, не видит в нем ничего особенного.
Мы начали искать. Пошли к берегу.
— Не моет ли он белье себе? — высказал предположение о. проводник. И потому пошел к тому месту, где обычно монахи стирали свое незатейливое одеяние.
И действительно, о. Зоровавель усмотрел сверху отца Никиту за этим занятием. Увидел его и я. В белом “балахончике”, то есть коротком летнем рабочем подряснике, какие примерно надевают доктора на приемах клиентов, но только на Валааме они были из грубого и крепкого самотканого крестьянского полотна, “ряднины” или холста.
Но лица его я не мог разглядеть: слишком низко был берег.
И лишь тут я вполне пришел к сознанию: сейчас я увижу “свя-то–го”! Бывшая беспечность исчезла совсем, и ее заменил страх. Отчего? — я не успел еще разобраться, как мой спутник о. Зоровавель (про Сашу я точно забыл) шутливо и громко закричал вниз:
— Отец Никита–а! К тебе го–ости пришли!
Я очень растерялся: что за обращение со святым? Мы привыкли читать их дивные жития, удивляться подвигам, молиться благоговейно пред их иконами, на коих они изображены большей частью строгими или, по крайней мере, внутренне сосредоточенными. И вдруг так запросто: “Гости пришли!” Желая исправить такую недостойную, как мне показалось, ошибку о. проводника, я тотчас же после его слов громко закричал вниз:
— Батюшка! Мы лучше туда к вам сойдем!
А в это время промелькнула мысль, еще более испугавшая меня: вот сейчас увидит он мою душу, да начнет обличать мои грехи.
И представился мне о. Никита со строгими пронизывающими очами, глядящими исподлобья, с нависшими на них густыми бровями, сходящимися у глубоких складок над переносицей.
И зачем мы поехали? Для любопытства? Вот за это-то “они” особенно строго относятся.