Начались сосны. Невысокие, крепкие, они стояли, вросшие в каменистую почву, как одинокие часовые на подступах к фиорду, охраняя его покой. Уле снова остановился, вдохнул в себя несколько раз воздух и с силой выдохнул, как учил отец. Потом оглянулся. Сверху хорошо было видно маленькое селение, расположившееся в долине между холмами около самой воды небольшого залива — частицы фиорда. Разноцветные, ярко окрашенные домики выглядели очень привлекательно на фоне скудных красок этих мест: буроватые холмы, темная вода, бледное полярное небо. За десять лет жизни этот пейзаж Уле изучил наизусть. Он мог часами сидеть под этими невысокими соснами и смотреть, думать, грезить. Он знал, что отсюда, из тихой, укрытой от ветров и от человеческих взоров бухты, несколько веков назад выходили навстречу опасностям приземистые устойчивые корабли викингов. И горе было тем, кто становился им поперек дороги.
Высокие светловолосые гиганты — его, Уле, предки — мореплаватели и воины, — так же, как и он, смотрели на эту воду, эти скалы и на бледное небо, и, наверное, тогдашние мальчишки, тоже выраставшие викингами, провожали с этого «плато» своих отцов в далекие и опасные плавания.
Сегодня все было по-другому: в селении жили скромные незаметные люди — конторские служащие, мелкие торговцы, несколько рабочих семей. Они не интересовались викингами, и, когда Уле заводил об этом разговор, люди посмеивались: «Ох, Цыпленок, не доведут тебя до добра твои предки». Его понимали только двое — отец и Ютте Лавестад — рабочий с верфи. Отец часто рассказывал различные истории о смелых и отважных людях, а Ютте, обычно молчаливый, как утюг, говорил: «Сюда бы одного парня из тех, древних, он бы устроил нам хорошую встряску».
Уле видел, как по улице селения проехала на велосипеде за покупками в город фрау Енсен, как пошел в сторону автобусной остановки Ютте, работавший сегодня во вторую смену. Значит, дело действительно подвигалось к часу и «Христиания» уже недалеко.
Уле прибавил шаг. Еще несколько метров. Он торопится, поскальзывается, камешки сыплются из-под его ног, и вот он уже наверху. Яркий свет солнца ударяет ему прямо в глаза, свежий ветер с запахами моря охватывает со всех сторон, перебирает на голове перышки.
Уле оглянулся еще раз на селение. Отсюда, сверху, оно выглядело таким маленьким, таким уютным. Он повернулся и бросился бегом к фиорду — и тут же услышал резкий окрик на английском языке:
— А ну, стой! Назад!
Уле остановился. Невдалеке от него стоял человек в незнакомой темно-серой униформе; поперек груди у него висел блестящий черный пистолет-автомат, точь-в-точь как в игрушечном магазине герра Ульсена. Человек лениво шевелил челюстями, валяя во рту жевательную резинку, щурился на солнечный свет. Он помахал Уле рукой:
— Проваливай отсюда. Нельзя.
Уле протер очки и внимательно всмотрелся в незнакомца.
— То есть как это нельзя? Это мое место.
Незнакомец засмеялся коротким лающим смешком, засунул языком резинку за щеку и сказал:
— Было твое — стало мое, это я тебе говорю, сержант Сноу. — И лениво, уже отворачиваясь, добавил: — Проваливай, а то стрелять буду. Здесь запретная зона.
Запретная зона? Уле растерянно поправил на боку бинокль, снял и снова надел очки. Что бы это все значило? «Христиания», наверное, уже проходит мимо. С тех пор как он помнил себя, и берег, и море, и сосны — все это принадлежало норвежцам и лично ему, Уле Лагесену, а теперь какой-то человек, неприятный и вооруженный, утверждает, что это не так. Ведь война давно уже кончилась — при чем же здесь оружие? Наверное, это шутка.
При этой мысли Уле облегченно вздохнул и двинулся в сторону моря. Незнакомец круто повернулся и в несколько прыжков догнал его.
— Ты что, оглох, каналья?
Он с силой толкнул Уле в плечо, и тот упал на землю, больно оцарапав себе ладони. Очки упали на землю и хрустнули под тяжелым новеньким ботинком сержанта.
Уле лежал и думал: «Может быть, убежать от него? Нет, опасно — возьмет и убьет». И он попросил:
— Сэр, там проходит сейчас «Христиания», мой отец штурман. Разрешите мне помахать ему.
— Я тебе помашу. — И сержант слегка ткнул его ботинком.
Растерянный, с горящими от падения ладонями, со слезами, навертывающимися на глаза, Уле встал, потоптался на месте и повернул назад. Только сейчас он вспомнил, что уже давно на том конце «плато», что уходил вдоль берега в сторону города, шли какие-то работы. От города сюда тянули новую дорогу, укладывали бетонные плиты, расставляли километровые столбы. В селении ходили слухи о том, что дорогу строит военная организация НАТО, но что ей нужно на берегу фиорда, никто точно не знал, да особенно и не интересовался. Дорога для жителей селения была бесполезна. Хотя она и укорачивала намного путь от города до их фиорда, но толку от нее было мало, так как она шла в сторону моря, в дикий необжитый район и пользоваться ею было трудно. Видимо, «дорога НАТО», как ее стали называть в селении, и этот сержант имели между собой какую-то связь.
На полдороге Уле присел около одной из сосен, съел бутерброд с сыром, вытащил бинокль и посмотрел на селение, на воду, подходившую вплотную к домам, на старую деревянную церковь, которая, как говорили, стояла со времен викингов. Старый учитель говорил им: «Вы, дети Норвегии, должны знать: наша земля стара, а наши люди отважны и скромны. Будьте достойными нашей земли и наших предков. Будьте отважными и скромными людьми. Это хорошо». Он был очень стар, этот учитель, и заботился о сохранении древних традиций. Что бы он сказал, если бы услыхал слова сержанта: «Была твоя — стала моя». Впрочем, ему, пожалуй, об этом не надо говорить — старик очень расстроится.
Время уже ушло, и торопиться было некуда. Уле задумался: «Но не все же «плато» стало запретной зоной. Может быть, можно пробраться к фиорду с юга, а оттуда уже по берегу добраться до мыса?»
Без очков идти было трудно, и Уле несколько раз сильно ушибся. Минут через тридцать он остановился, поднялся наверх и осторожно огляделся. Нет, ничего не получалось. И здесь стоял патруль в незнакомой темно-серой форме. Видимо, они заняли весь берег.
Уле вдруг почувствовал себя так, будто его обокрали, отняли у него самую дорогую, самую нужную вещь, безжалостно и спокойно лишили его — норвежца, сына моряка, потомка викинга — моря, его родного фиорда.
Уле повернул к дому. Нужно было обо всем этом посоветоваться с Ютте Лавестадом. Ютте молчалив. Но он многое знает. И если уж выдавит из себя два-три слова, так это так и есть.
Весь вечер Уле сидел у камина в большом отцовском кресле и сосредоточенно глядел на пляшущие языки пламени, а после ужина рано ушел спать.
Наутро он побежал к Ютте Лавестаду. Ютте сидел около окна и читал газету. Он взглянул на взволнованного Уле и молча кивнул ему головой. Уле вошел в комнату и, торопясь, начал рассказывать о случившемся.
Ютте сосредоточенно слушал. Потом коротко сказал:
— База.
— Что? — не понял Уле.
— Военная база НАТО, — повторил Ютте. — Не суйся — оторвут голову. Ах! Ах! Дожили… — добавил он и развел руками в стороны.
Уле еще никогда не слыхал, чтобы Ютте говорил так много. Да и сам Ютте, видимо, не ожидал от себя такой прыти.
— Скажи, Ютте: а их нельзя прогнать?
— Это трудно. Для этого нужно всколыхнуть людей, и не только наших.
Он нахмурился и снова углубился в газету. Уле понял, что разговор окончен.
Дома он снарядился так, будто снова шел провожать «Христианию». Надел через плечо бинокль, тщательно протер запасные очки и положил в каждый из карманов брюк по бутерброду.
Теперь он шел наверх не торопясь, внимательно осматриваясь по сторонам. Его окликали: «Как дела, Цыпленок?» Уле крутил головой на тонкой шее: «Плохо. Там строят базу. Они захватили «плато». Чтобы их прогнать, нужно подняться всем». Люди ему не отвечали. И Уле не обижался на них. Ну что они могут: пожилая фру Енсен, неторопливый, равнодушный, как казалось, ко всему, кроме своих игрушек, герр Ульсен, и даже Ютте — очень осторожный человек.
Когда Уле почти достиг «плато», он прилег на землю и на четвереньках, прячась за камнями и деревьями, проделал остаток пути. Он осторожно приподнял голову. Сержант стоял на прежнем месте, но сегодня здесь уже кое-что изменилось. Появилось много машин. Они подвозили со стороны города большие бетонные плиты, разборные домики. Несколько рабочих в комбинезонах и желтых каскетках, налегая всем телом на отбойные молотки, врубались в каменистую породу. Уле видел, как эти чужие люди из чужой страны шаг за шагом отнимали у него фиорд, ради каких-то своих страшных целей, которые не имели ничего общего с жизнью их маленького селения, с его собственной жизнью.
Уле смотрел во все глаза, как они хозяйничали на берегу фиорда, поплевывали на землю, громко смеялись и жевали свою резинку. И чем больше эти люди гадили его землю, тем пристальнее всматривался в них Уле потемневшими от гнева и обиды глазами.
Вечером свободные от дежурства американские солдаты один за другим тянулись в местный кабачок. Они садились на длинные скамейки, протянутые вдоль стен возле большого широкого стола, и требовали виски. Когда они шли по селению, Уле встречал их на улице и гримасничал, скороговоркой, быстро кланяясь, говорил: «Здрасте, здрасте, здрасте!» Сначала те ничего не понимали, но потом сержант смекнул: ведь он насмехается над ними. «Ах ты, паршивец!» — крикнул он и попытался достать Уле камнем. Но не тут-то было. Уле увернулся и снова осклабился: «Здрасте!» С тех пор он преследовал американцев этим возгласом повсюду, где встречал их, и те, завидя его, уже поеживались, а сержант начал грозить кулаком. Жители посмеивались: «Ну и молодец Цыпленок».
А фру Енсен, вообще любящая точные определения, сказала: «Уле объявил американцам «холодную войну». Это было недалеко от истины.
Через неделю «Христиания» возвращается в родную гавань. Будь что будет, но он должен обязательно встретить ее. Пусть люди из селения увидят, что он умеет не только дразниться и паясничать, но и кое-что еще. И пусть знают, что не перевелись еще настоящие норвежцы. Как жаль, что у него так мало сил и он так мал ростом и худ, а то плохо пришлось бы сержанту и его друзьям. Но чего нет, того нет. Нужно что-то придумывать.
Каждый день Уле аккуратно приходил на свой наблюдательный пункт. Он уже знал время, когда сменяется караул базы, знал, кто из часовых внимателен и исправно несет свою службу, а кто — нет. «Христиания» пройдет здесь около пяти часов вечера, значит, работы будут уже закончены, а рабочие уедут в город. На строительной площадке останется один караул. Если часовой зазевается, то можно будет проскочить мимо него, а потом под прикрытием строительных материалов пробраться к фиорду.
Особенно Уле надеялся на сержанта. Обычно он сначала деловито прохаживался на своем участке, а потом, оглянувшись несколько раз по сторонам и убедившись, что ничто не угрожает покою базы, надолго скрывался в стоящий поодаль дощатый домик караула. Оттуда сержант выходил минут через тридцать — сорок уже навеселе, он мурлыкал себе под нос песенку, слегка посвистывал, а потом опять скрывался в домике. Вот один из таких моментов и собирался использовать Уле, чтобы встретить корабль. По его расчетам, дежурство сержанта как раз приходилось на вторую половину дня в день прихода «Христиании».
Ровно в четыре часа Уле уже был на месте. Он пришел налегке, отказавшись на сей раз от бутербродов, которые могли помешать ему во время бега. Он видел, как сменился караул и как сержант Сноу зашагал по площадке взад и вперед. Минут через двадцать сержант огляделся, подозрительно повел глазами по кустарнику, скользнув, как показалось Уле, взглядом по его лицу, а затем быстро направился в сторону домика. Вот он зашел внутрь и закрыл за собой дверь. Уле глотнул воздух и, почувствовав вдруг какой-то жуткий восторг, бросился стремглав в сторону фиорда, выкидывая далеко вперед острые худые колени и по привычке придерживая на бегу очки. Он пробежал около четверти мили, мимо сложенных штабелями бетонных столбов, огромных каменных плит, мимо установленных в разных местах стройки подъемных кранов. Море открылось ему внезапно — беспредельное, суровое и прекрасное. Сегодня оно было почти черным. И на его черном фоне вдалеке четко выписывался белый корпус корабля. «Христиания» полным ходом шла к мысу Фрам. Уле замахал руками и наддал скорости. И в этот момент за его спиной раздались выстрелы. Один, второй, третий. Он оглянулся. От домика прямо к нему бежал сержант, стреляя в воздух, а за ним еще двое караульных. Уле молниеносно соображал: если догонят, изобьют, а главное, скинут обратно, не дав встретить корабль. Но и это не главное. Все опять пойдет по-старому, и он вынужден будет снова прятаться по кустам, как звереныш, посматривая со стороны на этих развязных пришельцев, а люди из селения будут все так же покачивать головами, одобряя его в душе и побаиваясь высказать вслух свои мысли.
— Стой! Назад, мерзавец! — орал сержант, беспрестанно нажимая на гашетку пистолета. И тот рассыпался гулким сухим треском по всем окрестностям.
«Сам мерзавец, — подумал Уле, — пьяная скотина». Он бросился в сторону ближайшего подъемного крана, схватился руками за первую ступеньку узкой металлической лестницы и начал карабкаться вверх. Плохо тренированное тело и вялые мускулы не слушались его. Он несколько раз оступался, скользил, но снова находил точку опоры. Когда сержант подбежал к крану, Уле был уже высоко. Он миновал будку оператора и взбирался дальше в сторону стрелы. Один раз он глянул вниз: сержант метался вокруг подножия крана, сквернословя, но, видимо, не решался лезть вверх, двое других караульных пытались попасть в Уле камнями, но они так же, как и Сноу, видимо, выпили изрядное количество виски, и камни летели куда угодно, но только не в цель.
— Мы тебя подстрелим, щенок! — крикнул Сноу и стал целиться в Уле. Тот в это время уселся на перекладину в основании стрелы, вцепился одной рукой в боковую балку, а другой вытащил белый платок. Треснул выстрел, и пуля звякнула рядом, ударившись с силой о железо. Уле не думал о том, что сержант действительно может убить его, и все-таки ему было страшно. Снова треснул выстрел, и снова пуля ударила недалеко в железную балку. «Христиания» разворачивалась прямо напротив мыса. Никогда еще Уле не видел корабль так хорошо. Он взмахнул платком и тотчас увидел, как в ответ ему на борту судна мелькнула белая точка. Отец! Уле забыл о сержанте, о том, что сам он находится в добрых двадцати метрах над землей. Он махал и махал платком, приветствуя проходивший корабль.
— Ты будешь сидеть там, пока не свалишься! — крикнул Сноу. И снова выстрелил в сторону Уле. Потом он присел на корточки и закурил, отложив оружие в сторону. Закурили и те двое.
Время шло медленно, а сидеть было очень неудобно, а главное — было очень страшно. Уле смотрел только вперед, на море. Едва он опускал глаза вниз, как у него начинала кружиться голова. А внизу его терпеливо ждали американцы. Иногда они постреливали вверх, и тогда звук выстрелов разносился по «плато» и уходил в сторону холмов.
Прошел час, потом еще час. С моря быстро надвигались сумерки. Четкие очертания холмов становились неясными, зыбкими, и лишь небо было по-прежнему бледным и светлым, как днем.
Сначала Уле надеялся, что люди из селения придут ему на помощь немедленно, едва услышав выстрелы, но потом подумал, что надеяться, собственно, не на что: Ютте на работе, а остальные вряд ли решатся на такое. Оставалось одно: ждать, когда придет отец. Уж он-то не оставит дело так просто.
Начинало темнеть, а вместе с темнотой подступал холод. К девяти часам Уле продрог до костей в своей тонкой рубашке и коротких, до колена брюках. На территории стройки зажглись прожекторы. Один из караульных куда-то ушел, и вскоре два сильных прожектора повернулись в сторону подъемного крана. Мощные лучи осветили маленькую худенькую фигурку, застывшую в основании стрелы между могучими железными прутьями. Сержант засмеялся своим отрывистым, лающим смехом: