«когда я вышла на улицу…»
когда я вышла на улицу
подняв руку в весенней ночи
звякнув сантимами
и перетерев с шофером
единственное место
осталось возле женщин
одетых в красное
у одной на руках ребенок
у другой кольцо и бутылка пива
ну а третья опустила руки
мы вместе летим над каналом
над дрожащими реями кораблей
чьи бока изъедены ржой
а якоря на вечном приколе
затем мост делает сальто
заходится плачем ребенок
янтарный колос выплескивается
на резиновый коврик
молочные реки
кисельные берега
«не плачь» говорит первая бордовая
и той второй алой вытирает щеку
«что тушь моя превратилась в маску?
разве я не буду больше прекрасна?»
плоть под одеждой алела
// и снова зашелся ребенок
«перестань»
первая звучит туннельным ветром от близости поезда
тоном сильным как ведро бьющее в сруб колодца
точно так брюква перекатывается в тележке
«вот здесь остановите»
странно расплылся свет
может быть от прожекторов
а может быть от луны
или от этих воскресших
чреватых трещинами на каждом саженце и побеге
замечаю
лица обеих темны и красны
мы трое неотличимы во тьме
«Чернилами зелеными весны…»
Чернилами зелеными весны
я подпишусь под тающей зимой.
Роскошный тлен мой:
от четверки вьюг – к четверке стен и
клавишам бездомным, ты до самой
смерти и от кончиков ногтей служил им,
чтобы я шла, как звукоряд, к вершинам
твоей тропой, где и дышать-то нечем,
где наших жизней вечный непокой.
Чернилами зелеными весны
я подпишусь под нашей встречей. Нечем
мне доказать, что подписи верны.
«Будильник тикает и Бог смеется…»
Будильник тикает и Бог смеется
тому, что мы зовем его часами.
– Черт возьми, – Он говорит, –
в пыли, виниловых осколках,
в том, что чай остыл, что снег растаял,
что реки обмелели, виден
ход часов, как
на ладони
ожог.
«май…»
май
неискоренимая воскресная гонка ближе к вечеру, на
пути в город. солнце слепит глаза, да
безжалостный блеск асфальта. чувствуешь скорость, да
на море были лебеди. гарь, безветрие
сосед сжигал палый лист
бремя зимы не воспламенялось. горя долго и тяжело,
саднило
брачные ритуалы термитов, да, металлический блеск незабудок
необъятность небес, да
В незнакомом раю
как тебя искала я в незнакомом раю
даже там словно в снах моих ты ко мне спиной
как всегда не найти ботинок
не выбрать рубашки пожалуйста не надевай ничего клетчатого
не носи чужого
там в риге с талмудом хемингуэя в подоле долго сидела в кругу роз у памятника свободы один мальчик пил рядом какао-синтетик одна девочка так спешила очевидно была пьяна один ударник играл на маримбе и щурил глаза как будто наблюдал воздушных гимнастов
но по вогнутым мостовым у памятника свободы
никто-никто не шел твоей походкой
тут мне стало страшно –
живи мы совсем в ином месте
под всеми этими цитрусовыми с тарелками полными мидий среди морских гребешков и летучих рыб – в жгучей анри-матиссовой синеве и в лимонно-желтых каютах его акварельных яхт
как бы я тебя там нашла как могла бы знать
правда ли, что у нас здесь один лишь парк один памятник
свободы
одна жизнь
«душевное тепло выцыганенное у ветрениц…»
душевное тепло выцыганенное у ветрениц
страждут сирые духом
выпевают тоскливо
как далеко бы
могло быть отсюда до моря?
и кто позабыл
отогнать лошадей –
так в небесах и пасутся
серые и спокойные
серые и спокойные
лучатся подземные жилы
корни и сочлененья
сложим ладошки молясь
оробело
веруя в то, что нас услышат
надеясь на то, что нас
не увидят
«Я остановилась в гостинице, где комната пахла одеколоном…»
Я остановилась в гостинице, где комната пахла одеколоном.
Под окном танцевали поляки под песню с украинским
ароматом.
Неделю назад на львовских улицах один маленький пес
спасся от большой воды, мне хотелось написать тебе об этом.
После по высохшему небу шарила молния.
Ветер лакал во дворе песок из воронок.
В чужом сне рассказывала тебе, почему все застыло,
большой бульвар просочился в окно и застрял на кухне.
Пальцы, чего бы они ни касались, притрагиваются к седым
волосам.
Несколько необнаруженных мест, пейзаж лицевых мускул.
Снаружи: треск, копоть,
мальчишка на набережной возвращает нам синий зонт –
что-то там прятал,
что-то открыть собирался.
«сидящий под липой на Липовой улице в Лиепае…»
сидящий под липой на Липовой улице в Лиепае
абсолютно реален
с полей его шляпы свисает
слоник из плюша
розовый синтетический хобот грозен
как рога у берсеркеров на шлемах
пускай броня его пластик
топор – стекло
зато война настоящая
по меньшей мере раненых и убитых выше крыши
и голый король-победитель
дрыхнет на ярком песке отливавшем кварцем вчера
а шелком сегодня
оркестр играет завтрашний туш
по мускусным и табачным нотам
«воздушные невесты реют над огородами…»
воздушные невесты реют над огородами
женихи ходят между грядок с огурцами и луком
играют с (ба)бочками пляшут комариную польку
царапают руки с куста поедая крыжовник
в букеты собирают цветы картофеля и укропа
ночью изящно выпадут невесты в осадок
«Река переполнила наши глаза…»
Река переполнила наши глаза,
когда стояли, обнявшись,
наши руки вплетались
в небеса, в пески,
в прибрежные мхи,
как же мы зыбки, мой
милый, как же зябки,
прахом став, восставали,
рассеяны ветром,
воспаряли, воспылали,
воссоединялись,
встав вот тут,
чтобы звучать голосами,
исполненными
кликов, откликов,
чтобы звучать –
как же мы зыбки,
мой милый,
та́я,
ликуя.
После потопа
такая вот первая весна после потопа –
еще ни разу не видела тебя с прикрытыми веками.
обещаю себе поехать к морю, но, безупречно отглажен, от
меня на расстоянии отрекается берег.
в дальних лугах свербят травы, как волосы школьника, под-
стриженные перед летом, ежик.
таинственно гибки в их тени насекомые объятья.
не подпускайте детей к цветнику, поливая сад, учит Жижек,
цветы так вызывающи, так развратны.
наводнение смыло дам с тротуарной плитки. лошади стоят на хвостах, настоящие статуи, копыто на ядре или снарядном ящике – иначе не удержаться, встав на дыбы, смотри урок ренессанса, иначе не удержать в бронзовых стременах владык, нужны три опоры.
деревья вцепились корнями в хребет города.
не вижу, как вдоль него твой силуэт перемещается меж ство-
лов, посеченный светом.
на углах в хрусткой бумаге продают вспышки молний.
ты есть, тебя нет,
кто-то проносится мимо на скейте, салютуя свежепросохшей
земле.
«помню улица успокоения дымка пополудни…»
помню улица успокоения дымка пополудни однажды в августе мы курили в заросшем школьном саду листья кленов падали грациозно где вы друзья да где ваш ликующий голос ваш прозрачный смех бессонными ночами пошарпан слегка прокурен
мне нечего больше сказать, голоса в облаках да, однажды
трамваи ходят туда-сюда разнося запах горячего металла
успокоения нет, есть безымянная дрожь в сердце
а я до сих пор хожу по той самой улице
толстая женщина предлагает брошюру о господа нашего
обетованном царстве
лунообразный лик сияет надеждой, ей хочется верить,
что мы спасемся
она твердит без конца
твердит твердит возьмите же, купите надежду
губы шевелятся шепелявят
снова и снова
мы обречены небытию, нам нечего больше сказать
«мы идем касаясь друг друга плечами…»
мы идем касаясь друг друга плечами
твои плечи более зыбкие и топкие чем мои
к твоим кедам времена года липнут чаще чем я дышу
ты говоришь мне что день стал длиннее на целых пять минут
как тот разгильдяй что уже вырос из купленной для зимы обновы
ты лишь говоришь говоришь
а я всё застегиваю все не пришитые пуговицы
Петелька к петельке
1
King Singers
Что они делают, когда окончен концерт? – Прощаясь у выхода,
галантно шляпами машут, прежде, чем разойтись, и музыка –
звучит ли она в их шагах или плещется в светлых платьях
и тех скупых фонарях, что затеплил вечер? И тенор –
хлопнет кружку в кругу друзей или стопарь в одиночестве,
в барчике, исполненном тишины, где печальная муха
бродит по стойке, и баритон – сев в свою ласточку,
помчит домой, обнимет жену, поглядит в телевизор, примет
таблетку и ляжет спать, перед сном
недвижно уставившись в потолок, и никто
никогда не узнает, что он там видит, или же
все они долгой цепочкой по крышам, мостам
и башням города – петь a capella со звездами.
2
Некая рижская радиостанция выслала в ночь
погулять саксофон – он сон мой надрезал и,
вылизав рану горячим голубым языком,
смеялся – попробуй сама, как ходят безногие,
я мир из фу-фу строю снова, всё из голубого,
ты мне будешь должна! С полпути, на пороге,
он сгреб меня, мокрой заплаканной курицей
бросив в окно – ты там глянь, не пора ли
пробовать воздух, что в чреве моем
стал стоном, смехом, всхлипом и крыльями?