– Спасибо, Зиночка, – поблагодарила Тамарка, прочла Танькину записку и подивилась коварству подруги.
Она сообразила, что Танька, наверно, давно уже в очереди. Ишь, хитрая, хочет щеголять в новых сапогах! А я за нее отдувайся? Вот придет через полчаса, пускай сама и звонит. На митинг собирать народ не впервой, и за двадцать минут успевали. Время еще терпит. В крайнем случае, я мигом обернусь: Зойка, небось, с утра у прилавка торчит.
…Универмаг ревел, как реактивный лайнер на взлетной полосе. Густая очередь закупорила вход на второй этаж. С трудом поднявшись по лестнице, Тамара никак не могла протиснуться к обувному отделу. Штопором ввинчиваясь в толпу, Тамара наткнулась на спину толстой тетки – и дальше ни с места. Сзади поднажали – ни дыхнуть, ни охнуть. Тамара остреньким локтем уперлась в могучую спину, загораживающую прилавок, но это было все равно как биться в бронированную дверь: ни малейшего эффекта. Бог знает сколько прошло времени, но вдруг спина сдвинулась влево, и Тамара, предварительно получив удар от кого-то по уху и зацепившись плащом за чей-то зонтик, змеей проскользнула в первый ряд. Вот и Зойка, красная, потная, с выпученными глазами, как раз ее очередь садиться в кресло.
– Куда? – завизжали сзади.
– Она стояла, стояла, – вопила Зойка, схватив подругу за руку.
– Не видели, не знаем, много вас таких ходят! – орали голоса.
Продавщица, Зойкина знакомая, хотела пропустить Тамарку к креслу, но злобная старуха, стоявшая сзади, загородила проход.
– Не получит! – надрывалась старуха. – Пока я не получу, и она не получит. Я тут давно очередь держу. А этой заразы не было.
– Сама зараза! – зашипела Тамара. – Умирать пора, а не за «платформами» давиться…
– Я для дочери покупаю, – верещала старуха, – дочь в больнице. Я с обеда дежурю. А эти спекулянтки по третьему разу заворачивают…
«Старая ведьма, – подумала Тамара, – врет и не краснеет». И жалобно пискнула:
– Бабушка, я на работу опаздываю.
– Все опаздывают, – злорадствовала очередь, – держи ее, бабка, пускай постоит, как все люди.
Зойка примерила и выписала «платформы». Проталкиваясь назад, она шепнула Тамарке:
– Продавщицу я предупредила. Как старуха уймется, Симка тебя посадит, а пока не может.
Старуха мертвой хваткой держала Тамару за рукав. «Молодая, а нахальная», – думала Марья Петровна, не спуская глаз с девушки. Да, да, это была наша давешняя знакомая, Марья Петровна. Купив утречком хлеб, соль, муку и мясо, она на всякий случай заглянула в универмаг и там пронюхала, что после обеда ожидаются арабские сапоги. Никакой дочери у Марьи Петровны не было, но Марья Петровна быстренько подсчитала, что за сапоги она заплатит семьдесят пять рублей и тут же, в универмаге, их у нее оторвут за сто двадцать! «Сорок пять рублей на полу не валяются, – рассуждала Марья Петровна. – А эту стерву умру, но вперед себя не пущу».
Как-то отдаленно, мельком, Тамара вспомнила о работе, но сразу успокоилась, решив, что Танька наверняка пролезла с черного хода и давно вернулась в обком, да еще, профурсетка, в новых сапогах…
Таня точно прошла черным ходом, но и там, на узкой лестнице, стояла очередь, правда, потоньше и потише, чем в торговом зале. Тут были все свои: из торга, из комиссионки, из исполкома и даже две девки из милиции. Однако очередь продвигалась крайне медленно.
– Девочки, – сообщила сверху заведующая обувным отделом, – у нас народный контроль. Терпите.
Приходилось терпеть. «Ладно, – думала Таня, – на работе скажу, что зуб заболел и, мол, побежала в поликлинику. А Тамарке обзвонить предприятия ничего не стоит, и так она полдня в буфете Красавина караулит. Все надеется… А вообще она девка аккуратная, не подведет».
Как мы убедились, заворготделом имел все основания полагаться на добросовестность своих секретарш, но кто мог предвидеть, что в универмаге выбросят сапоги на «платформе», да еще арабского производства? Ведь это же можно приравнять к стихийному бедствию…
Из театра поступило новое указание: звонить на квартиры директорам, чтоб они, в свою очередь, подняли на ноги партийный и комсомольский актив.
Обкомовские телефоны работали с полной нагрузкой. Руководители фабрик и заводов – те, с которыми удалось связаться, – крутили диски аппаратов до мозолей на пальцах. Однако постепенно становилось ясно, что митинг безнадежно сорван. Квартиры комсомольских и партийных активистов или не отвечали, или же сами активисты отвечали женскими голосами – дескать, нет дома, или жены активистов вдохновенно врали в трубку, что мужья отправились в гости, куда – неизвестно. А один представитель завкома, потревоженный звонком и, вероятно, изрядно поддавший, так прямо и рубанул сплеча:
– Да вы что там, озверели – собирать народ после рабочего дня? Это вам не сталинские времена!
И бросил трубку.
На сцене шел праздничный концерт артистов музкомедии. Исполнялись отрывки из оперетт – «Баядера», «Москва, Черемушки», «Вольный ветер». После того как прима театра заслуженная артистка Узбекской ССР Светлана Барашкова спела:
товарищ Сталин улыбнулся и зааплодировал. Зал подхватил аплодисменты, а начальник областной милиции понимающе переглянулся со вторым секретарем и послал человека, дежурившего у дверей, за кулисы.
– Когда мое выступление? – не оборачиваясь, спросил Сталин.
– Передача назначена на восемь вечера, – услужливо подсказали голоса из темноты ложи.
Сталин глянул на часы.
– Интересно посмотреть. – Сталин встал и, показав пальцем на второго секретаря и Зампреда из Москвы, добавил: – Со мной пойдешь ты и ты.
Полковник Белоручкин с радушной улыбкой усадил их в директорском кабинете, включил телевизор, а сам скромненько удалился в приемную. Телевизор загудел, зажегся бледно-голубой экран. Смутные тени, метившиеся на экране, постепенно обретали четкие контуры. Парень в темном свитере и шлеме бежал на коньках, размахивая клюшкой. Его толкнул другой конькобежец, в светлой форме, но парень устоял на коньках и ткнул клюшкой черный кружок. В карликовых воротах упал кургузый человечек в страшной маске, а из телевизора комментатор завопил высоким, пронзительным голосом, будто его только что кастрировали: «Го-о-л!»
– Это что такое? – брезгливо скривив нижнюю губу, осведомился товарищ Сталин.
– Это – хоккей! – чуть слышно пролепетал второй секретарь обкома, и левая щека его задергалась. – Наши играют с канадцами.
– Так! – сказал Сталин и достал трубку. – Митинг до сих пор не собрали, мое выступление задерживается… В чем дело, Аркаша? Иль область тебе не по зубам?
В приемной полковник Белоручкин накручивал телефонный диск.
– Когда передача? – спросил полковник. – Почему? Расстреляю сволочей!
Шумно дыша, полковник появился в дверях.
– Товарищ Сталин, разрешите доложить! На телевидение пробрались вредители: говорят, что невозможно прервать трансляцию матча.
– Ну, Аркаша, что скажешь? – глухо и зловеще спросил Сталин, буравя второго секретаря пронизывающим взглядом.
Даже при бледно-голубом освещении было заметно, как посерело лицо Второго. Теперь у него попеременно дергались обе щеки.
– Иосиф Виссарионович… – бесцветно и убито забормотал второй секретарь. – На телевидении правильно говорят – нельзя прекратить трансляцию: народ возненавидит любого, кто помешает досмотреть матч до конца. Возненавидит и не простит. Даже если б это был… сам Владимир Ильич.
Сталин закурил трубку, помолчал, потом сухо осведомился:
– Когда хоккей кончится?
– В двадцать один сорок пять! – отрапортовал полковник.
– Передачу назначить на десять, – устало произнес Сталин, – а эту муть выключить.
Белоручкин позвонил на студию, распорядился. Но тут же телефон разразился частыми, нетерпеливыми звонками.
– Чего еще? – заорал полковник в трубку. Однако голос его сразу спал. – Да, слушаю, – говорил полковник, – у аппарата Белоручкин. Так точно, передам.
Сталин, совсем было собравшийся уходить из кабинета, вопросительно глянул на полковника.
– Товарищ Сталин, – доложил Белоручкин, – звонили из ЦК! Они получили приветственное письмо от нашей области. Сейчас заседает Политбюро. Разрабатывается торжественный церемониал встречи товарища Сталина.
По лицу Сталина скользнула тень, потом он криво усмехнулся:
– Разрабатывается… Пошли на концерт.
В дверь номера постучали. Суриков вздрогнул, метнулся от окна, включил свет, поправил ремень и обреченным тоном произнес:
– Входите.
Дверь открывалась очень медленно, и эти три секунды были самыми страшными в жизни капитана Сурикова.
– Привет! – бодро сказал Красавин. – Небось в штаны наложил?
– Черт! – лязгнул зубами капитан Суриков. – Откуда ты, прелестное дитя?
– Водочка есть? – спросил Красавин. – Сейчас бы стопаря хватил. Кстати, свежая новость: в Москве заседает Политбюро. Разрабатывается торжественный церемониал для встречи товарища Сталина. Так нам передали.
– Ну? – У Сурикова подкосились ноги, и он опустился в кресло.
– Ну и народ потихоньку разбегается, – засмеялся Красавин. – Наружная охрана исчезла. Анатолий Николаич, в буфете продают водку?
– Да говори толком! Успеешь за водкой!..
– Толенька, не нервничай. Народ у нас сообразительный. Смекнул. Понимаешь, у нас еще не было случая, чтоб Они возвращались. Если там, – Красавин поднял палец к потолку, – человек теряет свой пост, то это навсегда. Там, наверху, никто ему своего места не уступит. Раз Политбюро собралось раньше, чем Сталин успел выступить перед трудящимися, то будь спок: Москва что-нибудь придумает.
– Идем в буфет! – сказал Суриков.
Ах, Красавин, Красавин, не поторопился ли он?
Публики в театре действительно поубавилось, зато оставшиеся всячески демонстрировали свою верность Вождю и Учителю. И когда со сцены молодой тенор вместо очередной арии из оперетты запел:
зал дружно подхватил припев.
Объявили антракт. Однако в фойе сами собой закрутились летучие митинги. Ораторы не спорили, они единодушно призывали действовать. Особенно усердствовал розовощекий секретарь обкома комсомола, и вокруг него собралось наибольшее количество слушателей. Сталин в окружении обкомовской свиты проходил мимо и замедлил шаг.
– Мы пожинаем плоды гнилой либеральной политики, – витийствовал розовощекий секретарь. – Отсюда распущенность нравов, длинные волосы, мини-юбки. Мы слишком много разрешаем, а нам надо требовать и требовать! Только так можно построить коммунизм. Где нынешние Павлы Корчагины и Павлики Морозовы? Увы, телеэкран дарит молодежи других героев – песняров, мастеров фигурного катания, которые только и знают, как задирать ножки, да избалованных «звезд» футбола. Государству нужна крепкая рука! Хватит миндальничать с интеллигенцией! Пора разъяснить мудрствующим лукаво бородатым физикам и лирикам, что кто не с нами, тот против нас. А с теми, кто против нас, будем расправляться беспощадно!
Зампред из Москвы покачал головой:
– Горячий паренек! Круто забирает.
– Далеко пойдет, – прищурившись, сказал Сталин и скрылся за дверьми директорского кабинета.
Полковник Белоручкин накручивал телефонный диск, матерился и плевался в трубку, а потом в отчаяньи доложил:
– Товарищ Сталин, телевизионщики – контры. Плачут, божатся, но говорят, что некуда вставлять передачу. На 22:00 запланирована трансляция футбольного матча на Кубок обладателей кубков. Киевское «Динамо» играет с немцами.
– Дожили, – вздохнул товарищ Сталин. – Вождю нельзя пробиться к массам. Впрочем, я не спешу. Время работает на нас.
Он подкрутил кончик уса и замолчал. Он подумал, что, в сущности, еще один день или еще один год не имеют принципиального значения. Раз уж он дождался своего часа, то кто же сможет помешать ему, Гению всего человечества, большому ученому, в языкознании знающему толк, вновь повести страну к победе коммунизма? Конечно, он сразу догадался, что какая-то гнида успела оповестить Москву раньше, чем туда дошло обращение бюро обкома. Звонок из ЦК и сообщение, что Политбюро в сборе, – явное тому доказательство. Засуетились, забегали! Однако разве по силам нынешним желторотым цыплятам остановить Сталина? Вот пятьдесят лет тому назад обстановка была сложнее. Какие корифеи выступали против него! Прославленные вожди революции: 1) Троцкий – «самый способный человек в настоящем ЦК» (Ах, Ульянов, такую свинью подложил в завещании!); 2) Бухарин – «любимец партии»; 3–4) Каменев и Зиновьев – оракулы и теоретики III Интернационала; 5) Рыков – «умелый хозяйственник»; да еще эти старые клячи Крупская и Стасова и еще… Только куда все они подевались через десять лет? Помогло тебе, Лев Давыдович, ораторское искусство? Как лихо на допросах закладывали друг друга Бухарин и Зиновьев! А Каменев до последней минуты надеялся, что зачтут ему прежние заслуги… Да, в двадцать четвертом году никто не верил, что Сталину удастся устоять. Верил лишь один Сталин, ибо он единственный понял, что России нужны не «немецкие теории», а привычная железная рука. Народ надо держать в крепкой узде. Конечно, тут без него отпустили вожжи. О чем это они говорят? Сталин прислушался.
– Наши насуют немцам, – говорил профсоюзник, – фактор своего поля.
– У них один Мюллер трех игроков стоит, – возражал член бюро, директор металлургического завода. – Этот гад без гола не уходит.
– Колотов и Мунтян – проверенные ребята, – убеждал начальник милиции, – будут играть кость в кость!
– В киевском «Динамо» слабо поставлена воспитательная работа, – утверждал секретарь по пропаганде. – Нет боевого настроя.
– У нас Блохин!
– А у них Беккенбауэр!
– Лобановский использует прогрессивную систему «Два – четыре – четыре».
– Да ФРГ – чемпион мира!
– Вот посмотрим, как во втором тайме…
«Идиоты, – изумился Сталин, – нашли о чем спорить! И с такими кадрами мне вести страну к новым успехам?»
Сталин раздраженно постучал трубкой об стол.
– Переносим мое выступление на завтра. Все равно враг будет разбит, победа будет за нами!
– Правильно, товарищ Сталин, – обрадовался знатный кукурузовод, – выиграем у немцев со счетом пять – ноль!
Но остальные члены бюро опомнились и в смущении замолкли. Один лишь полковник Белоручкин не оплошал.
– Товарищ Сталин, – с молодой горячностью воскликнул полковник. – Только прикажите, я сейчас же поеду на телевидение и всех их, контриков, расстреляю!
– Ага! – кивнул Сталин.
Тут уж заволновался Аркадий Николаевич, второй секретарь обкома партии:
– Иосиф Виссарионович! Не надо лишних эксцессов. В понедельник я их всех уволю с работы.
Сталин махнул рукой.
– Можно и так.
Давно смолкли оживленные голоса в фойе. Участники торжественного заседания разошлись по домам (с разрешения Сталина), а сам Сталин, привыкший бодрствовать до четырех часов утра, ждал в директорском кабинете вестей из Москвы. С ним остались члены бюро обкома.
Старший лейтенант Подберезовик одиноко бродил по полуосвещенным коридорам, и недобрые предчувствия томили его душу.
Из приоткрытой комнаты администратора доносилась тихая музыка – вероятно, кто-то забыл выключить приемник, радиостанция «Юность» повествовала про какого-то «шизика», жившего черт знает когда и написавшего нечто такое-этакое, очень древнее, которое Василий Иванович никогда не слыхал и слушать не собирался. Ночь предстояла длинная.
Пробили кремлевские куранты. В образовавшуюся паузу вполз новый, грохочущий, лязгающий звук.
Василий Иванович бросился к окну. На пустынную площадь вылезли три бронетранспортера с расчехленными пулеметами. Маленькие фигурки ловко выпрыгивали из открытых люков. Снизу нарастал топот сапог.
– Где? – отрывисто спросил Василия Иваныча подполковник в кожаной куртке и шлеме танкиста. За подполковником пружинисто отмеряли шаги солдаты в лихо заломленных беретах – форма воздушных десантников.