– Там! – поспешно указал Василий Иваныч на директорский кабинет и, прячась за спины десанта, протиснулся в приемную.
– Товарищ Сталин, – молодцевато рапортовал с порога танкист-подполковник, – по приказу министра обороны Маршала Советского Союза Гречко второй батальон мотострелковой гвардейской Кантемировской дивизии прибыл для вашей личной охраны, чтобы немедленно сопровождать вас в специально приготовленную резиденцию. Техника выгружается на аэродроме. Таманская танковая дивизия в случае необходимости может быть переброшена в город за два часа.
За круглым столом, в кресле у самой двери, зашевелилась фигура. Василий Иваныч готов был поклясться, что еще полминуты назад в кресле никого не было – вернее, маячило нечто бесцветное, химерическое, не заслуживающее внимания, – однако сейчас прямо на глазах фигура обретала плоть, вес, значимость и, наконец, прежним, уверенным голосом первого секретаря обкома чуть хрипловато проговорила:
– Продолжайте, подполковник.
– Я уполномочен зачитать обкому, – продолжал танкист, – ответ Политбюро ЦК КПСС на приветственное письмо представителей трудящихся области.
Новые люди, вероятно экипаж следующего бронетранспортера, вытеснили Василия Иваныча в коридор. Улучив момент, Василий Иваныч опять протолкнулся в приемную. Теперь он не прятался за спинами солдат, и с высоты его роста ему было прекрасно видно все происходящее в кабинете.
– Ленинское Политбюро нашей партии, – читал подполковник с листа, – приветствует чудесное выздоровление прославленного руководителя, испытанного марксиста товарища Сталина! Всему миру продемонстрированы огромные успехи передовой советской медицинской науки. Однако ЦК сочло нецелесообразным кооптировать товарища Сталина в члены Политбюро, так как общеизвестно, что дочь товарища Сталина, Светлана Аллилуева, сбежала за границу, изменила Родине и тем самым скомпрометировала имя Вождя в глазах нашего народа…
Повелительным жестом Сталин оборвал речь подполковника, поднялся из-за стола и резким голосом, в котором угадывалось множество оттенков – от иронии до восхищения, – резюмировал:
– Научились, с-с-суслики!
VIII
И ближнему на ухо сам
Он шепчет пароль свой и лозунг…
В субботу утром по городу поползли слухи. Говорили… Собственно, о чем только не говорили! Понимающие люди обратили внимание на отсутствие сегодняшних областных газет. Город всполошился, рождались небылицы, одна фантастичнее другой. Однако после одиннадцати, когда заработали винно-водочные отделы, все эти новости были мгновенно перекрыты менее интригующим, но более ошеломляющим сообщением:
В магазины! выбросили! нашу! родную! московскую! особую! за два восемьдесят семь!!! Торопись, пока не раскупили!
Все взрослое население города, прихватив сумки, мешки, рюкзаки, разом устремилось на штурм винных прилавков. «Особую московскую» покупали даже язвенники, трезвенники, пенсионеры, сердечники! Кто же мог устоять перед соблазном приобрести давно исчезнувшую водку с четырьмя медалями на этикетке, которая к тому же почти на рупь дешевле обычной?
У сберкасс выстраивались очереди. В городе шло братание, и уж такое началось…
Любопытно, что и на следующий день, презрев инструкцию Министерства торговли, запрещавшую продажу водки по воскресеньям, все магазины бойко торговали «Особой московской».
А в понедельник граждане были настолько переполнены впечатлениями от двух прекрасных праздничных дней (наперебой хвастались, кто сколько выпил, кто с кем подрался, кто где гулял), что начисто, намертво забыли о странных событиях злосчастной пятницы. И если впоследствии кому-то изредка что-то припоминалось, то он спешил отогнать от себя эти мысли – мало ли что померещилось с перепою!
Наступили трудовые будни. В городе все оставалось по-прежнему. Правда, первый секретарь обкома полежал недельку в больнице с сердечным кризом, да в областном управлении КГБ полковник Белоручкин ушел на пенсию, а его пост – заместителя начальника управления – вскоре занял розовощекий секретарь обкома комсомола. (Сбылось мудрое предвидение Вождя и Учителя.)
Что еще? Лысого Пупа – товарища Александрова – больше никто никогда не встречал на Второй трикотажной фабрике, а работников Хлеботорга – Когана, Фельдмана, Гринштейна – освободили из-под стражи через неделю, и они были так счастливы, что им даже в голову не пришло на кого-то жаловаться.
С поэтом Поклепиковым дело обстояло несколько сложнее – все-таки областная знаменитость. Перед поэтом извинились, а местное отделение Литфонда выписало ему безвозвратную ссуду на сто пятьдесят рублей и предоставило бесплатную путевку в дом творчества «Гагра».
Капитан Суриков отбыл по назначению в Москву, а в судьбе Красавина ничего не изменилось: может, оно и к лучшему?
Да, чуть не забыли: в городском комиссионном магазине появился новый директор – молчаливый курчавый великан, Василий Иванович. Веселись, Верка!
В заключение необходимо сообщить, как был улажен вопрос с иностранными корреспондентами. Да, недоучли, недоглядели наши товарищи из МИДа, и уже в субботу вечером начальник отдела министерства, подписавший разрешение журналистам посетить Семёнград, рыдал у себя дома, кусая обшивку на импортном диванчике, ибо мидовца только что поздравили с новой должностью: он стал заведующим бытовым сектором в Союзе композиторов.
Ну, с корреспондентами из соцстран обошлось без осложнений. Позвонили в посольства, и на этом инцидент был исчерпан.
Оставалось договориться с американцами и англичанином.
Как только господа иностранцы прибыли в Москву, их взяли прямо на перроне и, не давая даже приблизиться к телефонам-автоматам, проводили на привокзальную площадь, где посадили (довольно бесцеремонно) в две черные «Волги». Господ иностранных журналистов сразу повезли в ТАСС. Их немедленно принял один из ответственных директоров агентства. Случай беспрецедентный!
Ответственный тассовец, высокий, холеный, с оттопыренными от постоянного вранья губами и наглыми глазами продавщицы винно-водочного отдела, любезно предложил господам журналистам «седаун плиз», виски, коньяк.
Странное дело: несмотря на вопиющее нарушение дипломатического этикета, несмотря на полный произвол по отношению к членам корреспондентского корпуса, господа иностранные журналисты были отнюдь не обескуражены и даже не обеспокоены. Американцы, мистер Джек и мистер Ивнинг, прыскали в рукав и заговорщически перемигивались. Англичанин, мистер Рой, пренебрежительно ухмылялся.
Ответственный тассовец напряженно оценивал обстановку. Американцев он не боялся. Эти господа давно связали свою карьеру с Россией и не отважатся на открытый скандал. В Москве они жили как короли, и кто из них рискнет начинать свою деятельность сызнова где-нибудь в Вашингтоне или Латинской Америке? Но мистер Рой, прыщавый сопляк, мальчишка (остричь бы его наголо да выпороть!), – это фрукт особый. У него не было ни прочного положения, ни громкого журналистского имени. Этот ради красного словца…
Да, граждане, нелегкая складывалась ситуация.
– Я приношу глубочайшие извинения за причиненное беспокойство, и лишь чрезвычайные обстоятельства… – вежливым и фальшивым голосом начал ответственный тассовец, и у него даже живот заныл от унижения. На пресс-конференции он привык разговаривать с этими господами как учитель физкультуры в ПТУ, а теперь приходилось просить, умасливать и ублажать.
Ответственный тассовец заверял господ корреспондентов, что в случае если они забудут мелкое и нелепое происшествие в Семёнграде, то им будет предоставлена возможность посетить любой город Советского Союза. Да, да, господа, любой город, в который не ступала нога иностранца!
Мистер Джек хитровато улыбнулся, и ответственный тассовец мгновенно среагировал:
– Джек, мы же давно знаем друг друга. (Подобное фамильярное обращение должно было свидетельствовать о дружеском расположении тассовца к мистеру Джеку.) Зачем нам портить отношения? Не скрою, у нас весьма недовольны вашим репортажем о выставке в Измайлове. И потом ваша связь с балериной Удальцовой… Однако у всех в работе случаются накладки. Считайте, мы продлили вашу аккредитацию.
Но мистер Ивнинг, всегда такой покладистый и понятливый, на этот раз высокомерно фыркнул.
– Господин Заплечный! (Мы старались не упоминать фамилию ответственного тассовца, но от вездесущей западной прессы разве что скроешь?) Наш профессиональный долг – информировать читателей обо всех интереснейших событиях в мире.
Дальнейший диалог напоминал партию в пинг-понг.
– А как же разрядка международной напряженности?
– Не вижу связи.
– Когда вас выставят из Москвы за незаконную покупку икон – увидите.
– Фу, господин Заплечный, грубый шантаж… На этой информации я заработаю сто тысяч долларов.
– Не заработаете. Мы дадим официальное опровержение и объявим вашу информацию типичной буржуазной «уткой».
– А фотографии?
– Кажется, у вас разобьется фотоаппарат, только вы попытаетесь сесть в машину.
Мистер Ивнинг усмехнулся и вкрадчиво спросил:
– Простит ли мне мой шеф, если мы промолчим, а агентство «Рейтер» даст информацию?
Тут взоры всех присутствующих обратились к мистеру Рою. Мистер Рой вздыбил свои нечесаные патлы и весело подтвердил:
– Да, да, господин Заплечный. Непременно, сегодня же «Рейтер» протелеграфирует всему миру.
Лицо товарища Заплечного сделалось серьезным.
– У меня есть некоторые данные, что наше правительство собирается выпустить в декабре дополнительно сверх квоты десять тысяч евреев. Через соответствующие каналы мы проинформируем о большой заслуге в этой гуманной акции корреспондента агентства «Рейтер». Мистер Рой, – тассовец отвел пылающие ненавистью глаза, – вы человек молодой, способный, согласитесь, это явится блистательным началом вашей журналистской карьеры, уж не говоря о том, что десять тысяч человек будут благодарны вам.
Но паскуда-англичанин, видимо, не нуждался ни в чьей благодарности. Он положил ногу на ногу, хлебнул из фужера коньяку и с важностью произнес:
– Я честный журналист и в сделки не вступаю.
Мистер Джек невольно вздохнул, а мистер Ивнинг кинул на товарища Заплечного сочувственно-извиняющийся взгляд.
М-да, как и ожидал тассовец, с мистером Роем было тяжело. Мало мистеру евреев! Но недаром товарищу Заплечному доверили такой ответственный пост. Приходилось выкручиваться из ситуаций и похуже. Поэтому товарищ Заплечный все предусмотрел и еще утром в ЦК запасся козырным тузом. Конечно, не хотелось его выкладывать, но другого выхода не было.
– Господа, я вас не понимаю, – загрустил тассовец. – Зачем посылать заведомо ложную информацию, заранее зная, что она будет официально опровергнута? И это в то время, когда наши правительства достигли заметной разрядки международной напряженности. Народы мира устали от «холодной войны». – Выстрелив холостым зарядом, Заплечный резко изменил тон и заговорил холодно, привычно-деловито: – В городе Кимрах номерной «ящик» работает над созданием модернизированных межконтинентальных ракет стратегического значения…
В кабинете стало слышно, как секретарша за двойной, обитой кожей дверью отвечает кому-то по телефону: «Его нет. Не знаю. Позвоните завтра». Тассовец достал из стола три бумажки и подписал каждую из них.
– Вот пропуска на завод. Можете ехать хоть завтра. Разрешаются любой репортаж и любые фотографии.
Мистер Джек присвистнул, а глаза мистера Ивнинга зажглись, как у охотничьей собаки, напавшей на след крупного зверя. Что касается мистера Роя, то он поперхнулся, покраснел, отодвинул фужер и с трудом выдавил из себя:
– Пожалуй, вы правы. Народы мира устали от «холодной войны».
С недавнего времени на одном из участков северного шоссе (очевидцы и свидетели этой правдивой истории не ставили своей целью раскрывать государственные тайны, а посему ни за какие деньги, ни под какими пытками не упомянут наименования шоссе, километраж и даже название города, в котором развернулись события; раз уж господа иностранные корреспонденты согласились молчать, то и мы обозначили город условно – Семёнград), так вот, на одном из участков северного шоссе появился дорожный знак «Остановка запрещена». Если углубиться в густой болотистый лес, то через пару километров упрешься в глухой двухметровый забор с колючей проволокой и с часовыми на вышках. Что это, оборонный объект? Засекреченная школа разведки? Не будем гадать. Известно только, что каждое утро к воротам подается продуктовый фургон, шофер выходит из машины, а за руль садится офицер и уезжает в глубь территории по бетонной дорожке, аккуратно обсаженной маленькими елочками. Известно также, что с месяц назад на этот объект привозили заслуженную артистку Узбекской ССР Светлану Барашкову. Вероятно, она выступала там с творческим концертом. Никаких других подробностей Светлана не сообщила. И вообще у нее новая шуба на лисьем меху. Солдатам, охраняющим объект, редко дают увольнительные, а в увольнении они не жмутся с деньгами, на службу не жалуются и о том, что происходит за двухметровым забором, предпочитают не разговаривать. Судя по всему, охрана пока надежна.
Евангелие от Робеспьера
Повесть о великом французском революционере
…То, что было завоевано в результате первой победы, становилось прочным лишь благодаря второй победе более радикальной партии; как только это бывало достигнуто, а тем самым выполнялось то, что было в данный момент необходимо, радикалы и их достижения снова сходили со сцены.
Не могли ли бы Вы помочь мне найти… ту статью (или место из брошюры? или письмо?) Энгельса, где он говорит, опираясь на опыт 1848 и 1789, что есть, по-видимому, закон, требующий от революции продвинуться дальше, чем она может осилить, для закрепления менее значительных преобразований?
Часть первая
1. Слово герцога де Лианкура
К лицу ли такие похвальбы, когда потеряно все, даже честь!
Герцог де Лианкур, человек, имевший право входить к монарху в любое время дня и ночи, 6 мая 1789 года сидел в будуаре госпожи Луизы, которую он всегда называл просто Луиза, ибо ему было решительно наплевать на звание и фамилию ее мужа, хотя там и была частица «де», – ведь сейчас любой мошенник мог купить себе дворянское звание, – такие уж наступили времена.
Ее муж всегда предусмотрительно исчезал перед приходом герцога, а герцог приходил в определенные дни, и это было известно заранее. Эта связь тянулась уже два года. Герцог де Лианкур все больше привыкал к Луизе, а Луиза, молодая, очень красивая женщина, вела себя безупречно, и если раньше в ее манерах иногда чувствовалось плебейское происхождение, то за эти два года она стала настоящей аристократкой. Достаточно было одного взгляда герцога – и Луиза понимала его. Так, например, когда недавно Луиза обила гостиную пестрой тканью, герцог только поморщился, и уже через неделю и мебель и стены были обтянуты спокойным синим бархатом. Правда, герцог подарил ей тысячу ливров, но ведь деньги можно было истратить на другое.
Она всегда называла его герцогом. И даже в минуты интимной близости он оставался для нее «вашей светлостью». Это обращение – ваша светлость – ласкало ее слух, поднимало ее в собственных глазах, и, понимая это, герцог все же хотел, чтобы она любила его не как приближенного монарха, имевшего право входить к нему в любое время дня и ночи, а просто как человека, уже немолодого, с седыми висками, ибо он не только любил ее, он доверял этой женщине. Герцог был достаточно умен, чтобы не питать никаких иллюзий относительно собственной особы. Он твердо знал, что никогда не откажется от своего положения при дворе и не бросится очертя голову в политику, как это сделали герцоги Орлеанский и Ларошфуко, а ведь он получил не менее блестящее образование, изучал философию и по многим вопросам, касающимся последних событий, имел собственное мнение.