Под заветной печатью... - Радченко Юлия Моисеевна 3 стр.


В Москве набирает силу и давний приятель Аввакума Никита Минин. Когда-то жили они в соседних деревнях, и был сын мордовских крестьян Никита таким же сельским попом, как Аввакум. Случилась, однако, беда: в один год умерли у Никиты все дети; убитые горем родители решили уйти в монастырь. Поклонился Никита своей жене низко в пояс: «Прости, Христа ради, если в чем обидел», — и пошли в разные стороны, каждый в свой монастырь. Стал Никита монахом под именем Никона, быстро пошла вверх его духовная карьера. Познакомился с ним молодой царь, тихий, богомольный Алексей, и привязался к суровому ревнителю веры.

Проходит еще несколько лет — бывший крестьянин сильно помогает властям в усмирении восставшего Новгорода. Вскоре Никон — ближайший, как тогда говорили «собинный» (особенный), друг царя, который без него никаких решений не принимает.

Наступит день, когда Никон станет патриархом всея Руси.

Резко разойдутся пути двух бывших приятелей — Аввакума и Никиты, двух весьма незаурядных людей: талантливых, страстных, честолюбивых. Никон всю жизнь подчинит одной мечте — создать единую в мире православную церковь, которой будет управлять русский патриарх. Аввакум же до конца своих дней с необузданной силой титанического темперамента будет этому противоборствовать. Никону придется переменить некоторые церковные обряды и обычаи, ибо нужно сделать их такими же, как у других православных народов; ведь исторически так сложилось, что на огромных пространствах Византийской империи («Второго Рима», в XV веке завоеванном Турцией) — там везде у православных одинаковые книги, а на Руси многое по-другому; значит, чтобы Москве стать «Третьим Римом», надо исправить книги и обряды по греческим образцам; в частности, греки и все остальные крестились тогда тремя пальцами, а русские — двумя. И вот — приказ царя и патриарха — креститься не как прежде, а «щепотью»; из монастырей и церквей начинают забирать все псалтыри, служебники и выправляют их по греческим книгам.

Уезжает в монастырь Иван Неронов, а вернувшись, объявляет, будто слышал голос, возвестивший, что Руси грозит отпадение от веры, царство антихриста, и что наступила пора страдать и бороться.

Меж тем могущество, влияние нового патриарха крепнут. Вместо полагавшегося ему титула «великий господин» Никон, считавший, что «священство царства преболе есть», именуется «великим государем». Кажется, что опять, как при покойном Филарете, глава церкви на одном уровне с царем. Никон открыто сравнивает духовную власть с солнцем, а царскую — с луной, отражающей солнечный свет. И даже митра Никона своей формой, роскошными украшениями похожа на царскую корону. Когда Алексей Михайлович отправляется на войну, он поручает патриарху все государственные дела.

Растет сила Никона, но увеличивается в стране и сопротивление его церковным реформам. Не желают тысячи русских людей менять привычки и обряды.

Причина, однако, не в книгах или способе креститься, а в постоянном недовольстве сотен тысяч людей церковью и ее служителями.

Разные люди, очень не похожие по своему положению, неожиданно соединяются против Никона.

Больше всего здесь простых людей, крестьян и посадских. Религия, церковь веками играет такую роль в жизни миллионов, их сознание настолько бессильно вырваться из тысячелетнего мрака, что они абсолютно уверены, будто есть связь между ухудшением их жизни и попыткой угнетателей кое-что переменить в церковных обрядах.

«Это неспроста!» — говорят они и надеются, что если сохранить старинную веру, то и жить будет легче. Ученые нашего времени определяют такие народные мнения как классовый протест, но в религиозной форме.

Были среди ревнителей старой веры и люди богатые, из купцов, духовенства, знати. Этих людей немало пугает все большее подчинение православной церкви самодержавному государству; они видят в этом ограничение своей вольности и прав.

Возникает раскол: разделение верующих на тех, кто принял и покорился никоновским нововведениям, и тех, кто продолжает отстаивать веру своих отцов и дедов — позже их назовут старообрядцами, или раскольниками.

С первых же дней главой старообрядцев становится Аввакум.

* * *

Шумно на Красной площади, много народу толпится здесь. В церкви, что против Кремля, сегодня не пробиться: оттуда разносится гневный голос Аввакума, яростно и страстно проклинающий никоновские указы. А ведь хотел патриарх помириться с буйным попом, даже сделал его протопопом, то есть «старшим попом», — но разве Аввакума можно купить!

— Велит патриарх поклоны в церкви творить не по колену, но в пояс, — сверкая глазами, кричит Аввакум, — да еще и тремя перстами креститься. Те новости яко зима: так сердце от них зябнет и ноги дрожат. Отец же наш Неронов семь дней как в монастыре молится, и услышал он глас божий: время пришло, глаголет, неослабно страдать!

Врываются в церковь стрельцы с приказом схватить Аввакума, расталкивают собравшихся, пробираясь к протопопу, а тем временем гремит гром Аввакумовых проклятий:

— Слуги антихристовы! Волки в овечьей шкуре! Что замыслили? Веру в народе погубить! Безумные, доколе христиан мучить будете?

Аввакума и с ним еще шестьдесят человек отводят в тюрьму, протопопа запирают в Андрониковом монастыре, где он сидит три дня без воды и пищи. «Никто ко мне не приходил, — пишет он позже, — токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно».

С этого времени жизнь Аввакума и его близких — непрерывная цепь гонений, страданий, яростной борьбы за свои взгляды; борьбы, в которой в полной мере выявились непреклонное мужество, могучая сила протопопа, растущий авторитет его личности и сочинений.

Нелегко нам сегодня принять чью-либо сторону в тех битвах. Многое чуждо, непонятно… Страшны и свирепы царь, патриарх, но и неистовый их противник, кажется, если б оказался у власти — сел на место своих врагов, — то расправлялся бы не слабее…

Очень сложно, трудно нам три века спустя отделять в жизни и речах Аввакума темное от яркого, человеческие заблуждения от мужества и великого таланта, стремление повернуть русскую историю назад — к старине, и силу протеста, которая (независимо от воли самого протопопа) ведет вперед.

Никон хочет сослать Аввакума подальше, в Восточную Сибирь, «за его многие бесчинства». Однако царь не соглашается, он отправляет протопопа в столицу Сибири — в Тобольск. Тамошний архиепископ Симеон, давний хороший знакомый Аввакума, просит прислать ему попов «небражников» и «неплутов».

«Протопопица младенца родила, — читаем мы в „Житии“, — больную в телеге и повезли до Тобольска; три тысячи верст, недель с тринадцать волокли телегами, и водою, и санями половину пути».

Аввакум выехал из Москвы с семьей в шесть человек 17 сентября и прибыл в Тобольск в конце декабря 1653 года, пробыв в дороге свыше трех месяцев.

И здесь он тоже сразу нажил себе врагов. Опять яростно борется с пьянством, развратом, несправедливостью. Но главное, по-прежнему громит Никона, обвиняя его в неправильной вере, грозит, что будет за это в стране три пагубы: мор, меч и разделение.

Никон, конечно, наносит ответный удар, благо нашелся и формальный повод для расправы с неуемным протопопом: поступил донос, что ходит он с посохом, украшенным яблоками, а такой посох положен только архиерею. Приходит приказ отправляться с женой и детьми в далекий Якутский острог, и запрещается впредь служить. Аввакум понимает, что едет в ссылку не за посох, а за то, что «укоряет ересь Никонову».

Не успел прибыть в Енисейский острог, там ждет его новый приказ — отправиться еще дальше: передали Аввакума в полк воеводы Пашкова, на которого еще раньше поступали жалобы, что тот «беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет». А теперь Аввакум и его семья сами попадают в руки жестокого Пашкова.

Пашкову приказано ехать в Даурскую землю — собрать ясак, разведать про серебряную руду, медь, олово; в грамоте Никона Пашкову предписывалось «смирить» Аввакума — воевода это понял как «мучить».

А дорога и без того невероятно трудна и опасна. Однажды, при переезде через реку Тунгуску, дощаник (плоскодонное судно с палубой, управляемое парусом, веслами или бечевой), на котором плыл Аввакум с семьей, едва не затонул: еле успели ребят из воды вытащить, а все остальное утонуло, парус ветер в куски порвал, кое-как прибились к берегу.

В этих условиях, когда ссыльный протопоп вынужден беспрестанно бороться за свою жизнь и жизнь близких, находясь всецело во власти жестокого и подлого Пашкова, он все равно не унимается, не сдается, как и прежде готов во всем стоять до конца… По дороге полк встречает двух вдов, идущих в монастырь, и воевода решает их насильно выдать замуж за своих казаков, однако Аввакум заступается за женщин. Под нажимом Аввакума Пашков отпускает вдов, но протопопа не простил: у одного из порогов на Ангаре выгнал Аввакума из дощаника и заставил лезть в обход через горы.

«О, горе стало! Горы высокие, дебри непроходимые, утес каменной, яко стена стоит, и поглядети — заломя голову!»

Однако добрался все-таки Аввакум до своего дощаника и тут же пишет письмо воеводе, который уже дальше уплыл; послание это до нас не дошло, но из донесения Пашкова мы знаем, что Аввакум, в частности, заявлял: «…во всех чинах нет никакой правды!» Пашков приказал наказать протопопа за «непристойные речи» ударами кнутом из твердой кожи, с острыми краями, которые рвали кожу в клочья. Воевода сказал ему: «Когда довольно будет, скажешь „пощади“». Но Аввакум пощады не попросил и вынес все. удары, хотя обычно человек умирал от шестидесяти кнутов. Когда избиение закончилось, Аввакум упал замертво на землю. Ему сковали руки и ноги и положили на казенной дощаник: «Осень была, дождь на меня шел, всю ночь под капелию лежал». Пока его били, Аввакум молился, а сейчас ему в голову пришли иные мысли: «За что ты, сын божий, позволил так мучить меня? Я ведь за вдов вступился!»

Эти мысли терзают Аввакума сильнее физических мучений. «Стало у меня в те поры кости те щемить и жилы те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал».

Как добрались до Братского острога, велел воевода протопопа в тюрьму бросить. Холод, на обледенелом полу редкая солома, иногда приносят еду, а чаще — забудут. «Гной по всему телу, и вши, и мыши, и стужа, и есть хочется».

Семью поселили в двадцати верстах от Братска, и они едва не погибли от холода, голода, цинги — все съестные припасы и теплые вещи воевода отобрал.

Весной Пашков с казаками двинулся дальше к Байкалу. С большим трудом, три дня, перебирались через озеро, добрались до озера Иргень, начали строить острог; следующей весной поплыли по реке Ингоде. И здесь началось самое страшное: «Стало нечева есть; люди учали с голоду мереть и от работы в воде. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска, люди голодные; только начнут мучить человека — а он и умрет!.. И без битья насилу человек дышит, с весны по одному мешку солоду дано на десять человек на все лето, а все равно работай, работай, никуда на промысел не ходи; вербы бедной, в каши ущипать кто сбродит — и за то палкой по лбу: не ходи, мужик, умри на работе!.. Ох времени тому!»

От голода, непосильной работы казаки умирали десятками. У Аввакума умерли двое сыновей, родившихся в Сибири.

Через два года воевода решил вернуться к озеру Иргень. «Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под ребят и под рухличишко дал две клячки, а сам я и протопопица брели пеши, убивающиеся об лед… Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится…

— Долго ли муки сея, протопоп, будет?

— До самые до смерти, Марковна!

— Добро, Петрович, ино еще побредем».

Тем временем в Москве всесильный Никон отказался быть патриархом. Однажды надел на себя простую монашескую рясу и уехал в монастырь в Новом Иерусалиме — решил попугать царя. Дело в том, что властолюбивый и гордый патриарх давно уже тяготил Алексея Михайловича своими притязаниями быть таким же главой государства, как и сам царь. Никон был уверен, что его начнут уговаривать, приглашать обратно, но самодержец встретил весть об отъезде патриарха с облегчением. Несколько лет после этого не было в Москве патриарха. Главой церкви фактически стал сам царь.

Уехал Никон, и сразу же послан приказ вернуть Аввакума из ссылки; но велики расстояния, и царское повеление несколько лет ищет протопопа!

В Москве Аввакума встретили «как ангела божия». Милостив царь Алексей к возвращенному, Пашкова приказано за избиение Аввакума отставить от службы, самого протопопа поселили на монастырском дворе в Кремле, при встрече царь ему кланяется и просит благословения. Алексей Михайлович ищет примирения с вождем раскола.

Не только почестями окружен бывший ссыльный, велено вознаградить его. Царь «пожаловал, ко мне прислал десять рублев денег, царица десять рублев же денег. Лукьян духовник десять рублев же, Родион десять рублев же, а дружище наше старое Феодор Ртищев, тот и шестьдесят рублев казначею своему велел мне в шапку сунуть; а про иных и нечего сказывать: всяк тащит да несет всячиною!»

Царь было пожелал сделать Аввакума своим духовником — это уж великая милость! — конечно, при условии, что тот примирится с церковью, да Аввакум отверг с насмешкою такое предложение.

Богатство и почет — после десяти с лишним лет страшной сибирской жизни во власти изверга-воеводы, когда каждый день мог оказаться последним. Теперь, казалось бы, можно успокоиться, закрыть кое на что глаза: ведь главного врага — Никона — уже нет в столице, а новшества его все равно вошли в церковный обиход, и царь вовсе не собирается их отменять — к чему упорствовать, снова рисковать судьбой своих ближних, тем более что даже многие из бывших соратников уже признали нововведения.

Да не таков Аввакум. Он возмущен тем, что увидел после своего возвращения — «церковь паче прежнего смущенну», — и с горечью восклицает: «Увы душе моей бедной! Лучше бы мне в пустыне Даурской, со зверями живучи, конец принять».

И снова нам нелегко понять тех людей, которые ведут богословский диспут до последнего — до пыток, дыбы, смерти… Нелегко понять форму, но можем, обязаны понять дух, смысл схватки.

Аввакумовский крик — обличение; в нем многое сошлось: и темный фанатизм, и проклятие той жизни, той власти — «ох времени тому!», — и сочувствие гонимым, «горемыкам миленьким…», и заблуждения, искренние иллюзии, будто, сражаясь за старинные обряды, можно улучшить, переменить мир.

Никогда не смирится протопоп, не устрашится ни царского гнева, ни новой ссылки! Вот только мысли о жене и детях печалят его, и не знает он, как быть, но жена, угадав его заботы, твердо говорит: «Я тебя с детьми благословляю: дерзай, проповедуй по-прежнему. А о нас не тужи… Не будем расставаться, а если разлучат, не забывай… Поди, поди в церковь, Петрович, обличай блудню еретическую!»

Поклонился ей в ноги Аввакум и ринулся в бой. До сих пор у никоновской реформы было много противников, однако единого мощного движения не существовало, оно появилось только теперь, с прибытием Аввакума. Авторитет его огромен: многолетние страдания за свои убеждения, твердая решимость ни в чем не погрешить против веры, редкая образованность, наконец, удивительный дар красноречия — все это притягивает многочисленных последователей и друзей.

Особенно сблизился Аввакум с боярыней Феодосьей Прокопьевной Морозовой и ее сестрой Евдокией Урусовой. Обе они принадлежали к высшей знати, а Морозова была, кроме того, близкой подругой царицы.

Ее образ ярко выражен в картине В. И. Сурикова. Невозможно забыть безумные глаза боярыни, полыхающие ненавистью и исступленной верой, торжествующе поднятой вверх руки с двумя пальцами — символ старого обряда.

Влияние Морозовой при дворе вначале было очень большим, ей не раз удавалось отвести от Аввакума грозившие ему неприятности, помочь его сторонникам своими богатствами. В одном из писем протопопа к боярыне читаем: «В дому твоем тебе служило человек с триста, крестьян у тебя было 8000, имения в твоем дому было на 200 или на 250 тысяч».

Назад Дальше