Воистину боярыня на серебре и золоте едала… И вот всецело попала под влияние неистового протопопа. Одевшись в рубище, Морозова раздает на улице рубахи, собственноручно сшитые. Ее дом, как и дом сестры, становится местом, куда стекаются толпы странников, убогих; сюда тайными, верными путями идут послания Аввакума, отсюда проверенные люди уносят письма, сообщения, которые через некоторое время достигнут протопопа.
А где же Аввакум? Он уже в новой ссылке, всего полгода и продержался в Москве.
В феврале 1666 года созывается церковный собор, на который доставляют Аввакума, надеясь примирить его с царской волей. И снова ничего не получается: твердо, непреклонно стоит на своем протопоп. Тогда собор принимает решение лишить Аввакума сана и отлучить от церкви. «И бороду враги божие отрезали у меня… Оборвали, что собаки, один хохол оставили…» Предали Аввакума церковному проклятию — анафеме. Потом, отлученного, отправили в Угрещу, в пятнадцати верстах от Москвы, и там почти год продержали в темнице, закованного в цепи. Пока не созывают новый собор, разбирающий дело о расколе. Вновь Аввакума привозят в столицу. На соборе он так ругает собравшихся епископов, что те едва не разорвали его тут же на куски. Удержали их от расправы с ненавистным противником его насмешливые слова: «Архиереям подобает быть преподобными, незлобивыми и прочая. А как же вы, убив человека, в церкви служить станете?»
Убить не убили, но отправили в заключение с царским приказом: «Аввакума беречь накрепко с великим опасением, чтоб из тюрьмы не ушел и зла никакого б над собою не учинил, и чернил и бумаги ему не давать и никого к нему пускать не велеть…»
Одна монастырская тюрьма, потом другая, наконец, отправляют на Север: в холодный, мрачный Пустозерск. И туда идут к Аввакуму послания от Морозовой. Вскоре, однако, умирает царица, боярыня отказывается присутствовать на новой свадьбе царя — и Алексей ей этого не прощает. Сестер, Морозову и Урусову, заковывают в цепи, жестоко пытают на дыбе, мучают голодом. У Федосьи умирает сын, отобраны все богатства, но она не отступает от старой веры. Сестер тоже ссылают в Боровск, где держат в земляной тюрьме без воды и пищи, и обе умирают в жестоких мучениях.
«Горемыки миленькие…»
Аввакум, услышав об их смерти, восклицает: «Соберитесь, русские сыны, соберитесь, девы и матери, рыдайте горько и плачьте со мною вместе…»
Заключение бывшего протопопа страшно: в каморке холодно, ее постоянно заливает водой, одежда преет, на теле гнойные язвы. Сидит Аввакум вместе с тремя товарищами, у которых отрезаны языки, и все-таки они ухитряются разговаривать, спорить. Но главное, все время пишут.
Здесь заканчивает Аввакум самое знаменитое из своих восьмидесяти сочинений — гениальное «Житие».
Тайно следуют его рукописи в другие города, где их переписывают, берегут, как самое дорогое. Многие списки дошли до наших дней.
Совсем недолго осталось жить Аввакуму…
Умер царь Алексей, на престоле тихий Федор, но именно при нем борьба с ревнителями старой веры принимает невиданно жестокий размах. Одна из причин тому — невероятная, самоубийственная смелость самого Аввакума, который отправил царю Федору такую челобитную, которую никто никогда не осмеливался подавать самодержцу.
«А что, государь-царь, — восклицает протопоп, — как бы ты мне дал волю, я бы никониан, что Илья-пророк, перепластал во един час».
«Не осквернил бы рук своих, — поясняет он дальше, — но нашел бы для того крепкого, умного воеводу.
Перво бы нашли собаку и рассекли начетверо, а потом бы никониан».
Горяч и страшен был во гневе Аввакум, царей не боялся: ведь «рассекая никониан», он замахивался и на самого Федора, и особенно на покойного отца его, царя Алексея, который принял правила Никона.
Аввакум не унимается и пишет, наверное, самые дерзкие слова, когда-либо обращенные к трону: «Бог судьей между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал от Спаса; то ему за свою правду», то есть, выходит, сам бог поведал протопопу, что прежний царь на том свете в аду мучается за грехи!
Царский ответ вскоре последовал: сжигают многих соратников Аввакума, и он запишет в «Житие» кратко и скорбно: «Исайю сожгли, и после Аврамия сожгли, и иных поборников церковных многое множество погублено… Огнем, да кнутом, да виселицею хотят веру утвердить…»
И тем не менее сторонники Аввакума не утихают, они готовят в Москве открытое выступление, разбрасывают в Кремле «воровские письма», среди которых, конечно, должны быть и послания Аввакума.
В начале 1682 года в Москве решают окончательно разделаться с раскольниками.
14 апреля 1682 года сжигают Аввакума и его друзей.
«За великие на царский дом хулы», — значилось в приговоре…
Вокруг тюрьмы стояла толпа народа, стояла молча, глядя, как разгорается пламя. Ни крика, ни стона не вырвалось из охваченных огнем стен…
Ох времени тому!
Но рукописи Аввакума и его друзей не сгорели. Старые, «дониконовские» рукописные книги XV, XVI веков — труды первых старообрядцев, труды самого Аввакума, его учеников — в северных белозерских лесах, в тихих урочищах Сибири, в Беловодье… Люди гибли от голода, от разлива рек, морозов, но священные, драгоценные старые книги не бросали, несли и несли все дальше от царя и патриарха. Они так старались сохранить «еретические» рукописи, что следы многих бесценных трудов затерялись…
Как грустно и странно, что, скажем, ни Пушкин, ни Гоголь не прочитали изумительных строк Аввакумова «Жития»: впервые они были напечатаны только после их смерти. А жаль! Как бы порадовались великие мастера XIX века таланту древнего собрата…
Но и мы не знаем всего. Поэтому не случайно, конечно, именно к небольшим селениям по северным рекам, близ Белого моря, а также к скитам старообрядцев в Сибири, по путям к неведомому Беловодью, идут сегодня ученые — собиратели книг…
На Алтае
Потомки «беловодцев» до сих пор живут очень замкнуто, новых людей к себе почти не допускают. Нужно чем-то вызвать их интерес, завоевать доверие. Для этого необходимо не только свободно владеть старинным языком, знать историю книги и литературы, но и прекрасно разбираться в теориях и обычаях старообрядцев.
Наши путешественники в этом отношении во всеоружии. Они не скрывают от местных жителей своих целей; объясняют, что редкостные книги нужны науке, что в научных библиотеках они будут сохранены и изучены. И однажды лютой зимой в Новосибирск приедут из таежной глуши почтенные старики, бывшие хозяева рукописей, проверить, как хранится их богатство. Им покажут отреставрированные манускрипты, и, успокоенные, они отправятся в обратный неблизкий путь.
Однако это произойдет много позднее. А пока экспедиция ничего не находит — как не могли сыскать Беловодья далекие предки. Неужели академик Тихомиров ошибся и в этом краю не будет открытий? Но почему же ученый был так уверен, что именно в Сибири находятся неразведанные сокровища памятников древнерусской письменности и культуры?
И все-таки замечательный ученый окажется прав…
Адрес великолепных находок его учеников — Беловодье… Летним днем 1968 года жительница одной алтайской деревни показывает своим гостям Н. Н. Покровскому и 3. В. Бородиной старинную рукопись со склеенными страницами. Видно, что книга очень старая, но определить, какая именно, пока невозможно. В той же деревне жители дарят еще несколько книг — и новосибирские ученые определяют, что здесь некогда был один из двух главных центров собирания и переписки книг: остатки богатейшей, почти полностью погибшей «беловодской» библиотеки, которая сопровождала странников и путешественников в XVIII–XIX столетиях…
На привале, в тайге, археографы рассматривают обретенную рукопись и понимают, что у них в руках уникальный сборник: материалы и документы серьезнейшего политического процесса XVI века. Обвиняемые Максим Грек и его ученик Исак Собака.
Родом из Италии, талантливый, высокообразованный ученый и писатель Максим Грек был приглашен великим князем Василием III в Москву для перевода толкований на псалтырь. Внезапно его обвинили в ереси и вместе с учеником заключили в тюрьму. В Ленинграде хранятся два списка подробного отчета об этом удивительном старинном процессе, но один изготовлен в XVII, а другой в XVIII веке, то есть скопированы с исчезнувших автографов, и оба обрываются примерно на середине. А тут полный сборник из XVI века! Значение этой находки переоценить невозможно. Прежде всего она показала, что Максима Грека обвинили ложно, что наказанию он был подвергнут за критику в адрес русского духовенства.
Кроме того, из новых фактов, содержащихся в сборнике, можно уточнить ряд дат, до сих пор остававшихся неясными, узнать много новых сведений об известных исторических персонах. На листах, найденных в алтайской деревне, был целый мир политических, идеологических страстей четырехстолетней давности, которые были «за семью печатями».
Нет на карте страны Беловодья, но живут прекрасные поэтические легенды, созданные народом, толковавшим о воле; сохранились великолепные книги…
Поиски Беловодья — современного, научного, книжного — продолжаются. Таинственная страна еще не совсем открыта.
Много еще неясного и в судьбе и в смысле старых книг; да и наследие Аввакума оказалось далеко не исчерпанным. Такой был спорщик неугомонный протопоп, что и через триста лет «втягивает» ученых в дискуссии: о себе самом, о своей личности, о своей книге. И в хранилищах древних рукописей, и близ Белого моря, в тех краях, где окончил дни неистовый страдалец, — замечательный ленинградский ученый Владимир Иванович Малышев, его ученики находят ранее неизвестные сочинения самого Аввакума!
Уже после смерти Владимира Ивановича ленинградские экспедиции привезли, например, список с неизвестного письма 1676 года в Пустозерск, где московские старообрядцы сообщали Аввакуму подробности смерти царя Алексея Михайловича и последние придворные новости; вскоре был найден и ответ Аввакума на это письмо.
Судьба замечательного писателя и удивительного человека неизбежно выходит за рамки его эпохи.
Максим Горький оценит стиль и язык Аввакума как «непревзойденный образец пламенной и страстной речи бойца».
А. Н. Толстой пишет, что в русскую словесность XVII века «… как буря ворвался живой, мужицкий, полнокровный голос. Это были гениальные „Житие“ и „Послания“ бунтаря, неистового протопопа Аввакума».
Личность Аввакума, его сочинения восхищали Льва Толстого, Тургенева, Достоевского, Чернышевского и других. Высоко ценят Аввакума и многие современные советские писатели. Леонид Леонов сказал: «По своему языку, по своему эпическому темпераменту для меня имело большое значение „Житие“ протопопа Аввакума — замечательный памятник XVII века».
Разумеется, оценивая Аввакума как гениального писателя мы не должны идеализировать религиозного деятеля, одного из фанатических основателей старообрядчества; мы не должны забывать, что время действия в нашем рассказе — три века назад.
Впрочем, переплетение земной жизни и религиозных страстей, только что освещавшее своим огнем XVII столетие, уже ведет нас к делам и людям более поздних эпох.
Из 1670–1680 годов мы отправляемся, сквозь громкие десятилетия петровских реформ, мимо ряда преемников великого преобразователя — в 70-е годы XVIII века, в новую российскую столицу, еще не существовавшую во времена Никона и Аввакума.
8 октября 1773 года в Санкт-Петербург въезжала карета. Серая пелена затянула небо, шел не то дождь, не то снег, отчего улицы покрылись мокрой грязью. Карета принадлежала камергеру двора ее императорского величества Екатерины II Семену Нарышкину. Рядом с хозяином сидел шестидесятилетний человек с огромным лбом, узким пронзительным лицом и орлиным носом. Он выглядел измученным и больным. Закрыв глаза, съежившись, сидел спутник вельможи в углу кареты.
«Мой бог, — думал он, — какая невыносимая боль! Эти беспрерывные толчки! Эта унылая погода! Когда же мы приедем, наконец? И останусь ли я жив? Нет сил терпеть подобные мучения!»
Карету снова тряхнуло, старик застонал. У него было ощущение, что ему всадили нож в живот и режут кишку.
— Сударь, — обратился к нему Нарышкин, — мы уже у цели. Взгляните, вот она, Северная Пальмира.
Его спутник открыл глаза и нехотя выглянул в окно. Боль немного отпустила его. Как некстати эта болезнь! Сколько времени он собирался сюда, в Россию, к русской императрице!
Никогда еще не покидал он родной Франции, впервые в жизни решился на несколько месяцев расстаться с привычным домом, обожаемой дочерью, любимыми книгами.
Позже он будет уверять, будто никогда не раскаивался в том, что совершил это путешествие. Но сейчас ему худо. Поскорее бы добраться до дома, где живет его старинный друг Фальконе. Несколько лет назад русская императрица решила поставить памятник Петру I и искала скульптора. Вот тогда-то наш путешественник и посоветовал ей пригласить Фальконе. Царица в восторге от французского маэстро, и Фальконе, конечно, не подозревает, что вскоре Екатерина II совершенно охладеет к нему, и, оскорбленный ее равнодушием, скульптор поспешит вернуться на родину, даже не подождав, пока на гранитном камне появится его прекрасное творение — Медный всадник. Впрочем, это произойдет через одиннадцать лет, а пока Фальконе осыпан милостями, и этим он обязан своему парижскому другу, который с нетерпением ждет, когда он сможет расположиться в отведенной ему комнате и отдохнуть от изнурительной дороги.
Больше двух месяцев длилось путешествие. Ехали не спеша, скорость невелика — несколько верст в час, да еще бесконечные остановки. Нарышкину не хотелось утомлять спутника долгими перегонами, старик с трудом переносил тряску.
Пока ехали по Европе, дороги были вполне сносными, а уж как въехали в пределы матушки-России, да еще в осеннюю распутицу, тут французский гость совсем занемог. Иногда лошади застревали посреди дороги, приходилось идти за подмогой.
— Эх раз, взяли, эх два, взяли, — налегая на карету, весело кричали мужики. Француз слушал непонятные возгласы, косился на Нарышкина и снова начинал разговор, глубоко волновавший его.
— Нет, сударь, ничем это оправдать невозможно, да и не должно, — он выкрикнул последнее слово. — Петр ваш великий император, вырвал страну из варварства. Слышал ли мир ранее о Руси? Почти что нет. А теперь? Только и разговоров повсюду, что о вашей стране. В одной лишь Франции за последние годы сколько книг появилось о российской истории. Даже Вольтер не удержался от соблазна и сочинил историю Петровского времени. Да что толковать! В Париже на каждом шагу кафе, магазины с названием «Россия». Воистину русская нация нынче в моде. И заслуженно: кто победил шведов, кто разбил пруссаков? Великая держава появилась на земле. Но как совместить прогресс с рабством?
— Избавь вас бог, — предостерегающе заметил Нарышкин, — при нашей всемилостивейшей государыне оное слово употребить. Очень она гневаться изволит, когда слышит о рабах.
Собеседник не успевает ответить, как Нарышкин объявляет:
— Вот и обитель нашего уважаемого маэстро. А лучше, право, поехали бы ко мне, я вам целый этаж отведу.
— Что мне делать с целым этажом, — усмехнулся старик, — всю жизнь прожил с семьей в нескольких комнатах, в коих повернуться негде от книг.
С большим усилием вылез он из кареты, отвергнув помощь подскочившего лакея. В доме уже заметили прибывших, двери подъезда распахнулись, и сам хозяин бросился на шею гостю. Нарышкин не спешил отъехать, наблюдая встречу.
— Ах, мой друг, — захлебываясь, тараторил Фальконе, — что за радость, как счастлив я видеть вас здесь.
Однако на лице его было заметно некоторое замешательство.
— Государыня ждет вас не дождется. Где же вы провели столько времени? Мы ждали вас в августе, в сентябре, а нынче уж октябрь!
— Потом, потом поговорим, — отмахивается старик. — Устал, нет сил. Простите, что столь неучтиво прерываю вас, но измучен сверх меры, должен немедленно лечь. Куда прикажете следовать?
— Ах, мой друг, — начал Фальконе, — я в отчаянии. Видите ли, неожиданно нагрянул мой сын, а особняк чересчур мал…
Он не договорил. Гость, на лице которого сначала появилось изумление, потом ярость, повернувшись к дверям, заметил все еще стоявшую у подъезда карету. Не сказав Фальконе ни слова, старик быстро пошел к карете.