Молодого человека звали Василий Надеждин, он был сыном дворцового служащего Федора Надеждина и родственник преосвященного владыки Анастасия (Грибановского). Василий с детства хотел стать священником. Родился он на святках, а крещеное имя дали в честь святителя Василия Великого. К владыке Анастасию Василий очень привязался – искал встречи, забрасывал вопросами. Если владыка был в отъезде – часто писал письма. Владыка оценил тягу к служению и духовную одаренность Василия, стал содействовать его занятиям. С пятнадцати лет Василий управлял хором, в двадцать два закончил семинарию.
Василий еще не смог свести воедино все то, что случилось с ним за последние два года – пока учился в семинарии. Но понимал, что является свидетелем необыкновенных изменений, каких, возможно, не видели тысячу лет. И у него есть возможность направлять и изменять жизнь людей вокруг него.
Мало кто из однокашников Василия горел любовью к своему делу. Смотрели на семинарию как на рядовое учебное заведение. Почти никто не хотел идти в попы. Быть попом пугало. Поп сам – пугало. А тем временем ветер вместе с запахом дыма приносил совсем уж черные сведения о расправах над священниками в провинции. Кто-то из семинаристов уходил в общественные науки, надеясь найти в них материал для изменения сложившейся в империи церковной системы к лучшему. Кто-то читал Толстого. Кто-то не видел противоречия между марксизмом и христианством, но, когда начиналась дискуссия, всегда становился на сторону марксизма. Для всех почти христианство казалось чем-то давящим, косным, нуждающимся в радикальной реформе.
Осенний семестр 1916 года закончился раньше срока. Ходили слухи, что городские службы будут экономить на отоплении. Еще поговаривали, что будут принудительно мобилизовывать семинаристов. Сергиев Посад, где учился Василий, – рабочий городишко. Бабы, ставшие от горя и трудов кликушами, бесконечно пьяные мужики, толстые пугливые обыватели. В посадской пасторали слышна одна только ноющая нота: никто не любит, никто не позаботится, все пропало, Бог забыл. Забыл? Василий видел нечто иное: присутствие Божие. И ждал. Ждал, как, может быть, никогда в жизни не ждал: когда же он станет священником. Тексты пламенных проповедей являлись Василию едва ли не каждый день во сне. Ледяной рукой юноша касался горячего виска: схожу с ума? Но тогда будто кто умывал его лицо трепетной рукой, и Василий утешался, снова получив уверение, что с ума он не сошел и священником будет.
Едва закончился семестр, пришло письмо от графа Медема – приглашение на хутор «Александрия», что в Хвалынском уезде. Его сиятельство желает, чтобы Василий Надеждин преподавал его детям, Феодору и Софии, Закон Божий. Не без вмешательства владыки Анастасия, подумалось Василию.
Теперь у Василия будет новая, полная трудов жизнь. Он станет священником, у него будут дети: по плоти и по духу. Он создаст гору книг о том, как важно детям привить религиозное чувство. И он найдет, несомненно, найдет, Бог его в поисках не оставит, те самые слова, которые окажутся мощнее «Интернационала». И конечно, он будет не один, а с единомышленниками, и это будет новая, прекрасная молодая Церковь, свободная от наветов.
Прекрасная и молодая. Память невольно вызывала лицо Елены – Элиньки, невесты, которой Василий писал так же часто, как и владыке Анастасию. У них с Элинькой когда-нибудь будут дети! А пока он с Соней и Федей будет учиться, как быть учителем. И немного поймет, что значит быть отцом. Возможно, Бог так устроит, что Соня и Федя станут его помощниками в жизни! Какая все же у него хорошая будет работа! Но в той же самой памяти всплывали пьяные голоса его однокашников и их животный, взывающий к самому нутру плоти смех, за которым следовали дикие крики, как будто кого-то обделили куском.
Затем, сделав виток, память останавливалась на ступенях храма. Василий не раз бывал на богослужениях, где присутствовали первые лица государства. Василий вспомнил один летний праздник. Кажется, как и сейчас, это был апостольский, Петров пост. Жара. Храм переполнен. Слуги, служащие и они. Государя увидеть не сразу получилось. Он как бы потерялся среди людской массы. Василий даже не помнит, в чем был царь. В чем-то военном. Царевны волновались, Василий почти не помнил их лиц. Государыня, в лазоревом, казалась очень бледной, невыспавшейся. В тот день с царской семьей была и Великая Матушка Марфо-Мариинской обители, великая княгиня Елизавета Феодоровна.
Вереница придворных и дам в тяжелых парчовых нарядах спускалась по лестнице. Лица были бледны, а у кого-то покрыты потом. Более молодые стояли поодаль, курили и болтали. До Василия долетел ревнивый голосок:
– Ты же была вчера у Юсупова?
Та, которую спросили, ответила коротко, холодно:
– Нет. Да и что такое – у Юсупова?
«Врет», – невольно подумалось Василию. Что-то тревожное вошло в сердце, когда услышал этот разговор. Что-то непременно произойдет. Не допусти, Господи, разорения Церкви и страны!
«Александрия» встретила трогательным хрустальным предзимьем и чем-то чеховским в атмосфере.
Утренние молитвы прочитаны в одиночестве в роще, теперь пора приступать к урокам.
Дети, Федя и Сонечка, вбежали и вдруг, прыснув, вытянулись в струнку. Соня сделала милый книксен. Василий любил говорить с ними по-русски, но порой приходилось и на других языках.
– Готовы ли к занятиям? – на латыни.
– Готовы, учитель.
– Ну, тогда начинаем, – по-русски.
Василий любил, чтобы молитвы перед началом занятия пелись на греческом и по-славянски. Соне языки давались легче, но у Феди слух лучше и голос лучше. Дети поначалу дичились и Василия, и предмета. Подчеркнуто серьезны и… ничего знать не хотят. Но Василий уже углядел в их сердечках небесный огонь. Ему так понравилось быть учителем, что он и сам стал как дитя.
«Мы медленно, но верно сближаемся, – писал Василий в одном из писем Елене, своей невесте. – Во-первых, конечно, с Федей, который очень охотно приходит ко мне и помимо уроков. Мешает заниматься, извиняется и спешит уходить, а мне жалко прогонять его. Особенно горячо беседуем с ним на уроках Закона Божия. Сегодня немного поколебались: как нам быть с седьмою заповедью… пропустить или учить? Я решил, что надо ее пройти, и стал ему объяснять. Он внимательно слушал, но сидел ко мне почти спиной… хороший! Софинька тоже ко мне привыкла, так много задает вопросов на уроке, что я хорошо устаю после двух уроков подряд…»
Зимой, на Рождество, Василий пел в местном храме и впервые попробовал силы в проповеди. В феврале пришло известие, что царь отрекся от престола.
В конце февраля Василий уехал в Сергиев Посад и вернулся к академическим занятиям. Из его группы почти никого не осталось. Холодные помещения, перепуганные профессора, некоторые готовятся к отъезду за границу. Порой в аудиториях появляются люди с вороватыми глазами. Тогда аудитории бывают полны. Там висит дым от папирос, идут дискуссии, слышатся ругань и смех. Некоторые из однокашников Василия ходят на эти диспуты. В академии появились брошюры с именами «Ульянов-Ленин», «Троцкий». Что такое пропаганда и какова ее сила, Василий знал отлично. Но было больно – так, что он плакал во сне. Господи, как же все это преодолеть, как же…
После окончания весеннего семестра Василий снова вернулся в «Александрию». Федя вытянулся, Соня похорошела. К радости учителя и учеников, занятия возобновились, но теперь все было по-другому. Василий, может быть, не до конца осознавая, стал готовиться к новой жизни. В которой будет не победа, а возможно, война и смерть.
Василий, спустившись с холма, поспешил сразу же на всенощную, в усадебную церковь. Завтра, в праздник Петра и Павла, местный священник разрешил сказать проповедь, и текст ее Василий уже подготовил.
Он начал с апостолов. Сказал, что их не понимали и боялись, как некогда Христа, пославшего бесов в свиное стадо. Они несли свет, а людям было удобнее в темноте. Нет ничего нового в том, что грабят дома дворян, что убивают представителей власти, что ненавидят священников. Это было во все времена. Но есть светлая новость христианства. И если ее свет просветит сердца обычных людей, все изменится. Еще он говорил, цитируя из Посланий апостола Павла, о последних временах. Они приближаются. Если не будет покаяния, будет война, в которой погибнут все.
Рядом с благословенной «Александрией» графа Медема было два селения: Черный Затон и Аграфеновка. Сельская церковь находилась в усадьбе возле Черного Затона. Потрапезничав, Василий с Федей отправились домой. Начало темнеть.
Сначала Василий подумал, что это его излишняя впечатлительность вызвала смутные фигуры на дороге. Настоящий Достоевский, картинка к роману «Бесы». Но это были живые люди, молодые мужички из Аграфеновки, одного из которых звали Федором. Мужички встали, перекрыв дорогу. Василий боялся, что не сможет защитить Федю.
– Здравствуйте. – И он сделал полшага.
В ответ Федор только хмыкнул. Василий заметил, что все мужички – с палками от частокола. Господи, ни одного движения, чтобы не напали на Федю.
– Голосистый ты больно. Здравствуйте! – сказал Федор. И плюнул Василию на ботинки. – Скоро мы вас убивать будем.
Кто-то оказался за спиной, и потом вмиг что-то пронзительно зазвенело в ухе.
– Федя, беги!
– Упыри! Скоро не жить вам. Ни попам, ни помещикам.
И мужички ушли. Это была первая грозовая туча на небе Надеждина.
Василий стал священником, как он того и хотел. Одним из любимых мест служения его был храм во имя святителя Николая, прозванный Соломенной Сторожкой. Вокруг отца Василия собралась община молодых верующих людей, которых он щедро одарил теплом от своего жертвенного пламенного сердца. В конце 1929 года его арестовали.
Протоиерей Василий Надеждин умирал в 1930 году от тифа в лагерном лазарете. Те, кто должен был лечить, только издевались над ним, протыкая иголками тело. Но он, кажется, уже не чувствовал боли. Все ли написал? На письмо, его последнее письмо, в которое он был почти влюблен, так оно ему было дорого, сил хватило. И времени, отпущенного Богом. Временами наступал бред, в котором Елена играет на фортепиано. То в сером девичьем платье, одна, то дети, их с Элинькой дети, рядом и поют. То Федя достает манежный хлыстик, чтобы защитить его от нападающих. Но надо всем – глубокая и почти глухая, как зимний вечер в «Александрии», уверенность: это ненадолго. Лагерь не может быть вечным. Царство, Царство. Только оно. Только оно существует.
«…если я заболею тифом, то писать уже не смогу, никого из близких не увижу и не услышу, не смогу ничего передать им, кроме этого письма, если оно будет написано заранее и… если Господь устроит так, что оно дойдет до моих близких. Это письмо должно заменить меня, прощание со мною, участие в моих похоронах, которые произойдут здесь, без участия моих близких, без их молитвы и слез… Пишу все это спокойно и благодушно, ибо в душе живет неистребимая «Надеждинская» надежда, что я вовсе не умру здесь, что я уеду из этого проклятого места и увижу еще всех моих дорогих. Но это будет дело особой милости Божией, которой я, может быть, и не заслужил…»
Если это письмо дошло, значит, почта работает исправно. Почта Бога, Его незримые почтовые отделения, в ячейках которых лежат письма из Царства Небесного.
Десять дней
Молодой человек высокого роста, с живым лицом, явно иностранец, придерживал рукой висящий на шее плоский футляр с блокнотом. Минуту назад он в нем что-то рисовал, потом, видимо, подписал рисунок. Футляр был кожаный, с нерусскими буквами. Иностранца видели ходящим по Екатерининскому дворцу. Движения молодого человека были порывистыми и легкими, как будто он находился на охоте и кого-то выслеживал. Лицо счастливое и сосредоточенное. Это не могло не раздражать милиционеров. Видели, как иностранец вышел из автомобиля полкового управления. Вот вам и интернационал! Не успели победить – появились блатные.
30 октября 1917 года. Войска Керенского отступили из города, и с ними отступили казаки. На пустых улицах появились красногвардейцы.
Царское Село и Екатерининский дворец, превращенный в музей, были заполнены народом. На улицах стояли грузовики, отовсюду смотрели дула пулеметов. Встречались и пушки. Хмурые люди, среди них несколько человек в бушлатах, смотрели на журналиста подозрительно: чужой. Однако было известно, что здесь, в бывшем логове самодержавия – Царском Селе, – находится американский коммунист, товарищ Джон Рид. Правда это или нет, никто толком не знал. Но на коммуниста журналист явно не походил.
Один из морячков, красивый парень, подмигнув нескольким разнообразно одетым солдатикам, должно быть, составлявшим его отряд, подошел и спросил осипшим сочным баском:
– Товарищ Джон Рид?
– Йес, – заулыбался иностранец, – тафарисч.
Джон Рид уже вполне сносно говорил по-русски и понимал все, что ему говорят. Еще в первый приезд в Россию он был покорен магией этого языка и искренне не понимал соотечественников, которым неинтересна Россия.
Америка – страна Джорджа Вашингтона! Этот человек, ставший ее первым президентом, перенес оспу на ногах, преодолевал пятисотмильные пространства зимой почти без еды и сна и навсегда утвердил мнение об американцах: свободолюбивы, сильны, выносливы. Триумф мира торговцев воспринимался Джоном Ридом как закат Америки. Октябрьская революция в России казалась ему выходом из мировой войны торговцев. Теперь он видел, как это происходит, и был счастлив.
Объемы революционных бесчинств американца не смутили. Награбленное лежало на телегах, политое дождем и чуть припорошенное первым снегом, под мраморные статуи мочились. Но ни награбленного, ни изваяний съесть было нельзя. Пищи катастрофически не хватало. Однако то тут, то там возникали жующие физиономии. Джона это даже забавляло. Так, должно быть, жили на фортах, которые объезжал начальник округа Вашингтон. Возможно, уже настал переломный момент, после которого будет недолгий кризис. Все это преодолимо, если народ удержит красное знамя революции.
По дворцу и возле него бродили смурные, плохо одетые фигуры, от которых легко можно было ожидать ножа в бок. Но в каждом была сила, вот как в этом морячке, какой-то огненный, красный отсвет.
– Тафарисч! – усмехнулся подъехавший бушлатик. – Курево есть? Для интернационала? И вон, братишки…
Джон Рид, не задумываясь, вынул портсигар, высыпал, что было, на распластанную серую ладонь морячка и пошел дальше. Морячок не остановил его. Хотя вслед американцу смотрели недобрые глаза. У Митьки вот и ботинок нет. А с этого попробуй сними. Ничего, снимем еще.
Варварство Джон считал следствием Первой мировой войны. Войны власть имущих и торговцев. «Настоящая война, для которой эта вспышка смерти и разрушений – всего лишь инцидент, началась давно, – написал он. – Война шла десятки лет, но мы не замечали сражений этой войны. Это война торговцев… Мы, социалисты, должны надеяться, нет – верить, что из-за этих ужасных кровопролитий и страшных разрушений произойдут глобальные социальные изменения и мы еще на шаг приблизимся к нашей мечте – Миру среди Людей. Это не наша война».
– Смени профессию, – как-то сказали ему.
Но Джон Рид понял, что профессию не сменит. И что, если все пойдет так и дальше, он умрет в России.
«…В прошлом месяце при режиме Керенского было отмечено сокращение нормы выдачи хлеба – с 2 фунтов в день до 1 фунта, затем до половины фунта, четверти фунта, и, в последнюю неделю, нет хлеба вообще. Вооруженные ограбления и уличная преступность участились до такой степени, что едва можно ходить по улицам. Газеты только об этом и пишут. Не только правительство не может работать, но и муниципальные власти также. Городская милиция была довольно дезорганизована, ничто не работало так, как должно было».
Джон Рид знал, что Царское Село – колыбель империи. История как есть, с ее статуями, аллеями, зданиями, имевшими сейчас ужасный вид. И это место дышит. Прерывисто, агонизируя, с беззвучным криком. Где-то рядом, говорят, находится могила старца Распутина, и надо бы ее увидеть.
Всего пару дней назад на этом месте стояли казаки, преданные и смелые воины. Говорят, священник, который их напутствовал перед боем, долгое время служил в Штатах, где проповедовал свою религию. Еще известно, что это умный и очень смелый человек, которому за его личные качества и успехи в миссионерском деле благоволит епископ Русской Православной Церкви в Америке. Замечательный, должно быть, человек. Но как не понять истории, как не услышать ее поступи и отползать назад, во мрак? Священника звали отец Иоанн Кочуров. Об отце Иоанне действительно много было разговоров: смелый, добрый, настоящий батюшка.