– Хорошо. Общество защиты животных им бы такого не спустило.
– Ты знаешь, в чем он состоит? – Не дожидаясь моего ответа, Тристан продолжил: – Сажаешь кота в коробку. В коробке есть колбочка с отравляющим веществом, которое, если разбить колбочку, убьет кота. Устройство, разбивающее колбочку, приводится в действие неким генератором случайных событий. Например, это может быть радиоактивное вещество, которое либо распадется, испустив немного радиации, либо не распадется. Закрываешь крышку. Кот, отравляющий газ и радиоактивное вещество становятся замкнутой системой. Ты не можешь предсказать, что произойдет, или узнать, что произошло.
– То есть не знаю, жив ли кот или умер.
– Не просто не знаешь. Не можешь узнать. Буквально никак. Так вот, согласно классическому физическому мышлению, он либо жив, либо мертв. В реальности возможно только одно из двух. Просто ты не знаешь, что именно. Но в квантовом мышлении кот на самом деле и жив, и мертв. Он существует одновременно в двух взаимоисключающих состояниях. До тех пор, пока ты не откроешь крышку и не заглянешь внутрь. Только тогда произойдет коллапс волновой функции.
– Погоди, я все понимала почти до конца! Откуда взялась… как ты ее назвал? Волновая функция? И как происходит ее коллапс?
– Извини. Это просто физический жаргон для того, о чем я говорил. Если ты захочешь описать эксперимент с котом Шредингера математически, ты составишь уравнение, которое называется волновой функцией. Это уравнение – не что-то одно, а суперпозиция нескольких членов.
– Суперпозиция нескольких членов, – слабым голосом повторила я.
– Да. Член – некое математическое выражение. Функция состоит из них, как предложение – из фраз.
– Ты хочешь сказать, что один член – «кот жив», а другой – «кот мертв»?
– Да, о лингвист.
– А их суперпозиция?
– Математически это означает, что они вроде как суммируются и дают общую картину системы.
– Пока не наступает «коллапс» или как ты это назвал.
Тристан кивнул.
– Суперпозиция нескольких членов – это квантовая штука. Суть квантовой механики. Но вот что занятно: такая математика работает, то есть функция точно описывает систему, лишь до тех пор, пока ты не открыла крышку и не заглянула внутрь. В этот момент ты видишь либо живого кота, либо мертвого. Точка. Ты получаешь классическую систему.
– Департамент… обнаружения дохлятины?
Он закатил глаза.
– Так или иначе, это ты называешь коллапсом волновой функции?
– Да. Так физики называют момент, когда все описания разных возможных реальностей превращаются в один классический исход, который наш мозг способен воспринять.
– Наш научный, рациональный мозг, ты хочешь сказать, – поправила я.
Тристан довольно улыбнулся.
– Именно так.
– Но значит, мы возвращаемся к моей теории! – возмутилась я.
Он слегка растерялся.
– К какой теории?
– К той, про которую ты сказал, что она скорее из детской литературы, чем из реальности. Помнишь?
– Ах да. Что люди должны верить в магию.
– Да!
– Я говорил немного о другом. Да, человеческий мозг – регистрирующий орган. Но выслушай меня. Если ты принимаешь многомировую интерпретацию квантовой механики, то все возможные исходы на самом деле где-то случаются.
– То есть в одном мире кот жив, а в другом мертв.
– Именно так. Кроме шуток. Полностью независимые реальности, которые отличаются лишь в одном: тут кот жив, там мертв. А квантовая суперпозиция? Она просто означает, что ученый, который собирается открыть крышку, стоит на развилке. Перед ним открыты обе дороги – оба мира. Он может шагнуть либо на одну, либо на другую. А как только он снимает крышку, решение принимается. Он либо в одном мире, либо в другом, и возврата нет.
– О’кей, – сказала я. Не в смысле «согласна», а в смысле «я тебя внимательно слушаю».
– Ученый не может управлять тем, на какой дороге он окажется.
Я видела, что он меня троллит – ждет, пока я заглочу наживку.
Нет, не совсем так. Тристан хотел, чтобы я упомянула возможность, которую он держит в голове, не может назвать вслух – потому что он весь такой из себя ученый.
И я сказала, что он хотел:
– Давай немного изменим условия. Поменяем белый халат и блокнот на… не знаю, остроконечный колпак и метлу. И возьмем другое местоимение. Если она каким-то образом может выбирать, в каком мире окажется, когда снимет крышку… если она может управлять исходом…
– Это будет похоже на магию.
– Что значит «будет похоже»? Это и будет магия.
– Просто речь о том, чтобы выбирать возможные исходы из реально существующих – скользить между тесно связанными альтернативными реальностями, – а не порождать эти реальности.
– Принципиальной разницы никакой.
– Для обычного наблюдателя? Не изучавшего квантовую физику? Никакой, – согласился он.
– Называй, как хочешь. Ведьма может вызвать желаемый результат из параллельной-дефис-одновременной реальности. Есть исторические упоминания о том, как ведьмы что-то «вызывали», – это буквально то, что они делали.
– Моя гипотеза, – сказал Тристан, тщательно выговаривая слова, поскольку выпил уже несколько бутылок «Лучшего старого тиршитского горького», – состоит в том, что фотография перечеркивает возможность того, что ты назвала «вызыванием». Фотография уничтожает магию, запечатлевая конкретный момент – одну версию реальности. Как только момент таким образом запечатлен, все остальные его возможные версии исключаются из мира, содержащего эту фотографию.
– Понятно, – сказала я. – Не остается пространства для магического маневра.
Тристан кивнул. Ему явно полегчало от того, что он раскрыл душу. И от того, что я не подняла его на смех.
– Ты уже некоторое время про это думаешь, – сказала я.
Он снова кивнул.
– Но только когда мы увидели дагеротип солнечного затмения, картинка сложилась окончательно.
– Именно так.
– Это всего лишь один дагеротип из чертовой уймы, – заметила я. – К тому времени люди фотографировали уже шестнадцать лет. Что особенного в этом конкретном снимке?
– Наверное, масштаб явления, – сказал Тристан. – Число затронутых разумов и миров. Если я – Луи Дагерр в своей парижской лаборатории и снимаю то, что попалось под руку, да, я коллапсирую волновую функцию. Но пока это затрагивает только мой мозг и мелкие предметы в моей лаборатории. Если я покажу дагеротип жене или приятелю, то следствие – коллапс волновой функции – распространится и на них. Можно предположить, что живущие по соседству ведьмы лишатся части магических сил, так и не поняв почему. Но у полного солнечного затмения двадцать восьмого июля тысяча восемьсот пятьдесят первого года свидетелей было больше, чем у какого-либо другого исторического события до того времени.
– Конечно. Вся Европа могла его видеть…
– Сотни миллионов людей, Мел. Достаточно было поднять голову. Это событие зарегистрировали больше человеческих глаз, чем любое выступление Бейонсе на «Ютубе». И когда его заморозил, запечатлел дагеротип…
– Если прежние фотографии могли лишь притушить магию, то теперь на нее вылили целый Атлантический океан.
Тристан кивнул.
– Когда створка аппарата открылась, чтобы сделать первый идеальный снимок затмения, магия перестала работать во всех человеческих обществах.
Мы проверили даты на всех документах 1851 года. И впрямь, имелись три за первую половину (один на английском, другой на итальянском) и фрагмент, датированный последней неделей июля (на венгерском). После 28 июля – даты солнечного затмения – ни одного.
– Значит, оно, – проговорил Тристан, вставая. Он уперся руками в стол и задумчиво уставился в стену.
– Да, – ответила я, чувствуя странную опустошенность. Мне до сих пор не объяснили, зачем ДОДО стремится постичь суть магии, но здравый смысл подсказывал, что цель – ею овладеть. Департамент оккультных деловых отношений? Очевидно, этому не бывать. – От фотографии не избавиться, значит, магии больше не будет.
Тристан замер и мгновение спустя резко повернулся ко мне.
– Ты права, – произнес он, глядя в пространство. – Где нет фотографии, по-прежнему может существовать магия.
– Я не это сказала.
Он заходил по офису. Мы несколько расширили пространство за счет соседних помещений, снеся стены, но Тристану все равно приходилось выписывать восьмерки, лавируя между стопками книг, отдельно стоящими оружейными сейфами, пустыми пивными бутылками и высокотехнологическим военным оборудованием, назначение которого мне так и не раскрыли.
– Как избавиться от фотографии? – спросил он скорее себя, чем меня.
– Это невозможно.
– Нет, это определенно возможно. – Глаза его смотрели куда-то вдаль. – Я только должен придумать как.
– В каком смысле «как»?
Тристан скривился и мотнул головой – мол, не говори под руку.
– Я что-то упускаю, – сказал он. – Что именно?
– Ты упускаешь момент, когда фотография проникла везде и магия исчезла навсегда.
Он повернулся ко мне. Взгляд наконец сфокусировался, глаза сияли.
– Нет, – проговорил он почти укоризненно. – Наше дело не безнадежно.
Так не излагают гипотезу или теорию – так говорят о вере или о знании. У меня по спине пробежал холодок.
– Понимаю, что ты многого не можешь мне сказать, – начала я. – Но давай выкладывай то конкретное, что ты сейчас от меня скрываешь. Иначе я ничем тебе помочь не смогу.
Взор его вновь затуманился. Очевидно, Тристан вел какой-то внутренний монолог. Наконец он кивнул.
– Много я тебе открыть не могу. Но скажу: мы знаем, что это возможно.
– Мы?
– ДОДО, – подтвердил он. – Есть свидетельства. Больше я сказать не могу.
– Вау, – выдохнула я, ощущая прискорбную для лингвиста нехватку слов. – Господи…
– Да. В том-то и дело. Решение есть. Просто… – Он с досадой протянул руку, словно хотел взять что-то из воздуха. – Просто я чего-то не вижу. И я очень близок к ответу. Это точно должна быть фотография. Все сходится. Даты. То, что магия чуть раньше угасла в обществах, где любили и ценили фотографию, и продержалась чуть дольше в культурах, где фотографии не было, – у мусульман и у первобытных племен. Это, безусловно, оно. Должен быть какой-то способ сделать так, чтобы фотография не появилась.
– Но облачные технологии, смартфоны, видеонаблюдение означают, что фотография буквально повсюду.
– Мне не нужно избавляться от нее повсюду, – нетерпеливо произнес Тристан. – Только в одном управляемом пространстве.
Он резко остановился посреди комнаты и обвел ее прищуренными глазами, словно глядя на невидимых коллег.
– О’кей. Часть решения. Если мы создадим контролируемую среду, в которой фотография не только не возникла, но и не могла возникнуть, не исключено, что в этой среде будет возможна магия.
– И вы в ДОДО думаете, что кто-то это уже делает?
Тристан медленно кивнул.
– Если смогли они, сумеем и мы. Надо только сообразить как. – На мгновение он полностью ушел в свои мысли, даже постоянная настороженность профессионального военного исчезла за интроспекцией ученого. – Давай разобьем задачу на части. Первое: фотография вызвала коллапс волновой функции.
– Да. По крайней мере ты мне так сказал. Поэтому я буду просто сидеть и поддакивать.
– Итак, – продолжал он, – если мы сможем помешать этому коллапсу… – и, увидев мое непонимающее лицо, добавил: – Если мы попытаемся удержать квантовые шарики в воздухе…
– То есть не открывать коробку?
– Какую коробку?
– Ту, в которой кот. Кот Шредингера.
Он легонько мотнул головой:
– Это просто мысленный эксперимент. Но в твоих словах что-то есть.
Я прекрасно знала, что такое мысленный эксперимент. Однако это могло подождать. У меня было чувство, будто мы что-то нащупали. И меня завораживал – и отчасти пугал подтекст: что это не просто сухой научный проект, а нечто вроде боевых действий. Где-то в мире занимаются магией. Правительство США не знает как – а может быть, даже кто. Повторяется история с первым искусственным спутником – кто-то нас обогнал. Тристанову теневую правительственную структуру наверняка создали в панической попытке наверстать разрыв.
Тристан снова сел и забормотал свои заклинания («коллапс волновой функции», «квантовая спутанность»). Я вбила их в «Гугл», пока Тристан, склонившись перед монитором с «Блестящей шапочкой», работал в другом поисковике, доступном лишь сотрудникам теневых правительственных структур. Первоначальный запрос «квантовая волновая функция» принес четыреста тысяч результатов (три миллиона, если без кавычек), а расширенный поиск (с добавлением слова «коллапс» и так далее) уменьшил их число до примерно тридцати пяти тысяч. По большей части это были ютубовские ролики: гиковатые старшеклассники ставили опыты в подвале родительского дома, часто с применением холодильника и старых фотохимикатов; довольно многие заканчивались несильными, но зрелищными взрывами. Еще было стопицот студенческих работ, которые Тристан зарубил за одни названия. Мы добавляли все новые и новые слова, чтобы уточнить запрос. Так прошло несколько часов. Улов нулевой.
Мы сделали перерыв на обед (индийская еда навынос – настоящая индийская, не то безвкусное «карри», которое вошло сейчас в моду в викторианском Лондоне по случаю того, что Ост-Индская компания захватила Пенджаб). Мы продолжали поиск весь вечер; я поехала на велосипеде домой, поспала, вернулась, и мы стали искать дальше. Чуть позже утром мы ненадолго прервались, чтобы прогуляться вдоль реки Чарльз: от долгого сидения в крошечном офисе недолго было повредиться в рассудке. Почти всю прогулку Тристан продолжал мозговой штурм в монологе, еще больше убедившем меня, что он, во-первых, гений, во-вторых, совсем не умеет слушать.
После прогулки он полез в холодильник – не осталось ли там какой-нибудь неиспорченной еды, а я вернулась к экрану и начала проматывать результаты очередного расширенного поиска. Поскольку Тристан не смотрел мне через плечо, я попробовала кое-что: набрала запрос «эксперимент с котом Шредингера» и стала добавлять слова, чтобы уменьшить число результатов. Я исключила «мысленный эксперимент» и его немецкий аналог, Gedankenexperiment. Выбросила все, включавшее фразы: «Шокирующее открытие!» и «Ты не поверишь, что произошло дальше!». И сместила поиск в сторону слов «практический» и «реальный».
Читатель, ты не поверишь, что произошло дальше. Выпал один-единственный результат.
– Отклоненная заявка на патент, – прочла я вслух. – Кто-то в МТИ хотел запатентовать… секундочку…
Я заскользила взглядом по строчкам канцелярита и бюрократита (единственных языков, которыми не сумела овладеть), пока не нашла нечто осмысленное.
– …камеру, предназначенную, цитирую, для глушения вражеских разведывательных устройств посредством удержания подопытного животного семейства кошачьих в неопределенном состоянии бытия. Конец цитаты.
Хлопнула дверца микроволновки.
– Я ничего не слышу, когда она работает. – Тристан повернулся ко мне. – Мне отчетливо показалось, будто ты сейчас что-то сказала про подопытное животное семейства кошачьих.
Я посмотрела ему прямо в глаза и кивнула.
– Это называется Онтического декогерирования камера. ОДЕК. Изобретатель – профессор Фрэнк Ода. Самовлюбленный тип, как я понимаю.
– Чего так?
– Назвал ее в свою честь. Ода – ОДЕК.
– Не уверен. «Онтический» означает…
– Я знаю, что оно означает.
– Что-то относящееся к знанию. Декогерирование, как, я уверен, тебе прекрасно известно, означает его противоположность. Что-то в камере препятствует возникновению определенного знания. Вполне в духе того, что мы ищем.
– Класс! – воскликнула я и начала гуглить Фрэнка Оду. – Давай узнаем, где он живет, и…
– Но это шутка, – отрезал Тристан. – Твой Ода – тролль. Да, научно подкованный. Очень остроумный. Но все равно тролль.
– Почему ты так думаешь?
– Подопытное животное семейства кошачьих. Мел, это просто розыгрыш. Фейковая заявка на патент, которую этот тип поместил в Интернет для лулзов. Протащил ее через какого-то темного патентного эксперта, не знающего физики и никогда не слышавшего про кота Шредингера. Всякий физик, который это прочтет, посмеется от души и забудет. А нам надо ограничиться серьезными…