Егор еще и еще раз мысленно проверял каждое свое слово, каждый свой поступок здесь, в лапах врага, и думал: «Правильно? Так я сделал? Так и надо?..»
Тело болело. К нему, как нарочно, снова вернулась способность чувствовать боль, способность, казалось, совсем утраченная. Егор осторожно присел на нары, медленно откинулся назад, прислонился горящей спиной к холодной стене.
«Как хорошо, что я сейчас один, — подумал он и ужаснулся, — хорошо!.. Разве так можно!.. Тех, кто здесь был передо мной, уже нет в живых… Одному просто легче… Легче, что не надо скрывать страдания. И можно спокойно думать…»
Егор вспомнил суд. Свидетели обвинения говорили коротко. Удивился Егор, что неплохо о нем отозвался бывший хозяин. «Вежливый молодой человек», — так сказал Жорж Лели. Остальные ничего хорошего не сказали, выискивали отрицательное. Отец просил у суда снисхождения. А есаул граф Канкрин, председатель военно-полевого суда, орал на подсудимого:
— Ты состоял председателем временного рабочего правления завода Лели! Ты национализировал… (Выдумали, сволочи, словечко!) Национализировал его!
Ты тайком пробрался в Ростов как большевистский агент, продавшись большевикам в Курске!
Ты заимел типографскую машинку для печатания прокламаций и воззваний большевиков.
Ты хранил расписки в получении денег членами большевистской партии и подложные паспорта.
Ты имел письменное распоряжение выяснить количество штабов, учреждений и войск в городе, возможность достать оружие для большевистских организаций…
Подъесаул Евфанов, удовлетворенно закрыв глаза, сочувственно кивал головой в такт выкрикам председателя, сотник Черняк барабанил пальцами по столу. Закончив поток своих выкриков, Канкрин брезгливо сморщился и, не глядя в сторону подсудимого, просипел:
— Увести мерзавца!
Так закончился суд. Егор надеялся, что суд будет открытым, готовился сказать последнее слово. Ему так хотелось сказать все, что скопилось в сердце, но не наедине с этими палачами.
— Да, я был председателем временного рабочего правления завода. Мы стали хозяевами того, что по закону труда — самому справедливому закону, — принадлежало нам, ведь и завод, и его машины, и миллионы прибылей — все рождено нашими руками, нашим потом и кровью…
Да, Жорж Лели не хотел сдаваться без боя. И вы пришли ему на помощь, вы — наемные убийцы и грабители. Мог ли я терпеть вас? Конечно, нет! И я вступил в борьбу с вами — по велению сердца, по призыву единственно народной, единственно справедливой Российской Коммунистической партии.
Да, я ездил в Курск. Но не для того, чтобы продаться большевикам, как изволил выразиться граф. Нет, я отдал себя делу Ленина много лет назад. И этой службой очень горжусь!
Да, это я печатал и распространял большевистские листовки. Помните, одна из них начиналась так: «Рабочие Ростова и Нахичевани! Держите порох сухим и готовьтесь к новым жестоким боям!». Они скоро наступят, эти бои. И я горжусь, что моя работа принесет рабочим пользу в ту минуту, когда они снова возьмутся за оружие. Вам не будет пощады!.. Не будет!..
Егор говорил и говорил. Перед ним, как живые, стояли лица товарищей. Он вспоминал каждое их слово, каждое дело. Многое из того, что было сделано ими, сейчас он брал на себя, он — руководитель ростовских подпольщиков.
А подполье боролось. До Егора долетали только отголоски происходящего на воле. Но своим мужеством, своей волей он продолжал быть в рядах борцов, ни на минуту не забывая о своем партийном долге.
И все же, кто услышит сказанное? Кто узнает, как умрет Егор Мурлычев? Несколько дней назад, когда он был еще в «карантинной» камере № 74, приходил священник.
— Покайся, сын мой! Да и простит тебе господь наш прегрешения твои!..
Каяться Егор отказался, но книгу — духовную, про угодников — взял, к удивлению священника. Там, на полях, и записал он бисерным почерком: «Товарищи, я, по-видимому, не выдержу всех пыток. Прошу вас — боритесь за дело большевизма, за дело Ленина. Егор Мурлычев».
Книгу забрал библиотекарь тюрьмы Чеботарев, человек, связанный с большевистским подпольем. Он сохранит, конечно, книгу.
Егор повернулся к окну — четким светлым прямоугольником вырисовывалось оно под потолком, подумал: «Еще далеко до вечера…»
Со стены за ворот посыпалась побелка. Егор поднял глаза. Стена! На ней столько людей оставили память о себе! Пусть стена поведает товарищам и о его последнем дне.
Егор стал на нарах на колени и ногтями, раздирая пальцы в кровь, стал царапать. Медленно, слово за словом рождался этот последний привет друзьям: «Товарищи… я погибаю… за дело… революции… начатое мною… продолжайте… Егор Мурлычев».
Как все-таки долго тянется день, последний день! Егор в полузабытьи лежит на нарах, и ему чудится, что снова плывет линейка по привольной степи, снова везет его за линию фронта. И милое лицо Ариши…
«Смогли ли снова наладить типографию? Спирины… К ним нужно было перепрятать от Вернидубов типографию… Только к ним! Мало мы все же поработали… Да, мало: с сентября по ноябрь… Почему „мы“? Почему „мало“? На воле остались товарищи. Они продолжают дело…»
Смотри, это Леденев… Да, да, тот самый Леденев, который не раз уже помогал Егору. Он связан с Чеботаревым, кажется. И еще с кем-то…
Леденев протянул листок:
— Егор… У нас мало времени. Совсем мало. Прочти.
Егор взглянул, — и сердце сжалось от радости. Это была листовка! Большевистская листовка. Свежая. Звавшая к свержению белогвардейской диктатуры.
— Хочешь что-нибудь написать?
Леденев протягивает Егору карандаш и клочок бумаги.
Хочет ли он?! Строки ложатся будто сами собой:
«Товарищи! Я прочел вашу листовку. У меня забилась кровь, прибавилось силы. Я не сомневаюсь, что вы будете продолжать начатое дело. Я умру с твердой уверенностью, что вы также будете идти до конца, до полной победы. Пожелаю вам успеха.
Да здравствует Советская власть! Да здравствует Российская Коммунистическая партия большевиков.
Я немного болен.
Привет всем.
Егор Мурлычев».
— Ты мужайся, — шепчет Леденев, — сегодня попробуем…
Он быстро ушел, унося последнее письмо Мурлычева.
Третьи сутки подряд, каждый раз с полуночи сидела в засаде у Балабановской рощи группа дружинников, инструктированных Тюхряевым. Было отрепетировано несколько вариантов освобождения товарища Егора.
Но и в эту ночь в роще было спокойно. И в дальнем ее углу не гремели привычно выстрелы, опрокидывая в неглубокие ямы очередную партию жертв белого террора. Господа палачи и в эту ночь отдыхали.
Загулявшие допоздна Бордовсков и Пачулия, пьяные и злые (какие-то гвардейские офицеры из-под носа у них увели девочек), на служебной пролетке подъехали к тюрьме, предъявили документы и потребовали выдать им Мурлычева для допроса.
Дежурный, хорошо знавший офицеров, распорядился привести Мурлычева и приказал двум охранникам сопровождать господ офицеров и арестованного.
Когда пролетка по Сенной домчала до Таганрогского проспекта, Бордовсков вдруг сказал вознице:
— Поворачивай направо!
Один из солдат запротестовал:
— Нам приказано в контрразведку!
— Молчать! — гаркнул хорунжий, а Пачулия, икая, добродушно пояснил:
— Какая разница, где вести допрос?!
Пролетка бойко помчалась по Таганрогскому, миновала Нахаловку и выскочила в степь.
— Давай на свалку! — заорал Бордовсков.
Кони резво мчались по схваченной весенним морозом дороге, топот их копыт звучно раздавался в предутренней тишине.
— Стой!..
Пролетка остановилась среди гор мусора и нечистот.
Бордовсков спрыгнул на землю, помог сойти князю и, гримасничая, поклонился Мурлычеву:
— Милости просим, господин комиссар!
Егор, понимая, что не ждать ему хорошего от этого ночного визита, медленно сполз с пролетки.
— Иди, иди сюда, миленький! — загнусавил Витька и вдруг выхватил из ножен саблю. — Собаке собачья смерть! На колени!..
— Этого ты… от меня… не дождешься никогда!
Сколько ударов нанесли Бордовсков и Пачулия уже бездыханному Мурлычеву, они не помнили. Солдаты боялись подойти к озверевшим офицерам, уговаривали их издалека:
— Начальство будет гневаться, господа офицеры! Что будет! Что будет!
С трудом удалось усадить их в пролетку и доставить в город.
Как насмешка, прозвучали строки приговора, доставленного в тюрьму утром:
«…На основании статьи 9 приказа Всевеликого войска Донского № 843 подвергнуть его лишению всех прав состояния и смертной казни через расстрел».
Палачи уже не были вольны распоряжаться судьбой Егора Мурлычева. Он шагнул в бессмертие.
12 марта Ирина Шкориненко пошла к тюрьме пораньше. Хотела успеть передачу Ёре передать до начала смены (Ирине нужно было идти во вторую). Охранник, услышав фамилию Мурлычева, сказал, не глядя в книгу, как обычно делал:
— Не значится. Следующий!
— Дяденька, обожди, — заторопилась Ирина. — Я ж два дня назад была, и он был!..
— Сказано — не значится. Проходи!
Ирина отошла от окошка в растерянности, сердце тревожно сжалось: «Неужели нет Егорушки?!» Попробовала поговорить с охранниками, те кривились и угрюмо отмахивались:
— Не знаем!
Пришлось дождаться конца приема передач и — снова к окошку:
— Дяденька, родненький, ну скажи, где мне искать Мурлычева?!
А сама подсовывает сверток с бутылкой самогона. На этот раз дежурный услышал просьбу:
— Поищи, девка, в мертвецкой. Иди! Иди с богом!
Не помнила Ирина, как отошла от окошка, как добралась домой, сообщила товарищам страшную весть.
Мать Дмитрия Вернидуба — Ульяна Максимовна — срочно засобиралась:
— Я с тобой, Ариша! С меня какой спрос!
Вдвоем они направились в мертвецкую больницы Красного Креста в Нахичеванском переулке. Сторож и разговаривать не хотел. Опять пошел в ход самогон.
Долго бродили Ариша с Ульяной Максимовной, потерянные и подавленные, среди трупов, но тела Егора, Егорушки, Ёры не было среди них. Уже слабой искоркой вспыхнула надежда: а вдруг тюремщик ошибся или что-нибудь напутал? Перевели Ёру в другую тюрьму, куда-нибудь в Новочеркасск? Пошли снова вдоль рядов. И вдруг Ирина вскрикнула:
— Вот он! Носки! Я их на той неделе ему носила. Синие, в полоску.
Только по носкам и опознали тело Егора. Лицо обезображено, на левой руке был отрублен палец, наверное, Егор невольно хотел прикрыть лицо рукой. Ирина плакала со стонами, навзрыд. Ульяна Максимовна сквозь слезы пыталась ее успокоить, но не знала, как это сделать. Плачущие, они подошли к. сторожу:
— А как нам его получить?
— Он числится за кем?
— Откуда нам знать!
— Узнавайте!
Мурлычев числился за военным комендантом. Ирина уговаривала Александра Петровича пойти к коменданту за разрешением на выдачу тела для похорон по христианскому обычаю.
Александр Петрович трясся своим большим сухим телом, всхлипывал:
— Один я остался, совсем один.
Комендант выслушал путаную речь старика, безнадежно умоляющего разрешить похоронить, потом сурово сказал:
— Плакать, отец, надо было раньше, когда занялся сын преступными делами. Иди успокойся. Разрешение на похороны получишь.
Давая разрешение на похороны Георгия Мурлычева, белые надеялись увидеть в числе провожающих его товарищей по подполью. Но за гробом отважного руководителя коммунистов шло всего несколько человек — родственники поддерживали отца, здесь же были Ирина, Ульяна Максимовна да Яков Рыбкин с Емельяном Василенко. Остальные — старухи да нищие в надежде получить какое-нибудь угощение. Правда, неожиданно оживленными стали тротуары улиц, ведущих к Софиевскому кладбищу. Все, кому нужно было идти на завод Лели и еще куда, шли в этот день и в это время по этим улицам. Шли молча, опустив голову, отдавая последние почести своему вожаку.
Полковник Сарахтин, начальник контрразведки Донской армии, вышел из себя. Начальник деникинского ОСВАГа, князь Волконский, счел возможным в присутствии руководства контрразведки Добровольческой армии, того же полковника Маньковского, шутливо поздравить «донских пинкертонов», с «успешно проведенными похоронами большевика-подпольщика».
Поэтому Сарахтин, вернувшись к себе, прежде всего вызвал поручика Пачулия.
— Так что же, князь?
— Господин полковник, прошу оказать милость: отправьте меня на фронт. — Пачулия, видимо, все взвесил заранее и теперь его слова звучали четко. — Я все осознал. Мои действия, совершенные совместно с хорунжим Бордовсковым в состоянии опьянения, нанесли вред репутации славной Донской контрразведки. Пустите на фронт!
— Захотели легкой жизни, князь?
— Я кровью докажу!
Полковник поморщился.
— Мы не на собрании поэтов! На фронт попасть вам не удастся. Вы пойдете в составе карательного отряда в Таганрогский округ. Помощником командира. Будет почетнее, если удастся выйти из операции живым-здоровым. Вот так, князь! И в следующий раз пейте умнее.
— Слушаюсь, господин полковник! Разрешите идти?..
Полковник махнул рукой.
Бордовскову повезло больше: капитан Татаринов смог убедить начальство, что действия хорунжего никак не повлияли на дела разведки Добровольческой армии, поступок его можно расценить как поступок истинного донского патриота. Это — во-первых. Во-вторых, расправа над Мурлычевым была совершена после приговора, и если формально не в соответствии с ним, то до формальностей ли сейчас! И наконец, Бордовсков вышел на важные точки деятельности нынешнего подполья красных. Наверное, это наиболее важное!
Татаринов зашел к Бордовскову, который удрученно сидел за столом.
— Как дела с типографией? — спросил он, присаживаясь на свободный стул.
— Дела!.. Нашел дело, капитан! — Бордовсков скривился, как от сильной боли. — Кому теперь это нужно? Тебе? Напишешь о результатах мне на фронт. Если буду живой к тому времени!
— Ду-рак! — с расстановкой сказал Татаринов. — Воистину тебе только сидеть в вонючем холодном окопе и ждать, когда красные продырявят твою дурную башку.
Татаринов подошел к окну, постучал пальцами в раму.
— Скоро весна, приятель. Все ждут ее и радуются… — Капитан принял официальное выражение лица и вдруг выкрикнул — Встать! Убрать сопли, хорунжий Бордовсков!
Витька вскочил, ошалев от неожиданности, вытянулся за столом.
Татаринов засмеялся.
— Вот так-то, дорогой!..
Садясь снова к столу, сказал:
— Никак не пойму — за что тебя люблю, дубину стоеросовую… Понимаешь, нам нужна их типография. Типография все закроет. Все забудется — и большое, и мелкое. Главное — успех!.. У тебя новое что-нибудь есть?
— У Тер-Абрамяна удалось уточнить, что несколько раз попадался на кражах некий наборщик Сливкин. Не для себя же он воровал? Так?
— Так. Он в городе? Видел его?
— Нет еще. Узнал, что он был меньшевиком, у него есть дядька — работает по мелочам с «Белым слоном».
— Отлично. Дальше?
— Думаю, с дяденькой перекинусь парой слов. Пусть поучит племянника.
— Совсем хорошо. Будете беседовать — кликни меня.
— Не доверяешь? Бить его я не буду — не понадобится.
— И все-таки дурак, — Татаринов с сожалением сплюнул. — Хочу быть в курсе всего. Кстати, для твоей же пользы. Ну давай — тряси эти сливки!..
Били Вернидуба долго и расчетливо. Били сапогами и шомполами. Пинали в бока, секли по позвоночнику. Из левого уха Дмитрия текла кровь, заливала лицо. Комендант увидел это и, садистски скривившись, замахнулся ногой, намериваясь стать на лицо парня. И вдруг Дмитрий схватил его за ноги руками и потерял сознание — с ним случился припадок. Комендант упал, руки Вернидуба сжимали его сапоги мертвой хваткой. Два казака пытались разжать руки — безуспешно. Били по рукам тупиками шашек, разодрали их в кровь, но разжать так и не смогли, пока не прошел припадок.
Удивленные казаки на какое-то время оставили Дмитрия в покое. Очнулся он на широкой лавке, лежал на грязной окровавленной попоне. Рядом стоял незнакомый человек. Потом понял — хозяин дома, где разместилась комендатура. Человек негромко говорил: