Огромный Собко, саженного роста, широкоплечий, возбужденно сказал:
— А что? Давай!
Ковригин ударил в буферную тарелку. Вокруг них быстро выросла толпа рабочих. Собко поднялся на станину станка. Волнуясь, он сказал:
— Друзья! Поздравляю вас с нашим рабочим праздником.
Толпа возбужденно загомонила. Иван Андреевич продолжал:
— Комитет внутреннего распорядка принял решение работать в этот день. Но вы знаете, что практически нигде в мастерских работа не начинается. Большинство рабочих пришли в праздничной одежде. Предлагаю: давайте проголосуем — работать или нет!
Толпа разразилась криками одобрения.
— Кто за празднование? — спросил Иван Андреевич.
Взметнулся лес рук.
— Кто против?
Сначала робко поднялось несколько рук, но под взглядами товарищей поднявшие их быстро опустили.
— Решено! — Иван Андреевич говорил уверенно и твердо, как будто давно ждал такого исхода. — Договоримся так: у кого начато срочное дело — закончить, остальные — по домам.
В цеху осталось два-три человека. В 7 часов 30 минут механический цех опустел.
Начало положено, да еще такое убедительное! Члены центральной ячейки пошли по другим цехам.
В вагонном цехе и не работают, но и не расходятся — боязно. Иванов говорит:
— Ждут заводского гудка.
То же самое и в паровозном. Нужен гудок! Кто его даст?
В это время прибегает паренек, тянет Ковригина за рукав:
— Дядя Дмитро, до вас на будку пришли.
— Кто там еще? Наши? — Ковригин насторожен, вдруг провокация.
— Та наши! С депа…
Посланец депо сообщает, что у них, в Юго-Восточном, тоже не стали работать, но сказывается деятельность меньшевиков: как бы чего не вышло! Ждут гудка!
Группой пошли в кочегарку электростанции. Кочегар Галякин дать гудок отказывается:
— Ну вас к черту! Голова дороже ваших балачек! Вы-то уговорите — и в кусты, хвоста не сыщешь. Прикажет начальник или комитет — буду гудеть за милую душу.
Попробовали уговорить:
— Ты же рабочий! Почему идешь против всех?
— Против? А вы — за? Если бы я не был на смене, я бы, может, тоже горланил. А в тюрьму не хочу.
— Дождешься, Галякин! Свяжем!
— Попробуйте. Загремите на тот свет.
Решили не связываться с ним. Но гудок, срочно нужен гудок! Пройдет еще час, от силы два, и энтузиазм рабочих начнет падать, тем более, что члены комитета мастерских, меньшевики и эсеры, времени даром не теряли, запугивали последствиями. На заводе появилось несколько солдат во главе с унтер-офицером.
Делегаты от цехов направились в комитет внутреннего распорядка, но его председателя на месте не было — он дома. Ковригина направляют на поиски председателя, он, дескать, срочно нужен на заводе.
Собрание уполномоченных началось бурно. Меньшевики подняли крик:
— Большевики толкают нас в смуту! Вы знаете — стоит искре упасть в горючее… А взрыв глушат силой!
От большевиков выступил Зозуля.
— Запугиваете, господа? А мы пужаные! Неужели вы не понимаете, что хоть иногда нужно подумать об общем деле, а не только о куске хлеба и рубашке?
— Ишь, радетель выискался! Без тебя разберемся!
В это время появились представители завода «Аксай»; они предлагали выступить вместе, дать в одно время гудок и оставить завод.
Романов, Ковригин, Зозуля, Иванов понимали, что для открытого выступления нет ни сил, ни подходящих обстоятельств. Но механический цех пуст, не идет работа и в других цехах. Нужно, чтобы хоть этот акт был доведен до конца.
Комитет под нажимом большевиков все-таки принимает решение: потребовать от администрации дать гудок в честь 1 Мая. Делегация направляется к начальнику мастерских.
Хмурым, неприступным казался начальник. В глубине души он даже был удивлен, что делегация явилась так поздно, он, зная от шпиков настроение подавляющей массы рабочих, думал, что все произойдет раньше и понимал, что правильным будет одно решение: сегодня уступить. Ведь дело в цехах все равно стоит, сопротивление разожжет страсти. А так — пожалуйте, господа рабочие, сегодня празднуйте, а завтра — гони три шкуры.
Начальник устало слушал путаную скороговорку председателя комитета, не перебивая и не поднимая глаз. Только один раз, когда в речи председателя прозвучало слово «требуем», он поднял голову, обвел всех внимательным цепким взглядом и сказал:
— Вы можете просить. О требованиях не может быть и речи.
— Да, да, господин начальник, просим вашего разрешения!
— Требуем! — пробасил Зозуля. — Чего там — просим! Мы не дамочку уговариваем. Не разрешите — сами дадим гудок!
На него зашикали, как на неприлично ведущего себя ребенка. Начальник сделал вид, что не расслышал слов Зозули, поднялся, оперся ладонями в стол:
— Хорошо, господа. Я не возражаю. Гудок будет в десять.
Гудок плыл над мастерскими, над всем поселком. Казалось, он взлетел высоко в голубое весеннее небо. И трепетно звал всех к единству, к сплочению.
Мастерские быстро опустели. На Темерник пришел Первомай.
В этот день Александр Абросимов возвращался домой. Накануне он был в Харькове, который чистился, прихорашивался, готовился к празднику. Как хотелось остаться здесь, где свободно реют алые знамена, где звучат революционные песни.
Но и так много потеряно времени. Больше недели заняли поиски Донбюро. Через разливанное море махновщины пробраться было не просто.
В Козлове, в разведотделе Южного Фронта, руководитель агентуры Панкратьев заставил учить все директивы наизусть, неоднократно проверил твердость запоминания. Здесь же Абросимову вручили несколько шифровок, среди них была одна, в которой Ростово-Нахичеванскому комитету рекомендовалось воздерживаться от преждевременною выступления. Восстание возможно только при непосредственном, приближении Красной Армии. В общем, до особою указания.
В Харькове ему выдали 600 тысяч рублей, но здесь же Саша узнал, что часть членов Донбюро уже переехали в Миллерово, часть — в Бахмут. Казалось, что победа близка.
Но когда Абросимов добрался наконец в Мариуполь, сюда уже донеслась нерадостная весть, что белые перешли в наступление на Севере. Деникин объявил крестовый поход на Москву. Он направил конницу Мамонтова и Шкуро в тыл красным. Вся южная белогвардейщина радостно вздохнула: наконец-то нашелся человек, который объединил разрозненные усилия, чтобы нанести окончательный удар по советским войскам.
Саша понял: нужно торопиться, видимо, назревают большие события, всем необходимо быть на месте.
Из Мариуполя Абросимов решил добираться домой тоже морем. Договорился в порту с хозяином одного баркаса, которому позарез нужно было в Таганрог.
— С радостью доставлю! Но пропуск!..
— Пропуск будет, — успокоил Абросимов. Он упаковал деньги и шифры в клеенчатую сумку — мало ли что случится в пути, тем более в море!
И, действительно, в море их остановил катер белых. Хорошо, что в числе охранников не было знакомых: вдруг кто-нибудь из прежних запомнил его лицо, тогда не выпутаешься. Пропуск у Абросимова был не только на выход в море, но и на поездку в Ейск из Таганрога, у охраны он нс вызвал никакого сомнения. Начальник патруля приказал обыскать катер. Обыск тоже ничего не дал.
Катер умчался. Абросимов вытер пот со лба, прошел на корму и вытянул из воды привязанную за шнур кожаную сумку с деньгами и шифровками. К утру Саша был уже на Курячьей косе, разыскал Забурненко. Тот встретил его, как родного:
— Жив? Вернулся? Молодец! Рассказывай, как там у Советов…
Утром Забурненко отправил связных в Таганрог. И вскоре Штурман встретился с Еленой и Наливайко, за обедом они расспрашивали его о товарищах на земле советской, о настроении людей, о махновцах.
— Эти, конечно, до случая, — говорил Саша, — никто не смотрит на них, как на союзников. Просто лучше, если они не воюют против нас. Уже это — удача. А так — это море анархии, бандитизма.
В Ростове Штурмана тоже встретили радостно: ведь ждали его долго, боялись, что он так и не вернется. Уже готовился к новому путешествию Вернидуб, почти оправившийся после болезни.
Штурман передал шифровки Васильеву, а деньги — Василенко. 10 мая состоялось очередное заседание комитета, в котором участвовали Шмидт, Дедов, Анна, Елена, Зуб, Чернов, Гвоздев, Иванов. Штурман доложил об итогах поездки, рассказал о новостях, которые узнал в Мариуполе, о начавшемся наступлении белых. Это подтверждалось и тем, что доносили телеграфисты Буртылев и Датченко, хотя последние номера белогвардейских газет молчат, видимо, ждут решающего успеха.
Тревожно было на душе у подпольщиков. Товарищи рассказали Штурману о трагедии в Батайске: весь президиум ячейки схвачен, по приказу генерала Покровского на базарной площади повешены четверо товарищей.
— Значит, восстание придется отсрочить, — сказал Васильев. — И нужно быть готовым ко всему. Мы должны проверить каждую ячейку. Многие наши товарищи сейчас в поездках — знакомятся с местными организациями. Думаю, что в недельный срок мы будем иметь все данные — самые последние, самые свежие. А через несколько дней у нас будет большая газета с названием «Красное знамя». Товарищ Василий, как дела в типографии?
— Усе гарнесенько, друзи. Газета будет. Правда, вот наш новенький работник пропал. Дело он знает отменно, руки золотые, но стал требовать за работу непомерную плату.
— Странный хлопец, — подтвердил Селиванов, — все спрашивает, спрашивает. Если бы не Абросимов, который уверяет, что Поддубного хорошо проверили, я бы посчитал, что он послан белыми. И жадный. Хоть бы те же деньги. Все время о них разговор…
— Словом, — подытожил Васильев, — наступает сложный момент. От нашей организованности, конспирации, от нашей преданности делу теперь зависит все. А что касается работника в типографии — направим Штурмана. После такого путешествия не грешно ему поработать и в «подземном аду». Тем более он специалист по смывке старых и подготовке новых паспортов.
Так Штурман вернулся в типографию.
В «подземном аду» царило радостное возбуждение. Сегодня новая газета — большая, четырехстраничная — будет готова! Но усталость брала свое. Когда Гриша поднялся в очередную смену наверх, Мария Николаевна дала сыну кружку молока и кусок хлеба. Уже темнело. Гриша взял еду и вышел во двор, присел на скамейке у крыльца, вдохнул всей грудью.
Казалось, вся Нахичевань пропиталась запахом сирени, в темноте ее не было видно, но ее грозди, Гриша знал, действительно всюду.
Немного отдохнув, он досрочно спустился в подземелье — не терпелось увидеть готовую газету.
К полуночи она была готова. Сделали оттиски всех четырех полос, занялись корректурой. Аболин удовлетворенно хмыкал, читая газету, правил немного. Вдруг со двора донесся какой-то шум и собачий лай.
— Поднимайтесь наверх, я сожгу оттиски, — сказал Григорий. Тщательно закрыв замаскированный вход в типографию, он тоже поднялся в квартиру. Товарищи раздавали карты.
Вдруг одновременно раздался стук в дверь и ставни. Мария Николаевна вышла в коридор.
— Кто там стучит? — спросила она.
Вместо ответа дверь слетела с запоров.
Сбивая хозяйку с ног, в дом ворвались белые. Впереди всех — Татаринов и Бордовсков.
Подпольщики сидели за столом с картами в руках.
— Встать! — приказал Татаринов, держа в руках пистолет. — Руки вверх!
Проснулись малыши, Клава и Ваня, подняли плач.
Татаринов взглянул на Бордовскова, тот с пистолетом шагнул к казакам у двери:
— Заткните глотки пискунам!
К малышам бросилась Мария Николаевна:
— Я сама… Я сама! Не плачьте, маленькие. Не плачьте! Дяди скоро уйдут.
Татаринов ухмыльнулся и, поигрывая пистолетом, подошел к стоявшим с поднятыми руками.
— Играете по большой? — ткнул он дулом пистолета Сашу Абросимова.
— Нет, — ответил Штурман, — мы без денег. В шестьдесят шесть.
— Ясненько. Доигрались. Начинай обыск, — приказал он казакам.
С кроватей на пол полетели подушки и матрацы, вытряхнули все содержимое из шкафа, обшарили все, что можно. Подпольщики старались казаться безразличными, хотя каждый шаг контрразведчиков больно отдавался в висках и сердце: типография!
Беляки были недовольны результатом, это было написано на их лицах. Татаринов подозвал Бордовскова и шепотом спросил:
— Выход из подвала?
— Да.
— А вход в подвал?
— Где вход в подвал? — громко спросил Бордовсков. — Кто здесь хозяин?
— Я, — отозвался Григорий, — ляда у стола.
Бордовсков чертыхнулся — оказывается, он стоял одной ногой на ляде. Григорий собрался с силами и сказал:
— У нас, господин начальник, только огурцы и капуста. Яблок не смогли замочить.
— Молчать!
Бордовсков вперил в него свой взгляд:
— Сейчас покажем вам яблочки!
Двое казаков спустились в погреб. Долго там шарили. Наконец вылезли оттуда и покачали головами: «Ничего!» В подвал спустился Бордовсков, вылез злее черта, подошел к Татаринову и шепнул:
— Сами не найдем!
Татаринов понимающе кивнул и приказал:
— Выводи мерзавцев!
Мария Николаевна сидела на полу у детской кровати, прижав малышей к себе, широко раскрытыми глазами следила за происходившим. В голове стучало: «Николай… Скоро должен прийти Николай… Как? И его тоже?!». Она тяжело поднялась с пола, не выпуская детей из рук, направилась к двери. Казак у двери преградил дорогу винтовкой.
— Не велено пущать! Сиди тут, мать!
Мария Николаевна села на табурет.
Шестеро подпольщиков стояли во дворе, залитые ярким светом луны. Их выстроили в шеренгу. С улицы доносились крики, свистки, конский топот.
Тем временем в хате продолжался обыск. Ломали полы, рушили печку. Мария Николаевна снова попросила разрешения выйти.
— Давай, давай! — прикрикнул Бордовсков. И Мария Николаевна испуганно выбежала с детьми на двор, бессильно опустилась на скамейку, где совсем недавно Гриша пил молоко.
Вдруг во двор вошел какой-то человек, несмотря на майскую теплынь, он был в бурке, несмотря на ночь, у него на лице были черные очки. Человек явно не хотел, чтобы его узнали.
Он торопливо прошмыгнул в дом. И вот уже из комнат доносится выстрел — сигнал, что поиск удался. Типография найдена!
Вскоре стражники стали выносить на улицу оборудование типографии: наборные кассы, разобранные печатные станки, шрифт, рулоны бумаги. Несколько казаков, предводительствуемые Бордовсковым, подбежали к арестованным и принялись избивать их.
— Подождите, — остановил Татаринов своих и подошел к Грише. — Так ты хозяин?
Гриша шагнул вперед, вытирая рукавом кровь, бежавшую из носа и рассеченной губы.
— Кто набирал? — спросил Татаринов.
— Я.
— Кто печатал?
— Я.
— Все ты один? — насмешливо сверкнул глазами капитан. — А что же делали остальные?
— Пришли играть в карты.
— Ах, вот как! — Татаринов, размахнувшись, ударил Гришу по лицу.
Татаринов и Бордовсков выстроили подпольщиков одного за другим, в затылок, одной веревкой, ловко — сказывалась сноровка — связали всех попарно: Гришу со Штурманом, Рыбкина с Ильей Абросимовым, Аболина с Муравичем. Цепочку повели со двора. По бокам ее двигались стражники с направленными на арестованных дулами винтовок.
У проходных ворот завода «Аксай» стояли два грузовика. В один из них было погружено оборудование подпольной типографии, сюда втиснули и подпольщиков. У бортов машины уселись стражники. Рассаживаясь, они что-то задели, послышался грохот упавшего тяжелого.
— Ах, твою мать! — донеслось от кабины.
— Что такое? — спросил строго Бордовсков.
— Газету рассыпали!..
— Дуроломы чертовы! — выругался Бордовсков.
— Ну, поехали! — раздался в темноте сиплый голос Татаринова.
— Вот и кончилась ваша свобода! — кривляясь, сказал Бордовсков арестованным. — Побеседуем по душам!
Машины двинулись к «Мавритании».
Часом раньше Николай Спирин вышел из клуба «Свет и знания», где занимался в драмкружке под кличкой Горький. Был уже второй час ночи, когда, перевалив межу, он с Первой Софиевской повернул к Донской улице. На углу 35-й линии и Донской — разъезд казаков. Они веселятся. Офицер напевает на мотив Яблочка: