Вот ведь как. Не зря же в гражданском флоте стюардесс отбирают по ГОСТу. Летишь с ними и еще хочется. — Виктор Иванович улыбнулся, его глаза засветились мягко, приветливо, видно, что-то из личной жизни вспомнил. Он глянул в окно, поднял руки с растопыренными пальцами, помял ими воздух и добавил — И замполита своего на такую кадровую политику нацеливаю.
Потанин снова прошелся. И, сурово нахмурив брови, вдруг спросил у Яшина:
— Вы, случаем, не крикнули на Прохорова в воздухе?
— Как — крикнул?
— Обыкновенно, как вы иногда.
— Так и вы, товарищ полковник, в воздухе со мной тоже не особенно ласковы, — огрызнулся комэск и тут же гигикнул, точно на стадионе в ворота мяч пропустил. Получалось у него так оттого, что смеялся Яшин, широко растягивая рот, и зубы у него при этом не открывались, а прятались за губами.
Полковник спокойно опустился на табуретку.
— Мне еще с вами быть ласковым. Баба, что ль? — пробурчал он и засмеялся, но засмеялся не над тем, что сказал, а над тем, что, видно, хотел сказать.
Разговор этот Потанину продолжать дальше явно не захотелось. Он наклонился к столу и стал разглядывать плановую таблицу. «Черепахе еще и граду бояться…» — изрек он сам себе.
Я вспомнил слова из характеристики Яшина, записанной в летную книжку: «При длительных перерывах нуждается в дополнительной проверке техники пилотирования. Особенно трудно даются элементы выдерживания направления на взлете…» Интересно, кричал на Яшина инструктор, когда он взлетал? Наверное, нет. А Яшин забыл, как его учили. Надо бы ему напомнить… Говорят, чем лучше командир летает сам, тем больше находит он оригинальных летчиков. Командирам с обыкновенной техникой пилотирования все пилоты кажутся обыкновенными. И в мастерстве они не могут их отличить друг от друга. И, конечно, такие при глубоких сомнениях у летчика ему не скажут: «Не у вас одного так было…» Потому что они уже давно забыли, как у них все начиналось и как было… О других мы часто судим по себе.
— Что же дальше вы решили с Прохоровым делать? — спросил у меня Яшин.
— Проверю в облаках, в реальных условиях. Там видно будет, — ответил я.
— Видно… — не договорил комэск.
Солнце поднялось повыше, его яркие лучи ушли с крышки стола и лежали лишь на подоконнике.
— Несите ягоды командиру, несите, вам говорят! — послышался внизу голос сержанта.
— Не могу я. Лучше сами отнесите, — упорствовал кто-то.
— Вот будете у меня весь вечер дрова рубить, — настойчиво продолжал сержант воспитывать уважение к командиру.
— И буду рубить, чем полковник отругает…
— Вот непонятливый, за что ругать-то?..
Из открытого люка высунулась голова сержанта:
— Товарищ полковник, ягод не хотите?
— А чего же! — живо откликнулся Потанин.
По лестнице поднялся солдат гвардейского роста с белым пушком на обветренном лице. В исцарапанной руке он держал тонкую дужку алюминиевого котелка, до краев наполненного голубицей.
— Разрешите? — робко спросил он и, торопливо зашагав, поставил котелок на край стола.
— Почему же я за ягоды ругать должен? — спросил полковник солдата.
— Не знаю, — ответил тот, удивленно хлопая ресницами. — Разрешите выйти?
— Служите недавно? — полюбопытствовал командир.
— Ага, — ответил он, будто в чем-то сознаваясь. И тут же, вроде опомнившись, выгнув вперед грудь, поправился: — Так точно! — И стал прятать в рукава исцарапанные кулаки.
— Хорошо, идите собирайте ягоды, — улыбнувшись, сказал Виктор Иванович.
Солдат, стряхнув с лица смущение, неловко повернулся и застучал по лестнице тяжелыми сапогами.
Командир глянул на нас, приглашая, набрал в горсть синих ягод. Молча к алюминиевому котелку потянулся и Яшин. За ним и я. Мы ели сочные, вкусные ягоды и не могли остановиться.
— Товарищ полковник, по радио передали: истребители на полигон вышли! — сообщил сержант.
— Принимайте! — приказал Потанин командиру эскадрильи.
Яшин неторопливо отодвинул глиняную пепельницу, набитую окурками, взял микрофон, поднялся, разглаживая плановую таблицу, смахнул налетевших на нее божьих коровок. Глянул в окно, прищурился.
На горизонте со стороны солнца показалось звено истребителей. Четверка дружно развернулась. Пара самолетов отделилась от них и пошла со снижением, прижимаясь к распадку. Все это было выполнено четко, согласованно.
— Работу разрешаю! — нажимая рычажок микрофона, бросил в эфир руководитель стрельб.
Не доходя до мишеней, истребители, поломав линию полета, резко подскочили вверх, а потом свалились на крыло и в стремительном пике пошли к цели. Истребители, пыхнув злым огнем, описали полукруг и рванулись ввысь. Послышались гулкие удары. Над головой что-то простонало, хрустнуло, точно где-то совсем рядом упало срубленное под корень дерево. От мишеней потянулись к солнцу огненные столбы пыли.
— Отлично! — доложил наблюдатель.
Запахло пороховой гарью. Лес притих, нахохлился. Птичьи голоса умолкли. Только приглушенно шумела за осинками речка.
На заходе появилась следующая пара.
— А эти почему идут по струнке? — спросил Потанин. — Почему не маневрируют? В кино, что ли, снимаются? Тоже мне вояки! Циркачи! По проволоке с шестом. — Полковник криво усмехнулся, его рот изогнулся неровной подковой, показывая золотые, зачерненные ягодой зубы.
— Почему не маневрируете? — спросил Яшин по радио.
Пара самолетов заюлила, как слаломщики на горке, уклоняясь от невидимых пуль и разрывов зенитных снарядов.
— Этим деятелям поставьте двойку! — строго сказал Виктор Иванович.
— Посмотрим, сколько попаданий будет, — спокойно заметил руководитель стрельб.
Самолеты ударили залпом. Над головой волнами колыхнулся грохот, длинно, сыпуче прошел над тайгой и упал за сопками мягко и невесомо, словно кедровые шишки в мох. На земле беспокойно забегали взрывы.
— Я же говорил, товарищ полковник! — с нескрываемой радостью воскликнул Яшин, глядя в бинокль. — По количеству попаданий им и пятерки мало!
— Неуд ставьте, говорю! — твердо пояснил Потанин и сердито посмотрел на самолеты, которые, показав гладкие спины, круто прыгнули вверх. Его взгляд из-под насупленных бровей, устремленный в пространство, как бы сверлил все на пути.
На цели один за другим выходили истребители. Сыпали на мишени огненные трассы, оставляли на земле пыльные всплески и уходили на аэродром. На каждый их заход гулко и утробно откликались распадки.
— Я — Шестьдесят пятый, работу закончил! — доложил ведущий последней пары.
— Это Смирнов с Анохиным стреляли? — поинтересовался командир, заглядывая в плановую таблицу через плечо Яшина.
— Так точно, товарищ полковник, — не глядя ответил тот.
— Сколько у них попаданий?
— Одинаковое количество. Что тот, что другой. Догнал своего ведущего Анохин. По пятерке им поставил.
— Смирнову поставьте тройку, а Анохину — пять!
— С какой это стати? — удивился комэск. — Оценки я ставлю согласно установленным нормативам, — недовольно добавил он.
— Вы что, Яшин, не выспались сегодня? — вдруг спросил Потанин. — Злы так отчего?
— Не пойму я, товарищ полковник, что вы опять надумали? — не оборачиваясь, пробурчал майор. Твердый узел галстука крепко подпер его упитанную шею.
— Ничего я не надумал. И не против ваших нормативов. Смирнов уже четвертый год по мишени бьет, у него первый класс на груди, а Анохин недавно училищный аэродром покинул. Чего же вы их равняете?
— Не я их равняю. Нормативы так требуют, мы их должны соблюдать, а не нарушать. Переступать нормативы и вам нельзя. — Яшин глянул на меня, как бы ища поддержки, но я в разговор вмешиваться не торопился.
— Ишь какие вы дисциплинированные… Заладили: нормативы, нормативы. Нормативы — это бумага. А мы не бумагу делаем, а летаем, — в том же накале продолжал полковник. — Летаем и тайгу снарядами ковыряем не из-за лихости в крови, а по надобности. В этой тайге нам бы с вами выгоднее бурых соболей разводить, женам на воротники. Вы вот в лесу сегодня были, а что же принесете своей Светлане Семеновне? Шишку… еловую! А то бы… — сердито заключил Потанин, но снова добавил: — Газеты, Яшин, надо читать, там пишут, что нормативы для нас не предел. Читать надо.
Потанин, развернув ладони в ягодных кровинках, поморщился. Над мишенями недвижно повис сизый пласт дыма. Самолетное гудение прекратилось. Стало тихо. Так тихо, что казалось, будто мы слышали мысли друг друга, а думали мы сейчас все одинаково.
В лесу послышался робкий посвист пичужки, невдалеке простучал-просигналил по дереву дятел.
Птицы возвращались к своим гнездам.
Действительно, положение у Прохорова было сложным, гораздо сложнее и непонятнее, нежели я ему создавал в воздухе на «спарке». Не менее сложным и непонятным оно казалось вначале и мне. Тем более, когда из непонятных положений выводил Прохоров, у него перед глазами были приборы. А я мысленно восстанавливал себе образы и картины всего происшедшего…
Майор Яшин нагрубил в воздухе Прохорову, а тот ему резко ответил — дал сдачи. Так и пошло. Потом уже, сколько ни старался летчик показать настоящую технику пилотирования, толку не было — потерял контроль над мышечной деятельностью и всякий раз наскакивал на столб, как тот неопытный велосипедист. Притом сам Яшин крепко держался за управление и помогал пилоту удариться в этот столб. Дальше в лес — больше дров. Ругал комэск летчика и на разборе полетов, посылал его в наряд: через день — на ремень. Тут Прохоров и про жену забыл… Ссора… Побег жены… Позор. Не летать Прохорову хотелось, а сквозь землю бы провалиться! И на план-графике его подготовка, как выбитый зуб. Разве командиру такое понравится? Яшин — самолюбив. Прохорова легче выгнать, для комэска он всего лишь один зуб. Самолюбие за счет государства. Накладно!
Верно, конечно, Прохорову следовало быть исполнительным, но и Яшину не надо было стараться обламывать летчика в угоду своим пристрастиям. Лишить пилота гордости — значит лишить его самостоятельности, а без самостоятельности нет сознательного исполнения долга.
Я должен доказать, на чем лучше летать Прохорову: на истребителях или дирижабле. Можно мне слетать с ним и записать в летную книжку: «Целесообразно дальнейшее, обучение в облаках…» Пусть потом сами доводят дело до конца. Но это нечестно.
Нужен был полет в облаках. Полет в закрытой кабине по приборам — это еще начало той сказки, которая может быть чем дальше, тем страшнее. Иногда летчик отлично действует на тренажере, но как только поднимается в небо и об остекление фонаря начинают зловеще тереться мокрыми боками тучи, тут он и раскрывается по-настоящему. По цветку вкус ягодки не узнаешь.
Безусловно, были и другие «мелочи», которые помешали Прохорову своевременно вылететь в облаках. «Мелочи», как те самые пуговицы, которые когда-то собирал Потанин, но теперь их должны были собирать его подчиненные.
Об этом я и намеревался поговорить с Потаниным. Но говорить такое ему не хотелось.
…Разных командиров мне доводилось встречать. И таких, которые и на земле крутились, будто в воздушном бою: в голове всегда различные варианты, приемы, комбинации, расчеты и формулы. Но из всего арсенала они выбирали те комбинации, которые годились им именно сейчас, которые могли привести их к успеху, к победе. Иногда они отступали, уклонялись, отскакивали, для того чтобы, изловчившись, прыгнуть еще дальше.
Встречал и таких, которые, буравя небо, быстро шли в высоту. Широкий, необъятный простор расстилался перед ними, но они ничего не видели — горизонт заслоняла им маленькая инструкция в картонном переплете. Они ни на градус не могли отвернуть от нее. Эта инструкция проектировала им и возможный узор предстоящего боя. А «противник» тоже хорошо знал положение этой инструкции и предполагаемые замыслы своих «оппонентов». Они заблаговременно засекали вероятные точки встреч и ни на градус не ошибались. Иногда таким путем вводилась поправка в «высоту» некоторых командиров.
Время за нами, время перед нами, при нас времени нет, но его надо чувствовать.
Я не ратую за нарушение инструкций, за поголовное срывание «заводских пломб». Нет, все-таки в волейбол нельзя играть ногой. И в отклонении от нормативов в оценке стрельб летчиков Потаниным был произвол. Такой же произвол я видел и в методике обучения: каждый инструктор учил по-своему. В этом я убедился, просматривая протоколы заседаний методического совета. Там чаще всего шел разговор о том, как перехватывать низколетящие цели, вести бой в стратосфере, атаковать парой, звеном… Бои… бои… атаки… атаки… Скорей, скорей скрестить оружие…
А ведь Потанин сам говорил, что, прежде чем пилотов повести в бой, их надо летать научить, а так они еще до сражения попадают. Но и учить так, как их учат, нельзя. Яшин провозил Прохорова в облаках, не согласовав с ним последовательность действий над приводной радиостанцией. Отсюда ведь и загорелся сыр-бор. И Яшин, буксуя в методике обучения, сыпанул песочку…
Вот что я хотел сказать Потанину. Но его часть передовая, о ней газеты наперегонки пишут. А тут вот приехал… инспектор! Не один пуд соли в училище с ним съели… Но курсы наши и пересекались…
Встретил меня Потанин в кабинете, как обычно, приветливо, усадил к столу, дал папиросу, сам чиркнул спичку. Сидим, дымим. Я соображаю, с чего бы начать.
— Тройку Смирнову все-таки ты зря поставил, Виктор, — заметил я как бы между прочим.
Потанин встал, резко выпустил изо рта папиросный дым, уперся ладонями в стол. На лежащую перед ним тетрадку упал сизый комочек пепла.
— Ты о чем это, Сергей?
— На полигоне-то, говорю, зря своим бойцам троек понакатал. Поглядел я нормативы, Яшин прав.
— Ишь ты куда взял, инспектор! Лирику начинаешь разводить. Ты мне брось! Я с ветеранами летал, много от них наслышался, многое у них перенял. И сам вот почитываю. — Полковник провел рукой по полочке с книгами. — Без истории, брат, я гол как сокол. А вы с Яшиным больше стишки почитываете. — Он зло сощурился, вытянул вперед подбородок.
Мне показалось, что Потанин хотел меня подсечь не столько точным ответом на мой вопрос, сколько важным, многозначительным. Увести в историю, чтобы оттуда подальше прыгнуть.
— Не про войну я тебе говорю.
— И я не про войну, а про победу. Про победу наших отцов. Она у нас в крови быть должна. Читай полководцев и поймешь, что к чему. Они здорово толкуют про обучение пилотов перед войной. Сколько тогда у нас хороших летчиков было? Знаешь? Единицы… Чкалов, Громов… Их по пальцам перечесть можно. А как остальные росли? Как цветы в поле — вместе с травой. Почет всем одинаков. Летчик! А каков он? Как стреляет, бомбит, бой ведет? Все летают, учатся. Люди всю жизнь учатся, летчик тем более. Когда юноша учился в школе, его из класса в класс переводили, сделали из него летчика — он стал учиться вообще… А учиться вообще нельзя. Вот война всем летчикам и присвоила классность. Тогда и появились новые Чкаловы и Громовы — Покрышкины, Кожедубы… Их уже и по пальцам не пересчитаешь. А мы таких асов должны были отобрать до войны. Понял?
— Понял! Что тут непонятного? — согласно кивнул я. «Далеко прыгнул…»
— Летчиков надо учить учиться, и учиться не вообще, а боевому совершенствованию, — зажегся Потанин.
«Скрестить оружие… бои… бои… атаки…» — вспомнились протоколы методических советов. А Потанин продолжал:
— Что и говорить, мы подчас действуем по школьному принципу: «Четыре пишем — два в уме…» И документы у нас в порядке, в отличниках ходим… Человек уж так сотворен, что для своего роста должен видеть результаты затраченных усилий. Рабочим на заводе, скажем, присваивают разряды, согласно разрядам устанавливают нормы выработки, соответственно — и оплату. Мы летчикам присвоили классификацию, но разделили их только по умению летать в облаках. А нормативы боевой работы оставили почти прежними — что для летчика первого класса, что для третьего. Справедливо? А подход к оценке в стрельбе должен быть всесторонний. Смирнову, скажем, чтобы получить пятерку — надо в цель положить весь боезапас, а Анохину для этой оценки и половины хватит.
Я почувствовал, как внутренне соглашаюсь с Потаниным. Только меня коробит его произвол в этом деле. Я спокойно заметил: