— Не против твоих доводов, Виктор. Тогда следовало заранее пересмотреть нормативы. Сделать так, чтобы для молодых пилотов были оценки одни, для опытных — другие. Довести их до сведения и требовать.
— Пересматривайте. Давно бы надо. А то от вас только и слышишь: проконтролировать, усилить, повысить, добиться. — Потанин двинул плечами, будто сбросил груз, который висел у него за спиной. — Вы начальство, вот и глядите. А я буду требовать, как мне выгодно. — Виктор Иванович помолчал. — Мне нужны настоящие воздушные бойцы. И я их такими сделаю. Требовать надо, а не фанфаронить. Кто не выдержит нагрузки, пусть по земле с автоматом бегает.
— Меня страшит произвол в этом деле, беззаконие. Так ведь, знаешь, до чего можно докатиться?
— Произвол? Вот, видишь, ты уже и название придумал. Для тебя произвол, а для меня — другое. А говоришь, помогать приехал. Беззаконие! Юрист какой! — взвинтился Потанин.
— Ты ратуешь за учебу, хотя в эскадрилье Яшина установился твердый принцип естественного отбора. Гнем— не парим, сломаем — не тужим. Пусть с автоматом по земле бегает.
— Вот ты о чем! Вот куда клонишь. Что ж, докладывай в штаб о моем произволе, заодно доложи, что у Потанина летчики пьяные по гарнизону шатаются. Встречал я таких помощничков… Ты, наверное, старое вспомнил? — спросил он.
Я вижу, как глаза Потанина смеются и ощупывают меня. «Этого вопроса я как раз и боялся. Неужели мы были так неосмотрительны, что позволили своим курсам пересечься?»
Я отвернулся, но, снова глянув на Потанина, как бы проверил впечатление и робко спросил:
— Что ты имеешь в виду, Виктор?
— Я имею в виду училищного инструктора, который тебя выгнать хотел.
Его ответ вмиг сбросил с меня напряжение: не об этом я думал.
— Как же забыть инструктора, своего благодетеля?
— Но помнить-то надо не злое и обидное, а умное и доброе. Тебя все-таки выпустили самостоятельно. Нашлись люди.
— Нашлись. Но могло все сложиться по-другому…
— Ничего, золото и в грязи блестит.
— Зря ты, Виктор Иванович, закручиваешься. Мой случай в училище как раз и говорит о том, что к каждому летчику нужен свой ключик.
— Еще один ключник объявился! — воскликнул Потанин и схватился за голову — Сколько вас, теоретиков, развелось! Скажи лучше, что ты решил с Прохоровым?
— Проверю его в облаках… Может, и… выпущу…
— «Может», — передразнил полковник. — Все вы со стороны смелые, а чуть что — и в кусты…
— Чего ты сердишься? Я понимаю, сейчас уже нельзя научить пилота летать хорошо или плохо. Его надо научить летать отлично или угробить. Это ты имеешь в виду?
— Во-во! — вроде бы раскручиваясь в обратную сторону, оживился Потанин. — Выдержит ли твой Прохоров нагрузку, выйдет ли из него настоящий воздушный боец?
— Выйдет, Виктор, выйдет.
— Чего же тогда говоришь «может»? Нашел ключик — открывай. Давай без сомнений. У меня у самого этих сомнений — во! — провел Потанин ладонью по горлу. — Отмычками тоже не пользуюсь. А так вот «может-может» — запишешь Прохорову в летную книжку «целесообразно дальнейшее обучение в облаках» и укатишь. А Яшин будет «возить» его на «спарке» и думать, что хорошо в чужих штанах на горячих углях сидеть. Печать-то печать, а кто будет отвечать.
— Такое я тоже предвидел. Не беспокойся — решение приму окончательное.
— Если предвидел, то хорошо. А Яшин этого боится. Что ж, полетай с Прохоровым в облаках и решай, — согласно кивнул полковник и, откинувшись на спинку кресла, немного подумал, а потом не глядя взял телефонную трубку.
— Так вот, Яшин, планируйте Прохорова в облаках со Стрельниковым. Понятно? Сколько? Да столько, сколько ему потребуется, пусть и летает… Теперь еще один вопрос: что там у вас со Смирновым получилось на групповом пилотаже? Слухи до меня дошли. — Потанин молча кивал головой, его густые брови сходились к переносице, и, когда они «замкнулись», он громко крикнул: — Вот вам и практическая аэродинамика! Практическая! Ох, Яшин, Яшин! Лениться начали. Летчиков мне портите. На кой черт на пилотаж лезть, если чувствовали себя неважно? То вы свое настроение демонстрируете, то вот — немощь. В следующий раз на групповой пилотаж со Смирновым сам слетаю. Пленки объективного контроля с того вашего полета мне представите. Все… — Потанин положил на рычаг трубку, разомкнул брови, поморщился и, погасив в себе неприятные ощущения, пояснил — Вот видишь, Смирнов групповым пилотажем с комэском недоволен. А ты говоришь, оценки занижаю… Ему надо такой пилотаж, чтобы глаза на лоб лезли, а Яшин решил с ним «блинчиком» отделаться. Ох, Яшин, Яшин! Нездоров — не лезь в небо, это тебе не больница!
Я не рассказал Потанину о том, что слышал тогда разговор Смирнова с Яшиным в штабе эскадрильи. Вспомнил, что за тот полет командир эскадрильи поставил летчику пятерку. Это обстоятельство окончательно стаскивало меня на позиции Потанина относительно нормативов оценок. Летчики сами не хотят подачек от командиров. Но теперь мне показалось, что наступил самый подходящий момент замахнуться и на Яшина, а заодно и на Потанина. Он ведь тоже иногда «демонстрирует свое настроение»…
— Слушай, Виктор, а ведь комэск у тебя перенял методику обучения летчиков. В воздухе он на пилотов ругается…
— Ты опять за свое? Ругается, не ругается. Я готовлю надежное прикрытие, а не детский сад в обозе. Во время реального боя летчик ласковых слов не услышит. Сам знаешь. А если я сейчас ругаю кого, то ругаю как отец сына — сколько бы ни ругал, а умышленно не уроню.
— Это у тебя что, в виде психологической закалки, что ли?
— Что?
— То, что ты с комэском в воздухе не особенно ласков, да и о другими. Ну, с Яшиным куда ни шло, он переживет. А Прохорову можно и рога так обломать. А сам говоришь, бодаться их учишь.
— Это уж ты понес из области лирики. А она мне, понимаешь, не с руки, потому что нужна она, как самолету кримпленовый чехол.
— Нет, погоди, — не унимался я.
— И годить нечего, — отмахнулся Потанин. — И ты из себя жалость-то не выдавливай.
— Ты вот часто наши дела с птицами сравниваешь. А помнишь, как у Шолохова? Когда птенцы поднимаются на крыле, беркут заставляет их набирать высоту, гоняет их там, в голубом небе, до изнеможения, чтобы выросли у птенцов крылья, чтобы сформировался сильный характер. Но беркут не ломает крылья птенцам, если они на первых порах боятся высоты. Сам ведь говоришь, что мы к птицам должны приноравливаться. А значит, и опыт передавать, как они, — из клюва в клюв.
— Шолохова я и без тебя знаю. Читал. Из клюва в клюв — это верно. Только ведь у твоего беркута совсем задачи другие, и нет у него такого сжатого план-графика. А тут что ни день, то вводная. И такая, что, если вставишь в счетно-решающую машину, — в щепки разлетится от напряжения.
— Ты не обижайся, Виктор Иванович, я просмотрел у тебя протоколы заседаний методического совета и не нашел там даже намека на то, как следует учить пилотов летать в облаках. Значит, нет у тебя в полку единой методики обучения, твои командиры учат летчиков всяк по-своему, не опираясь ни на педагогику, ни на психологию, учат, как ты говоришь, вообще. К примеру, командир звена капитан Рязанцев, который фактически должен был отвечать за подготовку Прохорова, — сам не летает с инструкторского сиденья в сложных условиях. Это логично?
— Постой, постой, как же так, — одернул меня Потанин и выдвинул ящик стола. Покопался там, вытащил тетрадь. — Нелогично, нелогично, — приговаривал он, шелестя страницами. Задышал тяжело. — Да, да, верно ты подметил, узрел… Зам мой уходит… — Потанин прикусил губу.
«Всерьез принимает, задумался… Наверное, мне с этой точки и надо было начинать…»
— Вот так-то, Виктор, — уже увереннее заявил я. — Вопрос о единой методике обучения молодых летчиков надо ставить остро, крупно и бескомпромиссно. — Теперь я почувствовал, что загорелся. — Я уже не говорю о грубости и резкости инструктора. Грубость при обучении пилотов, и особенно в облаках, — это второй враг после плохой погоды. Наша культура измеряется не количеством запомнившихся имен композиторов и художников, а числом летчиков, из которых мы сделали настоящих защитников Родины, — заключил я.
А Потанин уже вознес руки, как тогда на стадионе:
— Ну-ну, хватит, хватит, разошелся… Будто мы тут ни психологий, ни педагогик не читаем. Художники, композиторы, беркуты… Наплел. Четкий ты больно стал, навострился… — Виктор, вытянув губы, шумно вогнал в себя папиросный дым. Помолчал. Тишина стала неловкой, и он, почувствовав это, улыбнулся. А потом поглядел на меня косо, как на самолет, который вдруг снизился на недопустимо малую высоту, почесал затылок и хотел что-то сказать. Но я продолжил:
— Ну, представь, Виктор, многому ли можно научиться, если за тебя будет пилотировать инструктор? Я понимаю, что в управление надо вмешиваться лишь тогда, когда возникает опасность. Но не тогда, когда инструктору не нравится полет, когда, как ты говоришь, он демонстрирует свое настроение. Если мы будем приучать пилотов в воздухе действовать только по нашей воле, то ему и противник может навязать свою волю.
— Это верно, припер ты меня, — согласился полковник. — И насчет грубости твой верх, инспектор. Я же не Христос. Срываюсь иногда. Сам вижу. — Голос его смягчился, глаза потеплели, и глядел он теперь на меня с каким-то новым вниманием. — Вот недавно один техник выпустил машину в воздух с комком грязи в нише шасси, и после взлета не убрались колеса. За это я техника разделал под орех. Что ж, прикажешь, в «Крокодил» про него писать? Интересно и другое: техник моей жене на мою грубость пожаловался. Доложил, можно сказать. Генерала нашел. Лена со мной после этого случая неделю не разговаривала, молчанкой казнила. Воспитывала… — Виктор Иванович откинулся на спинку кресла и заколыхался от смеха. Смеялся он долго, с придыханием, взмахивая одновременно руками и хлопая себя ими по коленям. Смех этот был кстати, он разрядил обстановку.
Я глядел на Потанина и удивлялся. Сколько в этом человеке и смелости, и мужества, и доброты, и дерзости, и всего, всего… В одном человеке!
«Слава богу, он меня еще слушается…» — вспомнилась фраза Елены Александровны. И что бы Потанин ни говорил, как бы ни смеялся, он всегда чувствовал ее присутствие, хотя и невидимое, незримое, но заставляющее осматриваться. Только почему у меня такая услужливая память — снова воскресила Елену Александровну? А, ладно, в этом грех небольшой.
— У самолета, Виктор, когда ручку перетянешь, начинают крылья дрожать — не нравится. А мы дело имеем не только с машинами, но и с людьми. Которым, кстати говоря, от нас, командиров, иногда и защититься-то нечем.
— Чего им защищаться? — снова забасил Потанин. — С командирами не разговаривают, а отвечают на вопросы. Шучу, конечно. — В глазах его опять заплясали веселые искорки. — Все ты верно рассуждаешь, Сергей. Откуда таких формулировочек набрался, и обороты у тебя все через крыло. Но говорить с тобой хорошо, интересно. Если и правда Яшин с меня пример берет — проведу профилактику честь по чести. С командиров примеры надо брать хорошие. И не думай, что я хотел Прохорова выгнать. Что сомневался, да и сейчас сомневаюсь, — верно. Но осторожность пока еще с трусостью не путаю. Не советую и тебе с выводами торопиться, надо все взвесить. После ссоры с женой и всех тех дрязг, которые он испытал, трудно ему в облаках летать будет. Отстояться он должен.
— Прохоров в основном в наряде отстаивается, уже ремень затянул на последнюю дырочку, — ввернул я, но слова мои прервал телефонный звонок. Потанин взял трубку. Выражение лица его изменилось, в голосе прозвучала прежняя строгость.
— Что же, вы без меня этот вопрос решить не могли? — спросил он и переложил трубку в другую руку. — Вот и решайте. Чуть что — сразу ко мне. Вот я еще с вас спрошу. Почему же на методическом совете не ставили вопросы о подготовке летчиков в сложных метеоусловиях? Да нет, нет. Единая методика… Вы слушайте, слушайте. Вопросы буду задавать я, а вы на них отвечать обязаны. Проверю, проверю. Оправданий мне не надо… — Полковник положил трубку. Помолчал. И, резко поднявшись с кресла, спросил: — Слушай, Сергей Петрович, ты любишь пельмени?
— Кто же из русских не любит быстрой езды и пельменей?
— Поедем-ка тогда в столовую. Там сегодня наши девчата целую гору пельменей накатали. Соловья баснями не кормят…
6
Небо обвисало все ниже и ниже. На северо-востоке редкий и нудный дождь усердно заштриховывал линию горизонта. И теперь уже трудно было различить границу между землей и небом — все смешалось, спуталось. Вскоре из растрепанной, лохматой тучи, что остановилась прямо над аэродромом, хлынул ливень. Крупные капли беспощадно решетили бетонку. Туча, израсходовав весь свой «боезапас», облегчилась и пошла вверх, подпирая все небо. Облака, подхватывая ее движение, поднимались выше, натягивались туже и как бы выравнивались, грунтовались и сглаживались. Смешиваясь, размазывались и их краски. Небо становилось серо-стальным и уже казалось сотканным прочно и надежно. На аэродром легла тишина. Только веселые птахи стремительно носились у самой земли и призывно кричали. Дождик прибил к траве козявок и букашек. Птицы бесновались и радовались, дурея от богатой и обильной еды. Пернатые то стригли влажный воздух над летным полем, то проходили на бреющем возле самолетной стоянки.
Техники самолетов быстро скинули с крутых спин истребителей подмокшие брезентовые чехлы. И теперь они стояли с откинутыми назад крылышками, трогательно прижавшись друг к другу, как прирученные птицы. На бугорке, приплюснутом тяжелыми тучами, бесшумно крутилось решетчатое зеркало радара.
После построения личного состава полковник Потанин вместе с метеорологом подошел ко мне.
— Учитесь, учитесь, Юрий Романович, я же не против вашей учебы, лишь бы на службе не отражалось и на всем остальном, — закончил он разговор с капитаном.
Роженцев остановился. Покорно кивнул. И как-то разом подобрел, поясняя своим видом, что теперь он сделает «нужную» погоду.
— Беда мне с этим Роженцевым, — недовольно проговорил Потанин, косо поглядев вслед капитану. — Пусть учится. — И, положив мне руку на плечо, сказал: — Что ж, Сергей Петрович, «спарка» в твоем распоряжении. Летай. Потребуется боевой самолет — бери «двадцатку». Приказал, чтобы ее на всякий случай подготовили. Это машина моего заместителя.
— Спасибо, товарищ командир, — улыбнулся я.
— Майор Яшин! — обернувшись, позвал полковник командира эскадрильи.
— Я вас слушаю, товарищ полковник! — забегая вперед, представился Яшин.
— С Прохоровым подготовку к полетам провели?
— Так точно, вместе со всеми.
— Вместе со всеми, — недовольно проговорил полковник. — Что это вы сегодня так плохо выбриты?
— Проспал малость, товарищ полковник, — загребая в горсть пухлый подбородок, ответил комэск. — Жена забыла будильник завести.
— Что же, вам жена будильник заводит?
— Конечно, — попытался улыбнуться майор.
— Здорово, скоро Светлана Семеновна и двигатель вам запускать будет, потом и пилотировать за вас в групповом полете…
А я вроде бы от разговора уже отключился и Потанина слушал краем уха. Мои мысли уже крутились вокруг предстоящего полета с Прохоровым. Они крутились, как шестеренки, иногда набегая зуб на зуб. Я волновался — не за себя, а за летчика.
Воздух содрогнулся от рева турбины. На взлет пошел разведчик погоды. Черным облаком взорвалась стая птиц возле самой бетонной полосы и с криком шарахнулась к лесу. И как они, черти, строй держат, как маневрируют! Вот дисциплина! О, эта древняя зависть к птицам! А вообще-то они нам сродни. Гудит, гремит аэродром, воздух истребители на керосине жарят, а они не улетают отсюда в свои жаркие страны. Чувствуют их родственные души неразрывную связь с летным полем, с авиаторами.
Раскатистое эхо разнеслось по тайге и, замирая на кедровых гривах сопок, растворилось в зеленой листве тальников и захлебнулось, заглохло в густоствольном кедраче, где черт ногу сломит.
На суматошно громоздящиеся облака можно смотреть беспрерывно и всегда удивляться. В них существует та непоколебимая вечность движения, первозданность, которая всегда щемит сердце, словно напоминает самого себя и все вместе взятое человечество…