Ох как Хробыстову захотелось летать! Бывало, сидел он среди летчиков в своем техническом комбинезоне и с жадностью слушал рассказы пилотов, вернувшихся с задания. Его обветренные губы застывали в восхищенной улыбке. Скулы на худом лице заострялись, и в глазах легко угадывалась какая-то грустная, давно ушедшая радость. Видно, уже не ушами, а душой он их слушал. А однажды не выдержал и сказал:
— Черт его знает, братва, зачем я только летать бросил? За что мне такое наказание? — И, швырнув под лавку отвертку с толстой ребристой ручкой, пошел в штаб проситься на летную работу. Пять лет в академии — срок немалый. Столько воды утекло и облаков в небе прошло. Сейчас ведь время на самолеты набрасывается со страшной силой — все новые и новые. Выпросился Хробыстов рядовым летчиком. Теперь вот вместе с нами приступил к первым репетициям.
С подложной дороги начал свой путь. Есть вещи, которые, чтобы сделать, надо научиться делать, есть и такие, которые вначале надо сделать, чтобы научиться…
Сидоров и Гуровский скучают. Хотя бы в шахматишки сыграть. Не положено! Врач — мужик научный. Говорит, что при умственном напряжении показания будут необъективными. Вроде бы в небо одни дураки поднимаются. Гуровский солидным кажется: на командира звена выдвинули, по четыре звездочки на погонах. Не только человек красит должность, но и должность человека. С виду Сидоров напоминает сказочного Иванушку, доброго и удачливого. Я знаю, он родился и вырос в деревне. Когда ему исполнилось два месяца, почтальон принес им в избу похоронную на отца. Задавило мать глубокое неутешное горе. Тогда и молоко у нее в груди сгорело. Пропадать бы мальчонке без материнского молока. Да выручила тетя Даша, что по соседству жила. У нее в аккурат девочка родилась. Взяла она дочь под одну руку, а Виктора под другую. Пилота вскормила тетя Даша! Виктор говорит, что его первой летной школой была зыбка, высоко подвешенная к потолку. Мать и не думала что его к высшему пилотажу приучала, вестибулярный аппарат тренировала. Да она и умерла вскорости, летчиком сына так и не увидела.
Сидоров в плечах недобрал да и ростом малость не вышел. Ему сейчас под парашют подушку подкладывают, корпус повыше поднимают, чтобы голова его за бортами кабины не тонула — удобно и осматриваться лучше. Правда, когда он сидит в кабине с ватой под парашютом — ничего: парень как парень. А вылезет — мелковат фигурой. Но есть и большая фигура… А Сидоров — мужик с головой.
Капитан Гуровский длинный и худой. Говорят, что Степан легко переносит перегрузки на пилотаже потому, что этим самым перегрузкам давить не на что: один стержень, безо всякой обмотки. Но «обмотка» у него хотя и небольшая, но стальная, видать. Пилотажник он сильный — жилы крепкие и кость прочная.
В иллюминатор смотрит Сафронов Генка. Явился не запылился. Теперь Генка со мной в одной эскадрилье. Его перевели к нам командиром звена. Генка — командир! Трудно и представить такое.
Друг показывает на наушники. Соскучился. Поговорить хочется. Надеваю шлемофон.
— Здорово, старина! — хрипят наушники. — Поздравляю с сыном. Молодец! С тебя причитается.
— Понял! — кричу. — Малость опоздал с поздравлениями. Сыну уже второй день. Но за мной дело не станет, будь спок! Только гляди, там у тебя Тарасов, он быстро опохмелит.
Генка оглядывается, а потом отвечает:
— Ничего, тут все по науке. Смотри, не умри до этого торжественного дня от малого давления и большой мужской гордости. Я твоему Олежке арматурконверт купил. Во, гляди! Все положенное обмундирование. Бельишко!
Генка поднял целлофановый пакет, потом в иллюминаторе показался его кулачище в розовом кружевном чепчике:
— Видал, какой шлемофон!
Генка исчез. Вместо него вновь появился майор Тарасов. Глядит поверх очков. Мы дружно киваем: дескать, все живы, чувствуем себя отлично, не беспокойтесь. Научно обоснованная программа будет выполнена.
Генку Сафронова, видать, Тарасов прогнал. Эх, Генка, Генка! Геннадий Иванович! И чего ты полностью, до известной степени, не расчехляешь свое сердце? Ходишь со своей Тамарой в кино, провожаешь до дому — метод «стандартного разворота». Пора и совесть знать. У меня все это в глубоком тылу. Нет, слишком буквально ты понял указания песни: «Первым делом, первым делом — самолеты…» Тот, кто написал слова этой песни, сам, видимо, не летал. Бросил клич, а не подумал: когда самолетам будешь не нужен — девчата и близко не подпустят… Понимаешь, что значит иметь сына? Собственного! Ничего ты не понимаешь, холостяк несчастный!
Стрелка высотомера ползет дальше. Стало быть, врач нас поднимает выше. Тарасов экспериментирует. Нас двигает выше, науку — дальше. Давай, давай, мы народ крепкий! Без кислорода проживем. Хлебом не корми, только полетать дай.
Говорят, что на большой высоте у человека под влиянием внешней среды почерк меняется. Он становится беспечным и танцующим. Это надо посмотреть, проверить. Беру листок бумаги. Пишу. «Здравствуй, дорогая Наташа! Соскучился я по вас. Сил нет. А силы нужны. Прихожу в пустую квартиру, и страшно становится. Одно утешает — скоро будем втроем. Ездил к вам в роддом. Покрутился вокруг. Не уверен: узнала ты меня или нет. Я тогда Второпях фуражку чужую надел… Ох, если бы ты, Наташа, видела, какое Генка для нашего сына бельишко купил! Я тоже решил для Олежки велосипед в военторге взять, трехколесный, там один остался…»
Почерк как почерк: буковка к буковке. Возможно, еще далеко до моего потолка. Правда, и мне чуточку спать хочется. Может, там, выше, и запляшут буквы, но пока не чувствую. У Гуровского и Сидорова уже веки не держатся, хоть спички подставляй. Хробыстов сидит гордо и прямо. Он думает. Ему есть над чем подумать. А я лучше вздремну малость. Потом письмо допишу…
3
Весь день по небу с грохотом толкались тяжелые тучи. Но дождь так и прошел стороной, лишь одним краем зацепил прилегающие к аэродрому сопки. Теперь они посвежели, подкрасились, в лучах заходящего солнца кажутся изумрудными. А у меня в душе с самого утра пасмурно, чистейший «сложняк». И началось все с пустяка. Вернее, не с пустяка. Я уже тысячу раз слышал и, как на тренажере, до автоматизма отработал фразу, что в авиации нет пустяков и мелочей, что надо прислушиваться даже к советам кладовщика, который выдает гайки на складе. И, выступая где-нибудь на собрании, эту фразу я и сам говорил: нет, дескать, в авиации мелочей, все крупное. А вот как коснется дела — забываю.
Утром после построения ко мне подошел техник самолета Семен Ожигов и доложил, что моя машина отремонтирована и покрашена.
— Только номер на борту нарисуем — и все, пожалуйста, летайте, — сказал он.
— Ты, Семен, намалюй-ка мне на борту тринадцатый номер, как у асов! — пошутил я. — Чертову дюжину!
Мою шутку Ожигов понял в самом прямом смысле:
— Это мы запросто, командир. Трафарет у нас есть, сделаем!
Я и значения не придал его словам: на шутку и отвечают шуткой. А Семен сказал и на стоянку подался. И тут же намазал красной краской на борту моего самолета две цифры. Истребитель с тринадцатым номером стоял в строю других самолетов, готовый к облету. В это время по стоянке проходил инженер полка подполковник Вепренцев. Возле моего самолета он сбавил шаг и замер от удивления:
— Это откуда такой? Откуда тринадцатый? Что за новость?
Ожигов покраснел. Понял, что сморозил. Только тут и дошел до него мой юмор. Семен моложе меня на целый год и шуток еще не понимает.
— Командир так приказал, — отвечает.
Вепренцев сразу на машину и в штаб. Меня к командиру в кабинет. Там его, к счастью, не оказалось. Командир в отпуске, отдыхает. Пусть спокойно отдыхает.
— Кто вам дал право на самолетной стоянке командовать? — загремел металлический голос Вепренцева в пустом кабинете. Он решил сам дать мне взбучку, и у него это получается не хуже командира. — Думаете, бога за бороду схватили? Теперь тринадцатый номер захотелось?
Лоб у инженера большой, так и прет из-под фуражки.
— Видите ли, товарищ подполковник, я хотел…
— Хотите сказать, что в предрассудки не верите? — перебил инженер. — А кто в них верит? Я? Я ни в бога, ни в черта не верю. Вот в дисциплину — верю и могу побожиться. А то что же это получается: один тринадцатый номер на борту нарисует, другому тогда козу подавай. С бородой и с рогами! Самовольство! Беспорядок! Нет уж, на стоянке я командую. И не позволю!
— При чем здесь предрассудки, пошутил просто.
— Шутить в цирк идите. Там сетку натягивают, и голову себе не разобьете…
Я вышел из кабинета, а следом тяжело ухнул дверью подполковник Вепренцев. Инженер был темнее тучи. Дышал он часто и порывисто. Гнев огнем питается, а огонь кислорода требует.
Вепренцев, конечно, шуток не понимает, хотя и намного старше меня. Правда, когда я пришел на стоянку и увидел на борту истребителя тринадцатый номер, так тоже поразился своему «остроумию».
— Что, стереть номер до сих пор не мог? — набросился я на техника.
— Жду указаний, товарищ командир, — ответил Семен.
— Ишь какой исполнительный! Бога за бороду уже поймал! — продолжал я мысль инженера. — Вмиг сотри номер!
— Это мы сейчас, товарищ командир, — уже застенчиво помялся Ожигов. — Могильный! — крикнул он и застучал кулаком по крылу.
Из-под плоскости вынырнул солдат. Такой же худой, как техник, с черными узкими глазами, с круглой ямочкой на подавшемся вперед подбородке.
— Слушаю вас, товарищ лейтенант технической службы!
— Давайте на склад за ацетоном, будем номер смывать, — приказал Ожигов солдату.
— Слушаюсь, — четко ответил тот и, повернувшись, застучал каблуками сапог по бетону.
— А это кто такой? — спросил я.
— Нового механика нам прислали, товарищ командир.
— А фамилия как?
— Могильный. А что?
— Ничего, так.
«Фамильица… Уж если не повезет, то не повезет…» Действительно, несчастливый этот тринадцатый номер. Из-за него такой кусок дня потерял. Раструбили. Еще и Могильного подослали. Так можно и суеверным сделаться. Вот тебе и предрассудки! А Генка Сафронов от души хохотал. Ему, видите ли, смешно, он один сумел увидеть в шутке долю правды. «И кто меня за язык дернул с этим тринадцатым номером? Шутил, да и вышутил. С юмором плохо дело…»
Домой пришел раздосадованный. Наташа только из роддома вернулась. Рассказывать о случившемся не хотелось. Расстроится, скажет, что я у нее «непутевый», когда замуж выходила, не был таким. И молчать не хотелось. Легче ведь перегорает, когда поделишься с другом.
Покрутился, повертелся, не выдержал — рассказал.
— Люди вроде бы не те стали, — заключил я.
— А может, ты другим становишься? — дрогнувшим голосом спросила жена. — Зазнаешься уже, слышишь?
«Ой-ё-ё…» Это «слышишь» звучало как приговор, даже отвести свой взгляд не позволяло. В ее словах был резон. Наташа словно била из пистолета с закрытыми глазами и точно в «яблочко». И куда ее девичья мягкость девалась. Атакует…
— Конечно, я чувствую себя увереннее и на земле и в воздухе. Тут ничего не поделаешь, так и быть должно, — сознался я.
— Увереннее или самоувереннее? По-моему, последнее. Но ты подумай, у тебя сын растет, мы гордимся тобой, а ты сам как мальчишка. Перестань, Виктор.
Опять атака. Атака дерзкая. Прямо в лоб. Не отвернешь. Так вот откуда они, плохие жены, берутся! Понятно.
— Но это ты брось! Тоже мне еще, нотации взялась читать. И без тебя есть кому прорабатывать! — повысил я голос. Но тут же спохватился. — Ладно, это я так, — добавил уже мягко. И сразу заметил, что поздно.
Действительно, я меняюсь, другим становлюсь: раньше ведь млел от ее голоса, а сейчас?
Глаза у Наташи, всегда светлые и ясные, вдруг потухли. Она молча села на стул, положила маленькие белые кулачки на колени и уставилась на меня. Застыла, затвердела вся. Глядела как сквозь стенку. Только костяные пуговицы на ее голубеньком в белую клеточку халате по-прежнему блестели.
«Ну уж за такие слова теперь мне долго придется отрабатывать. Подхалима, лисицу из себя строить. Разве тут самим собой останешься?»
И все-таки я отвернулся: не хотелось, чтобы жена слабость в моих глазах увидела.
Поговорили, называется. Ласково побранились. И вроде бы чуточку легче стало. Зачем здесь-то зря силы тратить? Наташа права. Оттого и разговора настоящего не получилось. Сознаваться мне не хотелось, что у бывшего «гадкого утенка» от «высокого» полета иногда голова стала кружиться. Наташа все говорит верно. Вот над городом захотелось пройти. Прежде ведь такого желания не было. Раньше летел и думал, как бы над всей землей точно пройти да не сорваться случаем. А тут перед посадкой самолета рот разинул, сел с перелетом и машину остановил у самого обреза бетонки. Еще бы чуть-чуть и… эх, прокачу! И с тринадцатым номером тоже устроил шум в пустой трубе. Теперь вот и с женой разговор скомкал. Непривычным и неудобным я каким-то и для самого себя становлюсь. Кстати, и на стадион перестал бегать, как Генка бегает. Раньше на кольцах, на перекладине крутился, разряд в училище по гимнастике завоевал, значок дали, где-то он у Наташи в коробочке вместе с булавками валяется. Теперь же только детскую коляску с Олежкой и вожу по беговой дорожке. Тоже вид спорта нашел.
Читал я, что один бегун во время состязаний на беговую дорожку в белых подтяжках выходил, чтобы заметным быть. Не похож я на него? Надо хорошенько подумать.
Когда летчик толстеет, дела его начинают худеть. Такое еще нигде не записано. Но если бы меня спросили, кто придумал такие слова, я бы ответил: «Старший лейтенант Виктор Шариков!» Если бы спросили, конечно. Но спрашивают у меня пока совсем другое.
4
Зеленый автобус, покачиваясь на ухабах, подкатил к домам гарнизона. В утренней тишине протяжно взвизгнули тормоза. Группа офицеров дружно втянулась в дверь автобуса, и мы поехали по сонной улице, глядя на дома в чуть припотевшие окна, чувствуя под рубашками еще не ушедшее тепло своих квартир. Утро выдалось прозрачное и яркое. На горизонте пожаром пламенели верхушки деревьев. В высоком небе застыли узкие розовые стрелы облаков. У входа в столовую нас встретил подполковник Торопов.
— Выспались, ребятки? — приветливо спросил он.
— Выспались! — ответили мы хором.
В зале столовой уже полным-полно офицеров. И большинство — техники. Так уж заведено в авиации: до прихода летчиков на стоянку они должны подготовить самолет к вылету. Поэтому они и встают вместе с петухами: петухи — чтобы петь, а техники — движки греть.
Мы с Генкой сидим за одним столом. И летим с ним в одной паре: он — ведущим, я — ведомым. Я сам попросился летать с ним. Подполковник Малинкин одобрил мое решение.
— Друзья на земле, друзья и в воздухе, — сказал он и провел нашу боевую единицу приказом по части.
Летали мы слаженно, стройно и гармонично. В воздухе я с полуслова понимал Генку, а Генка меня. Бывало, он только о развороте подумает, а я уже машину в крен закладываю, его палец к кнопке выпуска тормозных щитков тянется, а я уже нажал эту кнопку. Чутье у меня появилось такое истребительское. Говорят, когда наша пара над стартом проходила — все глаза на нее таращили, даже техники из-под самолетов вылезали. Проходили в обнимочку: крыло в крыло.
Пышная, с милыми ямочками на щеках официантка Рая подала нам по маленькой сковородочке. В них, словно шипящие солнышки — глазунья. Яичница горячая, а нам надо торопиться. Сегодня начались летно-тактические учения. К нам понаехали посредники. По аэродрому никто шагом не ходит — все бегом, как спортсмены. Гудит, колышится воздух. Дрожит, трепещет земля.
Часто поступают вводные: то «атомный» удар, то «газы», то на взлетную полосу «бомба» упала, то к охраняемому объекту подходят бомбардировщики «противника». Аэродром колесом крутится. Машины растащены по полю, и они теперь «пасутся» в одиночку. Это на случай «атомного» удара. В небо один за другим стартуют истребители на перехват и уничтожение «неприятеля». Самолеты только меняются местами, чтобы не пустела земля, чтобы не пустело небо.