Сегодня утром жену в родильный дом отправил. Столько пережить пришлось, да и сейчас еще не улеглись волнений. Поэтому и летать мне не хотелось. Хотелось в город поехать. И возле родильного дома стоять и ждать. Ждать, пока объявят и покажут. Обязательно покажут. Говорят, что там детей могут перепутать. Такие случаи бывают. Глянул в небо. Для других — небо как небо, а для меня — служба: хошь не хошь… Тосковать некогда — пошел к самолету…
В зоне при отработке техники пилотирования завис на петле Нестерова. Висел на ремнях до тех пор, пока вся пыль с пола кабины на фонарь не высыпалась, а потом — мне за ворот комбинезона. Видно, задумался и на вводе в фигуру упустил из виду прибор скорости. А может, перепутал: не на тот прибор смотрел? Петлю размазал и пыль — за шиворот. Не надо с грязными ногами в кабину лазать. Говорил же техник, предупреждал. А-а-а! Жена — разувайся у двери, техник — чисти ноги на лестнице… Правда, жене-то я покоряюсь…
Лихо ввернул в горизонт две бочки, так что земля с небом смешались и пошли мутной штриховкой, наждачным колесом завертелись. Посмотрел на землю. Вот она, родная, — ни конца ни края. Так и манит к себе. Перевернул самолет через крыло и пошел к ней навстречу. Зелеными расплывами местность становится все ярче и ярче. Красивая, а бросается на тебя угрожающе. Пора выводить: земля уже на колени стала, прощения просит. Беру ручку на себя. Земля уходит. И тут сразу чувствуешь, как тебя любовно обнимает небо, обхватывая своими невидимыми лапищами. Сполна оно отдает всю свою сердечную страсть вместе с перегрузками. Вот привязанность — еле отдышался. Посмотрел на часы: время вышло. Доложил по радио, что задание выполнил. Развернулся. Спокойно отжал от себя ручку и перевел самолет на снижение.
Вскоре истребитель вышел в расчетную точку. Слева, под треугольным срезом крыла, окаймленная сопками, темно-зеленым глазом глянула бухта. Ее крутые берега усыпаны белыми домиками, они карабкаются вверх, обгоняя друг друга. Где-то среди них и родильный дом. В нем моя Наташка-ромашка. Повернув голову, забегал глазами по улицам города. Самолет зарыскал носом: дескать, на приборы гляди. На посадочном курсе истребитель особенно ревнив, не любит, когда летчик отвлекается, о чем-то другом думает.
— Это я! Понимаешь, я! — кричу во все горло. Но чувствую, что слова мои не могут вырваться наружу. Напор кислорода бьет из шланга и заталкивает их обратно внутрь, и они глухо плещутся там, перемешиваясь с дыханием. Кислородная диета!
Вот бы сейчас снизиться да пройти над городом! Пусть все знают, что у Наташи муж — летчик-истребитель! От этой мысли сладко засосало под ложечкой, нервная дрожь прошлась по телу, запульсировала в мышцах и зажгла ладони. Но куда там: на аэродроме столько локаторов понаставлено — ни продохнуть, ни повернуться. У локатора схема принципиальная, без души, он переживаний не знает. Заметит и сразу доложит, крапивное семя! Шуму тогда не оберешься. За такой пиратский жест не похвалят. А потом от грохота истребителя могут стекла задребезжать в окнах домов. Детишки напугаются. Да и толку-то что. Так ведь можно и шлепнуться, вроде лягушки-путешественницы. «Это я придумала!» — и вниз головой.
— Высоковато заходите, — послышался в наушниках строгий голос руководителя полетов.
Эти слова сразу приструнили. Желание снизиться как рукой сняло. Уже горизонт косо запрокидывался навстречу. Действительно, размечтался — пока над городом рот разевал, про высоту забыл. Долой воздушные замки! Гони стрелочки приборов на свои места! Истребитель уже подходил к обрезу полосы, а висел еще выше берез. Хотелось побыстрее дернуть назад сектор газа, чтобы разом убрать тягу двигателя, но нельзя. Машина провалится, крылышки у нее маленькие — не удержат без турбины. Прибавляю двигателю обороты, и самолет прижимается к бетонке…
— Зайдите на СКП! требует руководитель полетов.
— Понял, — отвечаю и плотнее прижимаюсь к бронеспинке. По телу проходит неприятный холодок. Руководитель полетов зря к себе вызывать не станет. Делать ему, что ль, нечего? Кликнул — значит внушение пожелал сделать или вообще от полетов отстранить. Есть такой неписаный закон в авиации. «Извини — подвинься» он называется: слетал плохо — поди подежурь по полетам. Постой на старте да посмотри, как другие летают. Десять посадок увидел — одну свою сделал.
Заруливаю свой истребитель в ряд с другими. Подбегает техник-лейтенант Ожигов:
— Как машина, командир?
— Погоди, говорю, — потом.
Сажусь на попутный тягач и мчусь к руководителю полетов.
Осторожно открываю дверь. Подполковник Малинкин поворачивается на крутящемся стуле. В руке микрофон, похожий на молоток. Глаза у комэска добродушные. Я замечаю: у него на столе лежат карандаши — все целенькие. Если что не так — он их ломает.
— Надо, Шариков, за высотой посматривать, — говорит он спокойно.
Молча киваю. Жду. Не за этим же он вызывал? Малинкин вдруг встает и, положив на стол «молоток», протягивает мне ладонь-сковородку:
— Поздравляю с сыном!
— Олежка, значит?
— Олежка или Ивашка, вам виднее, а что мальчик — это точно. Подполковник Торопов сейчас по телефону звонил. Поздравить велел.
В динамике что-то пробурчало. Лицо Малинкина стало суровым. Вначале посерьезнели глаза, потом — губы. Он повернулся к широкому окну. Сверху хорошо было видно, как по белой в клеточку рулежной дорожке медленно поплыла серебристая стрелочка. Подполковник обвел взглядом аэродром. Это был взгляд предосторожности. Нажал кнопку микрофона:
— На взлетную…
Руководитель полетов — это дирижер. Только «легкой музыки» у него не бывает, мелодии подчас недоходчивые и формы же простые. Слева от руководителя, у планшета, — дежурный штурман. Он настраивает самолеты в воздухе на нужный курс и лад, чтобы все шло как по нотам.
Малинкин внешне спокоен. Он как кремний, готовый в любую минуту высечь искру — принять нужное решение, посоветовать летчику, попавшему в сложное положение. Это умный советчик, тонкий критик, быстро ориентирующийся в любой воздушной обстановке.
Спокойствие его кажущееся. Ведь и дирижер оркестра на первый взгляд всего лишь машет руками. Небо не раз пытало Малинкина, но он не спешил перед ним «раскалываться», горячку пороть он не любит. В спокойствии — надежность и сила Малинкина. И естественно, что с жим и небо считается, потому что на таких людях весь мир держится. Я часто ловлю себя на том, что подражаю Малинкину, но получается это у меня пока слабо.
Мои плечи обхватил дежурный штурман капитан Савельев. И так стиснул, что косточки хрустнули: где любовь, там и перегрузки.
— Поздравляю, старик, небось и ждал мальчугана!
— Сына, конечно! — гордо заявил я, уже забыв, что говорил утром.
Истребитель оторвался от земли. В небе длинной струей забегал огонь. Самолет, поджав под себя шасси, свечой пошел ввысь. Громовые раскаты заскакали по сопкам и растаяли далеко в тайге.
— Ну что раскудахтались! Шариков! — повернулся Малинкин, лицо его опять повеселело. — В город катите. Подполковник Торопов вам уже «газик» прислал. Внизу стоит. — Комэск тряхнул рыжей шевелюрой и снова уставился в широкое окно.
Я было ринулся к двери, но капитан Савельев остановил:
— Шлемофон сними, в город так не поедешь.
— Так фуражка моя в домике дежурного.
— Мою возьми.
Бросив шлемофон на штурманский стол, я схватил фуражку и побежал вниз по лестнице. Великовата фуражка, на уши садится. Не на свадьбу — сойдет! Внизу меня остановил врач полка майор медицинской службы Тарасов.
— Завтра утром пойдете в барокамеру, Шариков. У вас срок вышел, — строго предупредил он.
— У меня сын, товарищ майор! — похвастался я.
— Что сын? — не понял он, пугливо уставившись на меня своими стеклянными кругляшками.
— Как что? Сын родился!
— A-а! Ну это хорошо, — не моргнув глазом, согласился Тарасов и, опомнившись, добавил: — Поздравляю… Смотрите у меня, чтобы без опозданий и… — неумело щелкнул он пальцами по двойному подбородку, — без этого самого. Вечером проверю.
Ученый муж! Науке с головой предан. Сын у меня родился, а он лезет со своей мимикой. Скоро перед входом в трамвай галоши снимать будет. От такого разговора пульс невольно заскачет.
— Ясно! — ответил. Что мне сейчас этот доктор в накрахмаленном халатике? Сами с усами!
«Газик» уже стоял в готовности. Хлопнув дверцей машины, скомандовал шоферу рядовому Цюпе:
— В город, к жене и сыну!
Весело затарахтел мотор, «газик» легко тронулся с места и рванулся к воротам гарнизона. Вскоре машина выбежала на широкое шоссе и полетела над асфальтом, как самолет. Проносились навстречу машины. Завинчивалась в сопки дорога. По сторонам лезли в гору столбы, радостно фыркая, лез туда и наш «газик». Петляла лента асфальта, вместе с нею петляли и мы, не знало и солнце, как лучше светить — появлялось то слева, то справа. Не прошло и получаса, как машина въехала на главную улицу города. Вот она — крупным планом! Не то что сверху — вся живая, выразительная.
Перво-наперво решил Олежке игрушек накупить: пластмассовых слонят, медвежат, надувных крокодильчиков. Потом подумал, что их девать некуда. Вот цветы бы — это дело! Цветы как раз к месту: и модно, и нежно, и красиво!
— Стоп! — кричу шоферу.
Машина останавливается возле стеклянного цветочного киоска. Подбегаю к нему. В глазах рябит, в пальцах деньги потеют. Набираю пучок гладиолусов: красных, розовых, фиолетовых. Они как живые стрелы. Такие цветы раньше и в руках не держал.
— Хороши? — спрашиваю шофера.
Вижу в зеркале над ветровым стеклом, как Цюпа озабоченно хмурит тонкие брови.
— Хороши, — отвечает, а на цветы и не глянул. Не подошло его время цветами любоваться.
— Куда ехать, знаете?
— Как не знать? Вас не первого везу, — пояснил водитель. — Вон у лейтенанта Фокина сразу двоих родила— девочку и мальчика. Так мы тогда весь город исколесили — все цветы искали. А какие там цветы — кругом сугробы. Дело было зимой. Правда, с одной женщиной случайно разговорились, так она ему с подоконника отщипнула аленький цветочек. Лейтенант его все в рукавице прятал, боялся приморозить. Привез-таки жене. — Шофер глянул на меня. «Ишь, молчун, разговорился, расчувствовался. Прямо сказка!»
А этот Фокин! Никогда бы не подумал. Надо же, такой бирюк — и вдруг цветы. Конечно, сразу двоих. Сразу — отец в квадрате. Вот бы мне так. Ну ничего, пока и одного Олежку хорошо. А потом? Потом будет и по-моему — Наташа и на девочку согласится.
Интересно, как это подполковник Торопов узнал, что у меня сын родился? Небось позвонил в санитарную часть, оттуда мою Наташу увозили. Замполит, он и есть замполит. Все должен знать. А он и знает все, даже больше. Вот человек! Везде успевает. Проворный. Без шума и треска все делает, не заметно, а… Как сахар в стакане: не видать, а чай сладкий…
Скрипнули тормоза. Машина остановилась возле трехэтажного тихого дома.
— О, це! Розовый домик! — облокотившись на баранку, сказал Цюпа.
Мне было все равно: какой он — розовый или серо-буро-малиновый. Важно, где дверь.
Дежурная сестра с натренированной улыбкой взглянула на меня, отложила в сторону томик «Библиотечки фантастики», открыла толстый журнал, похожий на древнюю рукопись. Провела красным ноготком по желтой странице и сказала:
— Поздравляю! У вас мальчик! — У нее был такой вид, будто она распорядилась, чтобы у меня родился непременно мальчик, а не девочка. Даже не встала: книжка у нее рядом лежала интересная, по профилю.
— Спасибо, спасибо, — откланиваюсь. — А как бы мне на жену взглянуть?
— Пожалуйста, с улицы. Смотрите с угла второе окно на третьем этаже, а от балкона четвертое. Сейчас я передам туда.
Иду к двери, повторяя в уме данный мне «адрес».
Задрав голову, ищу окно. Второе от угла, четвертое от балкона. Вот оно. Кто-то там мелькает. Где же Наташа? Стоп, стоп! Она! Она, конечно. Рукой машет. Наверное, она. Силуэт. Еле видно. Тут еще фуражка на глаза лезет. К окну, видно, подошла сестра, и Наташа исчезла. Короткометражная немая кинокартина. Эх, сейчас бы на дерево взобраться. Да нет поблизости высокого — одни карлики. Без меня они там наверняка что-нибудь да перепутают. Родную жену не показали.
Сел в машину и только сейчас вспомнил про цветы. Схватил букет и снова ринулся в дверь.
— Передайте, пожалуйста, — говорю сестре милосердия.
— Жену видели? — спросила она, но томик с фантастикой от себя не отодвинула.
— Ага! — отвернулся я от ее взгляда и посмотрел на чашу, обвитую змеей, которая была нарисована на плакате, висевшем на стенке.
На обратном пути рядовой Цюпа неожиданно сказал:
— Вы, товарищ старший лейтенант, такую большую фуражку надели — смотреть смешно. Вас, поди, и жинка не узнала.
Я снял фуражку и бросил ее на заднее сиденье:
— Узнала!
Наш «газик» медленно выезжал из города, ему то и дело преграждали дорогу другие машины. Мы часто останавливались.
2
Шумит барокамера. Чувствуется, как воздух, застревая в носовых перегородках, вырывается наружу. Старательно работают машины, создавая вакуум в нашем маленьком круглом помещении. Похоже, что мы сидим в лайнере, который пошел в набор высоты. Только здесь нет красивых стюардесс в синих костюмчиках, в синих коротеньких юбочках и с очень синими орбитами глаз, нет вкусных «долгоиграющих» конфет, а поэтому мы сидим и глотаем слюну, чтобы в ушах не кололо. Да нет табло, которое запрещает курить и приказывает пристегнуться ремнями. Но мы и без того знаем, что курить тут нельзя, а пристегиваться нам не надо. В круглом иллюминаторе, как портрет в рамке, то и дело вырисовывается такое же круглое лицо майора Тарасова. На вид он смешной, и очки носит смешно, как слоны в детских мультфильмах.
Доктор проверяет состояние нашего здоровья перед полетами, измеряет температуру, кровяное давление, заставляет дуть в трубку спирометра, чтобы определить, много ли в нас духу осталось… Еще он лечит от гриппа и ангины. Выгоняет из Дома офицеров с вечерних сеансов, если рано начинаются полеты. Он бегает за нами с азартом матерого охотника. Доктора мы побаиваемся. Человек он безобидный, но может «сбить» летчика с любой высоты. Пишет диссертацию — науку двигает. Бескомпромиссный, гуманный до перегиба. Чуть что — будет проверять тебя своими приборами и час и два: найдет — отстранит от полетов, не найдет — все равно отстранит. Конечно, что они, приборы? Ими только лошадей осматривать — немые, не скажут, что у них болит. А летчик скажет, если невмоготу станет. Не всегда, правда. Однажды я промолчал. Живот у меня тогда перед полетом разболелся, как у плохого солдата перед боем. Думаю, скажешь — засмеют. И полетел. В воздухе и про боль в животе позабыл, а после посадки — все как рукой сняло. Могло, конечно, в небе и смешное случиться, но об этом я подумал потом.
Ох и нудно в этой бронированной скорлупе! На самолете подниматься на высоту в тысячу раз лучше. Там работаешь, есть думать о чем. А здесь сидишь и прислушиваешься к своему здоровью. Так и заболеть недолго. Кажется, что нас посадили в адский котел, только огонь под ним никак не разведут — дрова попались сырые.
Мы сидим вчетвером. Сидим, прижавшись друг к другу, как родные. И нет нам никакого дела до докторских диссертаций. У нас своя задача — выдержать, не раскиснуть в разряженной атмосфере, уверенно пройти по этой дороге в небо. Космонавты выдерживают, а мы что? Для нас такая обстановка — игра в летчики, и не больше. К резким перепадам давления привыкли капитан Гуровский и лейтенант Сидоров, не в диковинку они и мне. Только вот капитан Леонид Хробыстов давно не подвергал свой организм таким воздействиям. Он недавно закончил инженерную академию. Когда пришел в часть, его назначили инженером эскадрильи, но он не захотел командовать техниками, не захотел для кого-то готовить самолеты. Хробыстов до поступления в академию был летчиком, молодым, правда. Потом изменил своей профессии — пожелал стать инженером. Теперь вновь захотелось летать. Бросался из крена в крен, меняя жизненные курсы-галсы. Тогда казалось, что в чужих руках все толще, крепче и надежнее. Вот и сменял штурвал самолета на штампованный гаечный ключ. А потом…