Протягиваю руку Ожигову:
— Спасибо, друг. Ты меня своей принципиальностью здорово выручил. Без подвесных баков буза бы получилась.
Семен покраснел, смутился.
— Момент, командир, руки грязные, — передернул он плечами, положил заглушку на землю и вытер ладони о мокрую траву.
— Рассказывай, герой, как в паре с Ильей пророком на сверхзвуке ходил, групповую слетанность отрабатывал? — рассмеялся Генка.
— Так я что, последним садился? — спросил я у него.
— Последним.
Прибежал Сидоров. На лице неизменный румянец.
— Горючки много осталось? — спросил он с ходу.
— Баки сухие, — ответил техник. — Хорошо, что на заруливание керосину хватило.
— Подвезло, — протянул Виктор, сложив в трубочку губы. — Удачливый ты мужик!
— Это вот Семен удачу ко мне на поклон привел, — похвастался я.
— Честно скажи — испугался? — лукаво щурясь, спросил Генка.
Он думал, что я совру, а я промолчал.
Домой шли втроем: Генка, Виктор и я. Миновав летное поле, мы стали переходить горбатый деревянный мосточек, переброшенный через большую канаву. И тут я увидел закутанную в бордовый плащ Наташу. Она стояла на бугорке и счастливо улыбалась.
— Я давно вас заметила, — радостно сказала жена.
— А ты чего это сюда прискакала? — спросил я.
— Не прискакала, а пришла, — поправляя сбившуюся на затылок косынку, обиделась Наташа. — Такая гроза — жутко! А вы еще летаете. Олежку к соседке отнесла, а сама сюда прибежала. А кто из вас сейчас садился?
Сидоров вопросительно, не без намека глянул на меня: дескать, и твоя жена «вмешивается во внутренние дела» — все они на одну колодку.
— Генка садился, — соврал я, не зная для чего.
— Гена — герой! — восторженно произнесла жена.
— У тебя все мужчины — герои, кроме меня. Я сверху вижу все — ты так и знай, — в шутку заметил я.
— И ты, и ты у меня — герой! Все вы, ребята, герои, — обнимая нас, затараторила Наташа.
— Чур, не всех! Чур, не всех! — снова пошутил я.
Мы шлепали по грязи между насквозь промокших деревьев. Шли и смеялись, забыв обо всем на свете. Да, не беззаботная и сытая жизнь дает человеку радость, а постоянное напряжение и заботы. А опасность? На земле о ней мы и думать перестали. Просто знаем, что есть такая вредная штука в небе, но становиться перед нею на колени никто не собирался. Такова была моя жизненная позиция, такой же она была и у Генки с Виктором. Кое-что в этой «позиции» смылила и Наташа. Не понимала ее пока Юля.
У самой большой и широкой улицы гарнизона, как ее называют «Летящей», нас догнал рядовой Могильный.
— Товарищ старший лейтенант, вас командир полка вызывает! — сообщил он.
— Это зачем? — вырвалось у меня.
Солдат вначале оторопел, даже ямочка у него на подбородке потемнела, но, тут же спохватившись, бойко ответил:
— Забыл спросить, товарищ старший лейтенант. Позвонили откуда-то. Техник велел догнать.
— Что-нибудь натворил? — заволновалась жена.
— Не всегда же я должен что-то творить, — обиженным тоном произнес я. — Не беспокойся, все в норме.
— Он за наградой пошел. За сегодняшний полет, — успокоил Наташу Сафронов.
Я побежал к штабу напрямик, по кустам синей жимолости, строя догадки: зачем я понадобился командиру? «Прокрутил» в голове прошедшие за день события, все вроде бы в пределах нормы, и «пленка» нигде не порвалась. Значит, предстояло увидеть и услышать что-то «впервые».
У входа в штаб стоял «газик» командира. Я притормозил, чтобы остыть, отдышаться, привести мысли в порядок.
Постоял с минуту перед входом в кабинет. Волнение улеглось. Перед опасностью не сробею. Рванул за никелированную дверную скобу. Смело шагнул через порог. Хлопок двери за спиной разом обрезал уверенность. Сделал шаг, набирая в грудь ветра:
— Старший лейтенант Шариков по вашему приказанию прибыл!
А командир сразу и не сказал, зачем вызывал.
— В небе-то во время грозы страшно было? — в лоб спросил он.
— Немножко, — признался я и бойко добавил: — На всякую беду страху не напасешься.
— Это верно, — подтвердил Строгонов и встал из-за стола, казалось, заполнив собой весь кабинет. — В нашем деле всякое бывает. К таким неожиданностям всегда надо быть готовым. Тут предосторожность равна храбрости. Но и у страха советов не спрашивай. Главное, к самолету надо пупком подключиться. Он выведет. Оно-то ведь как бывает. Попадешь в такую круговерть, идешь и все на свете проклинаешь, а выйдешь из нее — и тоскливо становится, вроде бы что-то важное потерял. Так ведь?
— Так, — уверенно подтвердил я. Мне было приятно, что командир угадал мое состояние и что вот и он, такой большой, взрослый, седой почти, тоже любит подобные шутки. «Но зачем же вызывал? Не для того ведь, чтобы поделиться своими соображениями насчет грозовых облаков и ощущений летчика, когда сквозь них продирается…»
Командир окончил то же самое училище, что и я. Только давно, еще до войны. Его фотокарточка до сих пор висит в училище в спортивном зале. Он был чемпионом по боксу. Представляю его на ринге! Убьет!
— Инструкцией всего не предусмотришь, — продолжал полковник. — С небом шутки плохи. Оно, так сказать, лишено чувства юмора. Напряжение и напряжение.
Все это правильно. Знает, что я шутки люблю. Но не для того же он вызывал, чтобы пошутить со мной. А зачем? Чтобы держать в напряжении?
Зазвонил телефон. Строгонов взял трубку.
— Так я его и вызвал, Иван Акимович. Он у меня в кабинете.
«Про меня речь. С замполитом разговаривает. Вот бы перехватить, подслушать. Сразу бы узнал, зачем вызвал…»
Командир положил трубку. Посмотрел на меня.
— А пригласил я вас вот зачем. Хотим поручить вам звено. Командиром назначить, вместо Сафронова. Уходит он от нас. Как, справитесь?
— Постараюсь, товарищ полковник, — сдерживая волнение, ответил я и опустил голову. И только сейчас заметил, что ботинки у меня заляпаны грязью. «В таком виде в кабинет поперся», — упрекнул я себя.
— Справлюсь, — уже увереннее подтвердил я. Первый ответ мне показался слишком скромным: командиром звена быть очень хотелось. Больно неожиданно стерлась эта жесткая грань между грезами и явью.
— Летаете вы отлично. Думаю, справитесь. Малинкин вас рекомендует, Торопов поддерживает, не возражает и Вепренцев.
«Ишь какая цепочка, и все «за». А песочили как?»
— Но глядите у меня, чтобы без завихрений было, — на что-то намекнул командир и сразу приостановил мой душевный подъем. Думал, что он сейчас про тринадцатый номер напомнит, который у меня в печенках сидел. Но командир ничего не сказал. Хорошо, хоть не знает, что сегодня пытался без подвесных баков взлететь. Вот бы досталось. Выручил меня Семен Ожигов. Столбом бы сейчас стоял перед командиром. А может, и не стоял. Горючки-то, чтобы воротиться, не хватило бы. Сиганул бы с самолета и ходил бы по тайге, волчьи ягоды собирал, даже и не предполагая, что в это время меня ждет полковник Строгонов в кабинете за тем, чтобы произвести в командира звена. Это ж надо!
— В звено вам дадут молодых пилотов. С ними особый такт нужен. Личный пример. Вы хотя и сами молоды, но должны проявлять о них, так сказать, отеческую заботу.
Я хотел сказать, что умею проявлять такую заботу, что у меня сын растет и дома свое подразделение, а детство уже давно из головы улетучилось, но сразу сообразил, что такое объяснение с командиром не годится. Сжав поплотнее губы и напустив побольше складок на подбородок, я изобразил озабоченное лицо и, затаив дыхание, произнес:
— Ясно, товарищ полковник!
Домой летел метра на два выше земли, касался ее ногами лишь для того, чтобы не оторваться и не улететь совсем. Бодрым, новым и легким человеком. Долой всякие суеверия! Всем доказал: тринадцатый номер — самый счастливый. Но вот что дождик в дороге — к счастью, ничего не скажешь. Правда это. Полетал в дождик и командира звена себе выхлопотал. И действительно, дальневосточное небо красиво. Но красота большой любви к себе требует. Подманит, а нотам отдай ему летчик всю любовь свою и пристрастие. Затискает, заласкает. А ты что ему в ответ? Без любви туда и лезть нечего. Тут за здорово живешь «птицу» летчика первого класса на грудь не привинтишь. Такая уж эстетическая штукенция получается.
А небо опять просветлело. К нему снова вернулись добрые, нарядные краски.
События за день менялись, как на кинопленке. И остановились на благополучном кадре. От последнего события у меня что-то сместилось внутри. От усталости томительно ныло тело, ощущение тяжести таилось в ногах, в руках, на шее, но почему-то хотелось подольше сохранить в себе это гудение. Мне казалось, что при этой усталости я мог бы сделать еще больше. «Надо Ожигову благодарность объявить. За принципиальность. Перед строем. При всех. Пусть знают и пример с него берут. И механику Могильному заодно. Тоже достоин. Тут можно силу характера показать. Только необходимо заранее нужные слова придумать, припасти. И себя покритиковать. Словом, все хорошим и дельным разговором обставить. Для воспитания масс. А еще попросить, чтобы лейтенанта Сидорова перевели в мое звено, ведущим второй пары. Когда я уйду с повышением, он займет мое место…» — размышлял я.
— Поздравляю! — сказала жена. — Голову теперь держи выше, не задирая носа, конечно. Командир!
«Да, если бы сегодня я нос задрал, воды бы набрал полные ноздри…»
В кроватке заворочался Олежка. Сынишка тоже проснулся отца поздравить. Я подошел к кроватке. Потрогал рукой дюралевые макетики самолетов, которые подвесил ему на шелковую ленточку. «Изделия» тонко звякнули. Олежка, раскрыв розовый ротик, зевнул и улыбнулся.
— В академию буду поступать, — твердо заявил я. — Вначале окрепну по-настоящему, чтобы как у Хробыстова не получилось… Может, даже в космонавты возьмут. Ну, ладно, размечтался. Давай ужин готовить. Проголодался я. Тебе надо картошки почистить? Или котлет накрутить? Давай! Хоть сейчас полы надраю!
Наташа отвернулась, плечи ее вздрогнули, но я понял, что она не плачет.
14
Нет, все-таки инженер у нас — мужик толковый. А он и не инженер вовсе. Инженер это сокращенно. Его должность в официальных документах именуется как заместитель командира части по инженерно-авиационной службе. Поэтому он и печется не только о подготовке своей техники, но и о подготовке самих летчиков. Ему не безразлично, кто на этой технике летает. С Вепренцевым даже сам командир полка советовался по поводу моего назначения на должность командира звена. «Он не возражает…» Чего ему возражать? Вепренцев и в людях разбирается не хуже, чем в самолетах. Вон тогда меня на партийном собрании разобрал, по винтику. Посмотрел, подкрутил гайки и теперь — не возражает.
Я шел вдоль самолетной стоянки и мысленно на все лады расхваливал подполковника Вепренцева. Человек правде в глаза смотрит. А Вепренцев тут как тут. Стоит возле перемычки и на меня смотрит. Когда наши взгляды встретились, он поманил меня пальцем.
— Вы, товарищ Шариков, видите, что это за фараон там в кабине сидит, движок гоняет? — спросил он.
— Это лейтенант Сидоров, товарищ подполковник.
— Ясно, Сидоров, — вежливо согласился Вепренцев. — Так вот, вы пойдите и объясните этому Сидорову, как надо по всем правилам опробовать двигатель. — Он взял меня за рукав и потянул к самолету.
Я почувствовал себя виноватым, хотя и не знал, в чем именно. Просто мне было непонятно, что надо объяснять Сидорову, что он подметил у него? Для летчика опробовать двигатель — пустяковое дело.
— Выключайте! — скомандовал Вепренцев.
Грохот смолк, оборвался, только турбина сразу не могла успокоиться. Сидоров защелкал тумблерами, а потом притих в кабине.
— Давайте, давайте сюда, что там притаились? — крикнул инженер.
Сидоров вылез из кабины и представился подполковнику.
— Сколько времени положено держать двигатель на максимальных оборотах? — спросил он лейтенанта.
Сидоров замялся, почесывая затылок. Он, возможно, и знал, но всегда придерживался одного правила: инженеру лучше не ответить вообще, чем ответить неточно.
— Что же это вы, сунули на полную железку и сидите ждете, пока приборная доска докрасна накалится?
— Надо же все проверить, товарищ подполковник, — попытался оправдаться Сидоров.
Подошел Степан Гуровский. Остановился за спиной инженера, внимательно прислушиваясь к нашему разговору.
— Товарищ Шариков, — обратился ко мне Вепренцев, — вот вы, как командир звена, и расскажите летчику график пробы двигателя, по секундам.
Я увидел, как Степан Гуровский шмыгнул за хвост самолета. Первым делом хотелось напомнить инженеру, что Сидоров пока еще не мой подчиненный. Но Вепренцев не стал слушать. Он повернулся и пошагал вдоль стоянки ловить таких же «фараонов», А мы с Сидоровым стояли и глядели друг на друга.
— Вот вам, держите, — протянул нам Семен Ожигов листок бумаги, сложенный в гармошку. — Изучайте график!
Мы схватили бумагу и жадно уставились в чертеж. Все ясно, по секундам. И чего он нас так ошеломил?!
— Товарищ командир! — вновь обратился ко мне Ожигов. — У нас Могильного забирают.
— Куда забирают? — оторвал я глаза от графика.
— В клуб, художником.
— Как это так?
— Да так.
— А ну, пошли. Где он, этот художник?
Перед нашим самолетом, расстелив инструментальную сумку, стоял на коленях Могильный. Он неторопливо раскладывал гаечные ключи и отвертки по ячейкам, потихоньку мурлыча себе под нос: «Это — сюда… А это — сюда…» Заметив нас, он быстро приподнялся и стал раскатывать засученные рукава комбинезона.
— Куда это вы собираетесь уходить? — спросил я солдата.
— Не уйду я от самолета, товарищ старший лейтенант, — твердо заявил Могильный. — Я не рисовать в армию пришел. Вот она, моя инструментальная песня! — показал он на брезентовую сумку с инструментами. — Ишь, чего захотели. Не пойду! Что я тогда дома скажу? У меня два брата отслужили честно. А я? — Круглая голова солдата ходила из стороны в сторону, в глазах прыгали черные дробинки.
— Если не хотите — дело другое, никто вас силком рисовать не потащит. Отстоим! — успокоил я солдата, успокоил себя и техника.
Надо бы, конечно, к подполковнику Вепренцеву сразу обратиться. Но сейчас не время. Чего доброго, еще график начнет спрашивать. Неудобно там перед всеми мямлить, все-таки командир звена. Доложу командиру эскадрильи, а уж он-то за меня заступится.
Мимо самолета ехал пузатый керосинозаправщик. Я поднял руку. Машина остановилась. Я знал, что она как раз по пути и подбросит меня до штаба.
Когда я поднимался по лестнице, меня окликнул майор медицинской службы Тарасов.
— Здравствуйте, товарищ Шариков! — сверкнув стеклами очков, бодро поприветствовал он. — Поздравляю с назначением на должность! — подозрительно раскланялся он. — Только смотрите у меня, чтобы без этого самого. — Тарасов похлопал толстыми короткими пальцами по двойному подбородку.
«Комар низко кланяется, затем чтоб посильней укусить».
Чудак человек. Будто я и скажу ему. Да разве мне сейчас до этого? Такого механика у меня отбирают! А доктор свое. Он всегда начеку. Кружку квасу натощак не выпьешь — душу потом расспросами вымотает. Доктор квас считает «выпрямителем».
— Нет, что вы, товарищ майор, разве мне до этого! Столько хлопот! — поморщившись, заголосил я как можно убедительнее, координируя мимику лица с содержанием слов.
— Смотрите, смотрите, вечером проверю, — нудно протянул он на одной ноте.
— Пожалуйста, пожалуйста…
Родная мать за мной так не следила. Вот жизнь!
15
Виктор Сидоров мог косить траву, орудовать вилами на току, мог отлично летать. Понимаю, что человек он по-крестьянски смекалистый и рассудительный. Но разобраться в своих сложных и трудных отношениях с женой у него не хватает ни воли, ни мужества, ни умения, ей квалификации. Да, так бывает. Иногда летчик в воздухе проявляет ясность ума, твердость характера, а на земле безропотно сносит дерзости и капризы жены. В любви женщинам известно и то, чего они никогда и не учили.
Не выдержал я. Рассказал про Виктора Сидорова и про его семейные дела подполковнику Торопову. Раз уж жена «вмешивается во внутренние дела» — пусть и дипломатия будет на высшем уровне. Он замполит, вот и пусть разматывает этот клубок из живых ниток. А так молчишь, молчишь, а потом поздно будет. Уговорит жена, клубок запутает. Сам черт его тогда не распутает. Нет, надо разматывать, пока узлы не завязались. Неудобно, конечно, на друга докладывать. Но вот Генка-то на меня доложил, не постеснялся. И ничего со мной не случилось — не умер, даже еще и в должности повысили.