— Летать хотите?
— Кто ж летать не хочет?
— Ничего, не у вас одного так было… Успокойтесь…
Улыбается. Улыбка мне показалась ехидной. И с виду — пижон: форма наглажена, сапоги начернены до блеска, духами «Белой сиренью» пропах. Тогда я к запаху керосина и бензина имел большее доверие. Они вроде бы душу очищали. А духи на аэродроме не к месту, людей расслабляют. Потом офицеры долго стояли, шутили, смеялись. Горя у них — ни в одном глазу. Может, даже надо мной смеялись. Втихую: летать, мол, захотел, дурень этакий.
«Пусть смеются. Мое дело маленькое. Пусть отчисляют. Подумаешь, и без самолетов не умру. Не все же летают, люди и по земле ходят, и ничего. Поступлю в институт, хотя бы в рыбный. Буду тюльку ловить. Теперь все одно куда: в рыбный, нефтяной, хлопчатобумажный… Что зря икру метать? Жизнь вон какая длинная. Она и не с таких пух-перо берет. Хватит, перегорел, перемучился, у меня тоже должно быть самолюбие. «Мы смело в бой пойдем…»
С детства в моей душе жило небо. Памятна была и другая картина: как высоко в гору вполз уж, а потом шлепнулся на землю и твердо оказал: «Рожденный ползать— летать не может». Ждал, что инспектор напомнит мне эту крылатую фразу. В авиации у некоторых товарищей она в большом почете: изрек и — баста, думать не надо. Что и говорить, были у нас тогда такие «буревестники».
— Садитесь в самолет! — приказал мне подполковник и сам опустился во вторую кабину, как в прогулочную байдарку.
Да, летчиками становятся сильные, одаренные люди. Но неужели мой ум всего лишь способен понимать эту истину? И ничего нормального не придумать в ответ? Соглашаюсь и лезу в кабину. Обречен ведь, а лезу. Лезу, как кролик к удаву. A-а, все равно, можно напоследок и с самим Змеем Горынычем на качелях покачаться. Иду, как к расстрелу приговоренный.
Перемахнул через борт, рухнул в чашку сиденья, подпоясался ремнями, пристегнул шнур шлемофона к бортовому радио. Запустил движок и почувствовал какое-то волнение, чего-то не хватало. А чего? Черт побери, наушники молчат. Говорят, одна беда не приходит. Беды идут коллективами, как шишки сыплются. Догадался: шнур у шлемофона оборван, видать, комэск тогда перестарался. Где тонко, там и рвется. Иголки из парашюта закололи, ужом я тут завертелся, заерзал, хотя и ремнями привязан. Вот казнь! И все равно — не все равно.
— Не торопитесь, — спокойно говорит подполковник. — Шлемофон возьмите у товарищей.
— Найди шлемофон! У меня шнур оборвался! — кричу механику во все горло, стараясь луженую глотку движка перекричать.
Он, сделав ладони рупором, гаркнул в сторону, где стояли курсанты:
— Дайте шлемофон, братва!
И тут я вижу, как от группы отделился Потанин и во всю прыть бежит к нашему самолету. Он на ходу снял шлемофон и протянул его мне.
— Надевай, счастливый! — крикнул он с гордостью, даже с какой-то торжественностью: дескать, бери и приумножай! «Вот, гусь!»
Быстро подсоединил шлемофон и слышу:
— Делайте все так, как вы будете делать, если полетите самостоятельно. Про меня забудьте. Меня в кабине нет, — предупредил инспектор.
Представить такое, конечно, не просто. Стараюсь представить, стараюсь перемудрить свою совесть.
Даю по газам. Замелькала, пошла назад трава с желтыми подпалинами. Это и есть та самая трын-трава!
Самолет оторвался от земли и перешел в набор высоты. Вернее, это я его перевел. Стрелки приборов стоят не шелохнувшись. Но я не стараюсь вовсе: что зря из кожи лезть? Перед смертью не надышишься. Я же не агрегат-самописец, потерял я уже и стыд и совесть. Представляю, что один в кабине и мне все до лампочки. Стрелки приборов больше не дрыгаются, сами стали послушными. И радио молчит. Пора осматриваться. Делаю змейку: отвороты влево и вправо. Небо чистое. Шарик на месте, и радио молчит. Молчание — золото. Времени свободного хоть отбавляй — думай, сколько влезет. Радио молчит. Может, колодочка опять отсоединилась? Оглядываюсь. Трогаю пальцами шнур. Нет, на месте. Подполковник руки на борт кабины положил и глядит не на приборы, а куда-то в пространство. Взор у него такой равнодушный-равнодушный. И от этого у меня вроде бы кресло стало помягче. Спокойно спрашиваю:
— Разрешите по касательной — в зону?
— Давайте, давайте по касательной, — отвечает он, явно подчеркивая свою безучастность ко всему происходящему. «Я и забыл, что его нет в кабине».
Даю, даю… И все идет хорошо. Но не слишком ли хорошо? Не слишком ли спокойно? Неужели такое бывает? Непривычно! И тут злая уверенность собирает во мне воедино все силы, и от этого мысли становятся четкими и обостренными: нет, мы еще покажем…
Перед выполнением задания в зоне опять делаю отвороты змейкой. Шею вытягиваю на полную длину, остервенело кручу головой — осматриваюсь.
— Справа под нами самолет! — докладываю с диким азартом.
— Верно, верно, молодец, — соглашается инспектор и сердито бросает в эфир: — Почему тридцать шестой оказался в нашей зоне? Безобразие!
«Вон какой строгий… И ругаться может…»
На тридцать шестом должен был лететь командир эскадрильи с курсантом из нашей группы. Плановая таблица мне до буковки знакома. «Осматриваться надо! Объема внимания не хватает!» — мысленно упрекнул я комэска. А тридцать шестой уже рванул в свою зону.
— Выполняйте задание! — приказал подполковник.
Сделал я глубокие виражи, переворот через крыло, петлю Нестерова. Радио молчит, а самолет таким родным и послушным стал, с охотой откликается на любые мои желания. Не верится. Выполняю комплекс — набор фигур сложного пилотажа. Инспектор молчит. Вывел самолет в горизонт и глянул в зеркало, которое висит у меня над макушкой. Подполковник сидит, как в саду на лавочке. Поймал мой взгляд и говорит!
— Молодчага!
— Че-го? — переспросил я.
— Отменно, говорю, получилось. Молодец. На посадку пошли.
Я ликовал. Действительно, чувствовал себя на седьмом небе. Вот оно, оказывается, какое седьмое небо! Я готов был сделать все что угодно. Я самый смелый, самый решительный человек на земле и в воздухе! Я — рожденный летать! Разве смог бы спокойно прожить без Стрельникова пятый океан?
Машину посадил сам и так посадил, что комар носа не подточил бы. Зарулил самолет на заправочную линию. Убрал обороты и медленно, со смаком потянул красную ручку стоп-крана. Двигатель тяжело и сочувственно вздохнул и смолк. Его ритмичный перестук продолжал еще в голове биться. Я легко расправил спину, но только начал было отстегивать привязные ремни, как над головой услышал грозный голос инспектора:
— Отставить! Сидите в кабине! Мешок!
Я вздрогнул, сжался в комок: опять что-то не так сделал. Был «мухоловом», теперь «мешком» стал. Если уж не повезет, так не повезет.
Но оказалось, что последнее слово касалось авиационного механика, к нему подполковник обращался, чтобы он принес мешок с песком, который укрепляли в задней кабине, когда выпускали курсантов самостоятельно. С мешком не менялась центровка самолета.
Подполковник, наклонившись к самому моему уху, так, что я даже запах духов уловил, сказал:
— Давайте сами, Стрельников, только повнимательнее. Стрелки приборов должны быть там, где они должны быть. — Посмотрел без улыбки, просто, по-мужски и дружески похлопал по плечу: — Ни пуха ни пера!
— Хорошо, товарищ подполковник! — заторопился я. — Понял, товарищ подполковник! Спасибо, товарищ подполковник! — захлебывался я. Но все-таки не забыл, послал в уме его к черту.
Механик приволок чучело, закрепил за инструкторское сиденье. Потом порывисто задышал у головы, перегнулся через борт кабины, схватил мою руку и пожал ее так, будто в тиски закрутил.
— Валяй, Сергей, справляй свой праздник! — улыбнулся он и щелкнул сдвижной частью фонаря, и так громко, словно в спину выстрелил. Прыгнул на землю. Упал, но ловко перевернулся, вскочил, подбежал к плоскости и, вытянув руку, показал мне направление для выруливания. Механику надо бы в ответ сказать что-то хорошее, да разве он услышит.
— Даю!.. Мы смело в бой пойдем…
Неужели сам? Это было неправдоподобным, невероятным, фантастическим. Я тороплюсь, жадно глотаю ртом воздух. Стараюсь сократить процедуры подготовки для взлета, втиснуть все в память, которая до отказа забита горестными обидами. Надо побыстрее разобраться, составить в голове порядок, последовательность действий, что за чем идет. Сейчас мне это уже не все равно. Быстрее, быстрее. Начальство всполошится: «Где этот Стрельников?» — «В кабине сидит». — «Что он там не видел?» — «Лететь собирается». — «Ишь, чего захотел». Не дозволят. Выкинут из кабины, как котенка выкинут. Запрашиваю разрешение на выруливание. Разрешают. Запрашиваю разрешение на взлет. Разрешают. Фантастика! Может, не мне? Оглядываюсь: задняя кабина пуста и рядом самолетов не видно. Не верится. Ударил себя рукой по ноге: «Это я, самолет!» И даю по газам. Машина бежит и бежит. Колеса крутятся и крутятся. Но долго больно, скорее бы отрывался. Ух, оторвался… Квадраты полей вниз пошли. Пошли, пошли, милые… Теперь не выкинут. Если бы сейчас я сам выпал из кабины, меня бы даже инструктор пожалел. Искренне пожалел. Если бы я был «труп трупом», меня бы давно пожалели.
Теперь я один в небе! Один, мать честная! Неужели и впрямь я когда-то боялся инструктора? Да никогда такого не было! Свой человек! Зачем же его бояться? Летать научил. Помучился он со мной!
Беззвучно рубят лопасти винта упругий воздух. А солнце ошалело бьет прямо в глаза. Горизонт расступился, расширился. Не видать ни конца ни края у нашей земли. Раньше-то в ширь ее разглядывать некогда было. Все на приборы таращился и дальше своего носа ничего не видел. Сейчас один! Ручку хочешь от борта до борта гони и режим держи: плюс-минус — сколько хочешь! Никто не пыхтит в затылок. Никто тебе не указ. Сам себе командир и начальник! Нет, доблесть летчика — делать все по-людски безо всяких свидетелей. Тут уж наглеть нельзя, товарищ Стрельников! Главный прибор у летчика-истребителя — его совесть. Правда, у меня сейчас есть свидетели, они на земле стоят, глазеют. Знаю: товарищи волнуются, переживают. Потому что за каждого из них я тоже тревожился. Сейчас надо сделать такую посадку самолета, каких этот учебный аэродром за свою жизнь не видывал.
Обо всем забываю: и про чертову колесницу, и про рыбный институт. Развороты выполняю точно: хоть транспортиром меряй. Аэродром как на ладони. Зеленое поле, слева торчит вышка СКП. Планирую. Впереди на горизонте ярко сияет солнце, и сопки в его лучах пылают алыми знаменами.
Подвожу самолет к земле, прижимаю к летному полю. Выравниваю. Аэродром выпрямляется. И струится, струится, течет весь узеньким ручейком. Плавно тяну на себя ручку и чувствую, как весь сжимаюсь и в нитку вытягиваюсь. Только бы раньше времени не тюкнуться колесами, не «скозлить»… Нет, нормально, ужо зеленая травка зашепталась с резиновыми колесами. Порядок!
Небо переплыл! С соломинкой переплыл! Вот радость-то, вот победа! Так, наверное, радовались солдаты, когда форсировали Днепр.
Выключил мотор. А из кабины вылезать не хочется. Привык к ней, акклиматизировался. Посидел малость, чтобы дух перевести, расстегнул ремни, поднялся и прыгнул на земную твердь. Слегка пошатывает, а вокруг все плывет в каком-то радужном тумане. «Вот и я прилетел! О-го-го-го-го-о-о!..»
У домика с лучистым флагом собрался народ, как на митинг. Только в медные трубы не дуют. Вижу черную массу и поблескивающие глаза летных братьев. Иду к ним и чувствую тяжесть во всем теле, трясутся поджилки, а внутри все горит жарким огнем. Полет выжал из меня все соки, выдавил всю сырость. Сырым я был материалом. По задубелым ногам моторно стреляют кузнечики, в зеленой траве празднично машут лимонными крыльями бабочки. Чем ближе подхожу, тем меньше в теле равновесия. Все улыбаются, тискают руки, тянут за плечи, а я не сопротивляюсь — сил нет сопротивляться. Я понимаю, что рядом — настоящие, верные друзья, что им можно довериться и они могут положиться на меня, я не подведу, потому что всех очень и очень люблю. Мне хочется сказать, что у меня, ребята, дела идут хорошо, а сейчас пойдут еще лучше. Только инструктор смотрит на меня своими широко расставленными глазами с удивлением, будто на пришельца с того света.
— Помог мой шлемофон-то! — говорит Потанин. — Скидай, хорошенького помаленьку.
Снимаю шлемофон, протягиваю ему, а он мне сует в бок новенькую коробку папирос в жесткой упаковке.
— Держи «Казбек» и угощай всех, по традиции так положено. Потом отдашь.
Мне вроде бы и брать неловко, совестно, но традиция…
Протягиваю раскрытую пачку папирос товарищам, а сказать ничего не могу. Губы спеклись, тугой горячий комок подступил к горлу. Я всем телом напрягся, наверное, все видели, как я напрягся. Я сильно опасался, что меня подведет голос.
«Мальчишка, сопляк, молокосос…»
Сейчас этот случай вспомнил, пережил заново, даже не пережил, а прожил, побыл тем, собой.
2
Вечером, после предварительной подготовки к полетам, весь личный состав вышел на стадион. Состоялся футбольный матч между двумя эскадрильями. Здесь было так заведено: в нападении — летчики, в защите — техники, а вратарем обязательно командир эскадрильи. Играли живо, весело, с задором, бегали до седьмого пота. У кромки поля на белом ящичке с красным крестом рядом с носилками сидел дежурный врач. Хотя за всю игру ему на поле выбегать не приходилось. Такой матч, конечно, по телевизору не увидишь. Тут никто не ждал пасовки — за мячом бегали все, гурьбой. От земли мяч отрывался редко, все время путался у игроков под ногами. Порой было трудно разобраться: кто в какие ворота его гонит? Но футболисты разбирались отлично. Лица у всех были твердые, решительные, непреклонные. Хотя от детей они отличались лишь ростом. Голы в ворота забивали часто. Но игроки при этом не прыгали от радости, не обнимали, не целовали «именинника». Все бежали к центру, и каждый футболист был полон чувством собственного достоинства — он тоже не зря парился. Если возникала какая-либо заминка, то судья в белой нейлоновой рубашке и голубых спортивных брюках с белыми лампасами тут же усмирял ретивых игроков, наводил порядок. Главным судьей был полковник Потанин. Видно, поэтому и скучал на краю поля без дела дежурный врач. Потанин носился от ворот до ворот с приклеенным к губам жестяным свистком, устанавливая справедливость, удерживая участников от нарушения спортивных правил. Чувствовалось, с каким трудом выдерживали игроки эти правила, потому что каждый был полон решимости во что бы то ни стало победить.
А ведь хорошо, когда авиационный командир молод. Руководить таким лихим коллективом и не быть вместе с людьми — значит оставаться всего лишь символом, свидетельством почета. Летчик должен быть молодым, отважным, непоколебимым в минуты опасности, командир — дальновидным, опытным. Но авиационный командир — еще и летчик, ему присущи все его достоинства, кроме… молодости…
Потанин глянул на секундомер, вознес над головой руки, опустил их, скрестил на груди и дал протяжный свисток. Матч закончен! Игроки на мгновение замерли, а потом стали лениво снимать мокрые майки и медленно расходиться по стадиону. Виктор Иванович подошел ко мне разгоряченный и сердитый.
— А этот Яшин только знаменитую фамилию носит, а в воротах стоять не умеет, — возмущался он. — Дыра дырой.
— Какой Яшин? — не понял я.
— Да вон наш комэск, что десять голов пропустил. По боевой подготовке эскадрилья передовая, а по футболу в лиге отстающих. Копошится в сетке.
Выходит, это и есть тот самый Яшин, в эскадрилье которого служит лейтенант Прохоров. С ним-то волей-неволей придется встретиться. И сразу вспомнилось, как Яшин бросался на мяч, когда тот уже проскакивал в ворота. Потом он неторопливо вынимал из сетки присмиревший мяч и при этом как-то угловато и нескладно смеялся: «Гы-гы-гы». Движения у него медлительны, экономны, даже мешковаты.
— Да вон он, Яшин, со своим адъютантом стоит, — кивнул в сторону Виктор Иванович.