Он быстро пристегнул галстук, сунул кулак в рукав кожаной куртки и так, повесив ее на плечо, выбежал за дверь. По лестнице дробно застучали каблуки. У подъезда уже нетерпеливо рычал его газик.
Елена Александровна, взбивая волосы, вышла из комнаты. Неторопливо отодвинула стул и села напротив, подперев пухлыми нежными пальчиками подбородок. Она сидела прямо и смотрела на меня с откровенным любопытством, как смотрят учителя на новых учеников. Она смутно напоминала все давнее, уже позабытое. Но ее присутствие меня сейчас почему-то тревожило, выворачивало душу наизнанку. Почему? Непонятно. Так бывает непонятно летчику, летящему в облаках, когда его самолет случайно «подболтнуло» и перед глазами неожиданно разбежались стрелки приборов. Тут важно не поддаться ложному чувству, не думать, что ты летишь с креном или вниз головой, срочно взять себя в руки и точно определить свое положение… Положение в пространстве…
Пить захотелось. Сейчас хватануть бы чего-нибудь покрепче.
— А вы в училище женились? — спросила она.
— Да, сразу после вас.
— А кто она?
— Дочь инженера эскадрильи подполковника Васильева. Виктор знал ее. Алей зовут. И вы знать должны.
Елена Александровна немного подумала и тихо ответила:
— Нет, я не знала, не знала.
«Неужели она и правда не помнит про стихи, не помнит, как подписывала мне фотокарточку? Показать бы сейчас ей эту фотокарточку. Но ее Олежка чернилами измалевал, и выбросили давно. А зачем показывать? Пора бы уже сбрасывать с себя всякую тревогу и выходить из непонятного положения…»
— Очень, очень хорошая у меня жена. Прелесть. Умница, — говорю я и чувствую, что увлекаюсь. И хорошо, что увлекаюсь. Я начинаю понимать свое положение в пространстве, вернее, на этом месте за столом, вдалеке от родного дома. — Она закончила педагогический. Литфак. В школе работает. Сын у меня Олежка в третьем классе учится, круглый отличник. — Я подробно рассказываю Елене Александровне о семье, преодолевая в себе какое-то упрямое чувство. И ощущаю, что гляжу я на нее уже новым зрением и все время сравниваю со своей Алей.
Елена Александровна может выразить себя блистательным образом, умеет все взять от дарованной ей внешности. В треугольнике запахнутого цветастого халата у нее видна нежная ложбинка, от которой трудно оторвать глаза. Это необычайно идет ей. А моей Але нравится одежда с глухой защитой. Иногда она надевает мою летную куртку. Говорит, что очень любит носить ее дома, в ней тепленько и кажется, что она со мной в кабине самолета в обнимку сидит. Выдумщица она, моя Аля. Я глядел на подрагивающие большие ресницы, острые похолодевшие глаза Елены Александровны, в которые, как и раньше, было трудно всмотреться, и видел, что отражали они все чужое и далекое. Почему же тогда ее взгляд выворачивал мою душу наизнанку? У Али совсем не такие глаза. Они у нее крупные, добрые, голубые, точно в них растворилось само небо.
«Мужчины и женщины, как половинки, по всему свету разбросаны. Важно, чтобы эти половинки нашли друг друга. А бывает и так, что сходятся не те половинки, вот тогда они и мучаются всю жизнь — всю жизнь подгоняют квадратную крышку к круглой коробке», — в такие рассуждения я иногда пускался, глядя на счастливые и неудачные семьи, живущие в гарнизонах. «Ведь и меня могла прихлопнуть не та крышка…»
«Мой Потанин, мой Потанин», — то и дело пела Елена Александровна, и по углам ее рта ложились отчужденные складки. Это была она и не она. А скорее — не она, той Елены Александровны, «товарища преподавателя», уже давным-давно на белом свете нет.
«Чей же он еще? Конечно, твой… Твой бывший мальчик, сержант, теперь муж, полковник…» Отношения у них стыкованы плотненько, кругленько, точка в точку. И тут ничего не скажешь, свои половинки.
А вот и Потанин на пороге появился. Легок на помине.
— Дверь-то почему не закрыли? — забасил он.
— Забыли, наверное, — не поднимаясь с места, ответила Елена Александровна.
Я сразу почувствовал радостное облегчение. Кончилась моя роль мученика. Теперь мог свободно смотреть в ее белое лицо с тонкими бровями, на ее прозрачные, подрагивающие на каждом слове ноздри.
— Гостя развлекаешь? — спросил он у жены. — У вас ведь есть что вспомнить.
«Лучше уж не вспоминать…» — подумал я.
— Развлекаю, — наконец улыбнулась она, поднялась со стула и с облегчением добавила: — Пирог ешьте, сейчас я вам чай поставлю. — И удалилась на кухню.
— Контрольная цель прошла, — расстегивая галстук, сказал Виктор. — Пару истребителей поднимали. Вовремя и на заданном рубеже перехватили. Вот видишь, какая у меня петрушка получается? Там мой заместитель по летной подготовке, а все самому приходится. Человек он, можно сказать, с гражданскими мыслями. Приказа ждет, В запас уходит. Не то что ему не веришь, но все-таки… помочь надо. Ну что, допьем, чтобы не выдохлось?
Потанин разлил вино по фужерам. Выпили.
— У меня еще одна загвоздка, — продолжил он и взял с тарелки прямо рукой кусок пирога. — Два моих заместителя не любят контрольные полеты. Оба — асы, понимаешь. Один с опытом, другой с лихостью. Однажды послал я их вместе, чтобы друг у друга технику пилотирования проверили. Прилетели, ругаются: у одного — это не так, у другого — то. Помнишь, как в побасенке? Два командира на «спарке». Один докладывает, что находится на четвертом развороте, а другой, из задней кабины, тоже говорит, что находится на четвертом. А руководитель им по радио подсказывает: дескать, разберитесь, вы же на одном самолете летите. Видишь ли, командиры привыкли только на боевом летать… — Потанин неудержимо расхохотался. — Потом я их сам стал проверять. Они-то у меня сразу поняли, с кем и на чем летят… — Виктор сжал кулак и посмотрел на жену, которая стояла у него за спиной.
— Хватит, хватит, — предупредила она, убирая со стола посуду.
Я хотел сказать, что своим примером Потанин лишь подчеркнул, что в части у него нет единой методики обучения. Если один летчик делает так, а другой — по-своему, значит, оба они не знают, как делать правильно, делать, как установлено. Выходит, каждый командир и от подчиненных требует «своей» техники пилотирования, а не единой для всех. Но я не стал говорить Виктору, в этом надо убедиться.
— А вот это помнишь? — спросил Потанин, любовно разглаживая в руках коричневый, из потрескавшейся от времени кожи шлемофон.
— Как же не помнить? — удивился я. — В нем первый раз самостоятельно в воздух поднимался, когда мухоловом был.
— Во, во! Все мы тогда мухоловами были. Храню, храню. Летную службу в нем начинал. Ветеран! В моем личном музее, — задумчиво произнес он и глянул на картину родной деревушки с покосившимися хатками.
Наверное, нет выше и бескорыстнее курсантской дружбы. Но как она меркнет после окончания училища, отступает назад под напором широкого и яркого начала офицерской жизни! И лишь потом, когда споткнешься раз-другой, пускаешься в воспоминания этой дружбы, возвращаешься к ней, ценишь ее, как самую бескорыстную и самоотверженную. О дружбе, о друзьях-товарищах и на многие другие военные темы мы и проговорили с Виктором за полночь. Потом улеглись спать.
Я долго не мог уснуть. Сердце точно попало в восходящий поток. Подбросило его и неведомо куда понесло, душу холодным сквозняком продувало. И всерьез я думал, что покинула меня застенчивость летная и всякая другая, а вот сейчас постеснялся сказать, что у Потанина в части нет единой методики обучения. А он бы не стал церемониться, в глаза правду сказал, на то он и Потанин, а я Стрельников, товарищ майор…
То я вдруг мысленно ставил рядом с собой Елену Александровну, а она рядом не умещалась, тесно ей было со мной.
Случается так вот у молодых летчиков. Взлетит он первый раз в паре ночью. Кругом звезды. Чуть отвлек взгляд от ведущего, так и смешались его бортовые огни со звездами. Крутит летчик головой: где ведущий? И не поймет: кругом звезды. Тогда хватается за самую яркую, сектор газа до упора — и пошел за ней вдогонку. Вот тут и слышит в наушниках: «Куда пошли? Смотрите — справа…» Глянул: ведущий рядом. И чего это я вспомнил? Зачем мыслям слабину дал? Вот как неверно отрегулирован человек! Все забытое вдруг снова всплыло, белой пеной, а всплыло. Зачем? Почему? Да над этим вопросом еще древние греки ломали головы. Не хватало мне еще тут свернуть себе шею.
И я уснул.
3
В летный класс я зашел, чтобы ознакомиться со схемами захода на посадку в системе этого аэродрома. Стены класса от пола до потолка были увешаны схемами и графиками с изображением кудрявых облаков, черных крестиков самолетов, кривых профилей снижения и набора высоты. От окна до окна сталью отливал реактивный двигатель на мощных красных подставках. На заднем столе, придвинутом в угол, я увидел летчика, склонившегося над какими-то учебниками. Заметив меня, он поднялся и представился:
— Лейтенант Прохоров!
«Так вот он каков, этот неудачник!»
— Садитесь, — сказал я, опустившись рядом с ним на стул.
Прохоров сел, машинально сложил учебники и уставился на меня. Он глядел отрешенно, и в то же время в глубине его глаз виделась сухая, цепкая жалость. Наверное, и я так вот еще в училище таращился на инспектора, весь иссякший, исчерпавшийся, будто торопился к своему летному финишу. В этот момент мне хорошо запомнилось лицо лейтенанта: смуглое, с выпуклым лбом и маленькими сердитыми глазами. Воротник шевретовой куртки был ему великоват, и тонкая шея с острым кадыком как-то одиноко торчала из кожаного хомута. Прохоров сутулился, ворот наползал на его длинные волосы и ерошил их, и от этого он походил сейчас на птенца, случайно выпавшего из гнезда. Его вид вызывал во мне чувство сострадания. Не к месту мне сейчас это чувство… Но что поделаешь: наши симпатии чаще отдаются тому, кто напоминает нам самих себя.
— А вы почему не на тренажере? — спросил я.
— Для меня тренажер, товарищ майор… — начал он, вставая со стула.
— Сидите, сидите, — остановил я.
— Для меня, товарищ майор, тренажер, — продолжил он, опускаясь на место, — что мертвому припарки. Притом, я не летаю завтра. Не запланирован. Забыли мою фамилию. Меня-то вы хотите в облаках проверить?
— В облаках-то в облаках. Но, может быть, мы для начала с вами в закрытой кабине слетаем? — поинтересовался я.
— Я не против и под колпаком, как угодно. Формально все это. Мне кажется, дело мое порешенное. Пусть на вертолеты посылают, можно и на дирижабль или лифтером. Командир эскадрильи уже намекал, вроде бы даже рапорт нарисовал. — Прохоров отвернулся к окну и тяжело вздохнул. И во вздохе этом было невысказанное чувство досады, которое и высказать, как я понимал, ему было некому. Ответ такой страшен, с таким настроением не летать, а только на животе ползать. Ударить бы этого Прохорова сейчас по шее, чтобы вернуть к действительности. В рыбный институт ему захотелось? Или в хлопчатобумажный?
— Зря вы так настроились. Давайте слетаем под колпаком, потренируемся. Потом видно будет: в лифтеры или в космонавты? Может, вы летать не хотите?
— Что вы, товарищ майор, да я… — лейтенант замялся, голос его дрогнул, видно было, как он весь напрягся. — Нет, когда я шел в авиацию, прекрасно знал, что у самолетов задней скорости не существует. И в училище у меня все шло хорошо, а тут вот… — Летчик опять сжался до смятения, взгляд его забегал по сторонам, он стыдился своей слабости. По всему было видно, что Прохоров искренен, под искреннего человека подделаться почти невозможно.
— А командир звена с вами летал в облаках? Кто у вас командир звена?
— Капитан Рязанцев. В отпуске он сейчас. Так все равно, командир мой сам еще в облаках с инструкторского сиденья не летает, не подготовлен.
— Ну, ничего, изучайте задание, полетим в закрытой кабине. Я пойду к командиру, он нам разрешит в зону сходить.
— В зону? — почему-то удивился лейтенант.
— Да, сходим в зону, а на посадку зайдем по системе.
— Я готов, товарищ майор, вот у меня конспект, в нем расписано на все случаи жизни. — Лейтенант открыл толстую тетрадь в черном коленкоровом переплете, и его рука поспешно забегала по страницам, на которых цветными карандашами были нарисованы схемы захода самолета на посадку в «слепом полете».
— Хорошо, хорошо, давайте на аэродром, потренируйтесь в кабине, поупражняйтесь в работе с арматурой, особое внимание обратите на порядок и последовательность действий при выводе самолета из непонятных положений, распределение внимания на дублирующие приборы. Только не надо киснуть, нос вешать. Это сейчас главное. Учтите, не у одного у вас так было, подобные случаи в летной практике встречаются.
Мне так и хотелось рассказать Прохорову о своем первом самостоятельном вылете, чтобы успокоить его, не дать укрепиться чувству неуверенности, ощущению неполноценности, слабости. А вдруг не потянет? Нельзя же все сразу выдать авансом. Пока достаточно и фразы, что «не у одного у вас так было». Конечно, это только намек, но и намек инструктора, сказанный вовремя, может успокоить, снять напряжение.
— Понял, товарищ майор, бегу сейчас на аэродром, — оживился Прохоров.
— Постойте, — остановил я лейтенанта. — Тетрадочка вам сейчас нужна будет? Мне бы надо схемы посмотреть.
— Вот эта? — бойко осведомился Прохоров, — Если надо, возьмите, пожалуйста. Эти системы я наизусть знаю, как стишки.
— Хорошо, оставьте, я посмотрю…
У кабинета полковника Потанина стояли два офицера: высокий старший лейтенант в очках-светофильтрах с квадратными стеклами и невысокого роста лейтенант в тупоносых летных ботинках с задранными вверх носками. Я услышал, как лейтенант с понимающей мудростью бывалого мужчины сказал старшему лейтенанту: «Так и режь, Иван, дескать плохая жена, что истребитель, который будет без пилота ночью летать и на чужие аэродромы садиться. Усек? И в бутылку не лезь. Сам знаешь, Потанин…» «A-а, чихал я на все! Прикрывай, Степан!» — махнул рукой старший лейтенант, поочередно протер нога об ногу носки хромовых сапог, показав скошенные каблуки, снял очки и, набычась, постучал в дверь кабинета. Следом за старшим лейтенантом переступил порог и я.
— Товарищ полковник, старший лейтенант Смирнов по вашему приказанию прибыл! — доложил летчик, улыбнулся и сделал еще один вялый шаг к столу. Улыбка шла к его загорелому лицу, шла к его стройной фигуре и летная форма. Смирнов силился стать серьезным, но у него почему-то не получалось — улыбка не слушалась, не сходила с лица.
— Проходи, Сергей Петрович, садись, — плавным выносом руки показал мне Потанин на стул. А сам подошел к двери, прикрыл ее поплотнее, давая этим понять, что разговор будет конфиденциальный. Он снова влился в кресло, подпер подбородок руками, сжатыми в кулаки, и молча глядел на летчика, который стоял перед ним. В открытую форточку с аэродрома доносился раскатистый гул реактивных турбин — техники готовили самолеты к полетам на завтра.
— Очки-светофильтры вы для чего носите? — наконец произнес полковник. — Глаза от стыда, что ли, прячете?
— От солнца, товарищ полковник, — без смущения ответил Смирнов и нехотя сунул очки в брючный карман.
— Так-так, товарищ пилот. — Командир постучал карандашом по столу. — Сейчас Лариса ваша приходила. Значит, ребенка ждете? До каких же пор это будет продолжаться, товарищ старший лейтенант?
— Что — это, товарищ полковник? — неуклюже переступая с ноги на ногу, переспросил летчик.
— Ах, вы не понимаете? — покачал головой Потанин. — А я думал, что вы человек смышленый. До каких пор вы холостяком бегать будете? Когда с Ларисой в загс пойдете?
— Куда торопиться, товарищ полковник? Успею еще. Эта стадия у меня попозже запланирована.
— Что-то стадии у вас шиворот-навыворот планируются. После посадки самолета шасси выпускать собираетесь. Вы давно у Ларисы не были?
— Ровно десять суток, товарищ полковник.
— Десять суток? Не многовато ли? Она далеко живет, что ли? — лукаво прищурился Потанин.
— Недалеко. Все равно времени нет пока, — ответил Смирнов, нижняя губа у него при этом оттопырилась; видно, ему хотелось отвернуться, но он не отворачивался.
— Времени, говорите, нет? Загрузили вас? Понятно, — согласился Виктор Иванович, продолжая испытующе вглядываться в летчика. — А брюки у вас почему так плохо наглажены?
Смирнов насупился, лицо его вроде бы потускнело, он озадаченно опустил глаза, растерянно прошелся руками по бедрам.