И вот теперь я внял отцовской мудрости и побежал с теми же документами поступать в Инженерно-экономический институт (МИЭИ) им. С.Орджоникидзе. Там мне в приеме не отказали, я с разбегу легко преодолел барьер вступительных экзаменов и 1 сентября 1949 года, став студентом Автофака, появился в старом многоэтажном доме, высившемся на углу Подсосенского переулка.
Почему я пошел учиться на автомобильный факультет? Я уже не помню, может быть, потому, что туда поступил мой одноклассник Юра Бурт. Как бы то ни было, но очень скоро стало ясно, что я сделал ошибку. Поговорив со старшекурсниками и почитав внимательнее разные институтские издания, я выяснил, что будущее выпускников Автофака вовсе не отличается разнообразием, и большинству из них придется совершенно непрестижно работать на каких-то автобазах, явно недостойных моего высокого предназначения.
Такая судьба меня не устраивала. Мое воображение рисовало картину воняющего бензином, соляркой и отработанными газами грязного закутка, где я лаюсь с грубыми наглыми слесарями и водилами. Уже тогда я не испытывал никакого пиетета к тому “гегемону”, во благо которого и именем которого была, якобы, совершена “Великая Октябрьская социалистическая революция”, которая на самом деле была довольно посредственно проведенным государственным переворотом, оплаченным германским генштабом.
Неужели, думал я, малограмотные пьянчуги, матерщинники, бездельники, часами торчащие у пивного ларька на Преображенке, могут быть важнее настоящих толкателей технического процесса, культурных образованных инженеров и ученых? Как верить в рабоче-крестьянскую суть правителей этого государства, когда на их портретах видишь сытые гладкие физиономии, никак не похожие на рабочие и крестьянские? А разве не лишь для завоевания власти всякие мартовы, Ленины, Троцкие, тоже не имевшие никакого отношения к пролетариату, использовали завиральные идеи некого заросшего волосами теоретика-экономиста из германского города Трира?
Именно тогда я серьезно стал сомневаться и в справедливости тезиса “научного коммунизма”, уничижительно называвшего интеллигенцию прослойкой между рабочим классом и крестьянством. Что за чушь, думал я, никакая она не прослойка, а целый слой умных талантливых предприимчивых людей, генераторов будущего. Культура вовсе не вторичная часть цивилизации, а ее основа, базис. Разве изобретение парового котла, электрической тяги, телеграфа-телефона, радиосвязи, автомобиля, ракетного двигателя и компьютера не крутило колесо истории? Разве ее переломные даты не связаны с именами Архимеда, Коперника, Ньютона, Эйнштейна, Гейтса?
А как нелепо обидное разделение интеллигенции на творческую и техническую, когда под первой понимают только артистов. музыкантов, художников, писателей. Хотя создатели плуговой вспашки земли, системы польдеров, дренажных каналов, капельного орошения, авторы теории тектоники плит, расщепления атомов, генетики и кибернетики совсем не в меньшей степени творцы. Да еще какие! Творчество Бойля-Мариотта, Эдисона, Ландау такое же Искусство, как живопись Рафаэля, сонаты Брамса, романы Диккенса.
Я проучился на Автофаке один семестр и после зимних каникул, развивая и углубляя стратегию, обозначенную советами отца, перевелся в этом же институте на Строительный факультет. Однако, и здесь меня ждало разочарование, правда, совсем другого сорта, и связано было, как не странно, с иностранным, точнее, английским языком. Причем тут он? А притом, что мой школьный французский в учебном плане МИЭИ вообще отсутствовал.
Впрочем, его не было и во всей обойме советского технического образования того времени. А вот английский становился все более востребованным начиналась холодная война с англо-американским империализмом, а бороться с ним следовало на его языке. А без него как уворовать западные технологии, без которых не победишь? Своих-то нет. К тому времени ведь уже был удачный опыт кражи секретов американского Манхетоновского проекта атомной бомбы.
Почему в женских школах Москвы отдавалось предпочтение французскому языку, я не знаю. А кто из умников-чиновников Минобраза придумал собирать студентов в группы по тому, какой язык они проходят, английский или немецкий? Не помню, как в других институтах, но в МИЭИ делалось именно так – всех “француженок” загнали в англоязку, и поэтому, о ужас (!), я автоматом попал в группу, где были одни девчонки. Для меня, естественно, это открытие стало в переносном, да и буквальном, смысле слова ударом ниже пояса. Я робел, краснел и не знал куда девать глаза. А эти стервы нарочно задирали подолы платьев, обнажали коленки, оголяли плечи. Некоторые, особенно наглые, пытались задеть меня со спины тугими грудками или даже прислониться полукруглыми задками к моему передку.
Чтобы избежать необходимости постоянно отводить взгляд от всяких прелестей-округлостей, я вынужден был на всех групповых занятиях садиться за первый стол и неотрывно смотреть в рот преподавателей. Так я стал отличником. Однако, продержался в этом состоянии не дольше одного семестра.
Не попасть бы под колесо истории
Мухи где-нибудь в Баку и Кейптауне ведут себя так же одинаково, как тараканы в Москве, Ташкенте или Нью-Йорке. Поведение, интересы и в целом жизнь людей в разных концах света тоже мало отличаются друг от друга. И если сейчас это можно объяснить скоростью распространения информации, то в прошлом на нее сослаться никак нельзя. А ведь наскальные рисунки на юге Франции удивительно похожи на петроглифы пещер Китая. И треугольные очертания древних надгробных исполинов египетских фараонов почти точно воспроизводятся в таких же формах каменных пирамид американских майя. Никакие Туры Хейердалы на своих Кон-Тиках, пересекавших океан, так и не смогли объяснить эти феномены.
Во времена моей студенческой юности на фоне ожесточенной борьбы с низкопоклонством перед Западом все сделанные там открытия объявлялись российскими. Оказывалось, что самолет придумал Можайский, а не братья Райт, радио изобрел Попов, а не Маркони, и вообще весь научно-технический прогресс не сдвинулся бы с места без великого русского ученого М.Ломоносова, который, на самом деле, как я позже узнал, был полнейшим бездарем, лоботрясом и плагиатором.
Ту националистическую белиберду наша тогдашняя просвещенная интеллигенция воспринимала с издевкой, смеясь, что “Россия родина слонов” (впрочем, какая-то своя правда в этом была – вечная мерзлота Восточной Сибири, действительно, хранила в себе останки тысяч погибших мамонтов). Но вот теперь я четко сознаю: да, действительно, в разных концах света совершенно несвязанные друг с другом первопроходцы вполне могли одновременно создать и самолеты, и телефоны, и многое другое, что было на то время востребовано.
Точно также и политические устройства в разных странах во все века независимо друг от друга оказывались почти одинаковыми. Недаром середина прошлого столетия ознаменовалась торжеством воинствующего тоталитаризма, одновременно царившего в СССР и Германии, в Италии и Испании. И тот же пресловутый “железный занавес” вовсе не был принадлежностью только Советского Союза, у него ведь была и вторая сторона, не без усердия подпиравшаяся Западом. Известно также, что в те же времена и звездно-полосатый центр мировой демократии, США, в немалой степени был заражен махровым изоляционизмом.
Для чего я затеял такое длинное отступление? Просто, чтобы пофилософствовать, почесать язык? Нет, мне захотелось отметить, что не только в области воздухоплавания или связи, но и в моей узкой профессиональной полосе на разных концах Земли в то мое время делалось почти одно и то же или очень похожее.
Оправлявшейся от Второй Мировой войны экономике нужна была недорогая электроэнергия, которая почти всюду была совсем рядом – ее бесполезно сбрасывали в моря и океаны водные потоки рек. Вот почему, не сговариваясь, в разных странах Европы и Америки гидротехническая инженерия засучила рукава, обула сапоги и энергично взялась добывать энергию из практически неиссякаемых речных ресурсов. В США стали подниматься гигантские гидроузлы на реках Колорадо, Колумбии, Тенесси. Строительство гидроэлектростанций развернулось во Франции, Швеции, Германии и других странах.
СССР не был исключением. “Сталинский план подъема народного хозяйства” предусматривал возведение целых каскадов мощных ГЭС (гидро-электростанций) на Волге, Днепре, Днестре, Иртыше, Лене, практически на всех реках страны. Для этого эпохального действа у властей была готовая рабочая сила ГУЛАГа. А вот мозгов для ее направления в нужную сторону было маловато. Поэтому в Московском Инженерно-строительном институте прямо посреди учебного года и был спешно объявлен так называемый “Зимний набор” студентов на Гидротехнический факультет.
Вот так на взлете очередной коммунистическо-социалистической программы переделки природных ландшафтов в январе 1950 года я появился на Разгуляе в здании МИСИ им. В.В.Куйбышева, построенном еще в XIX веке по проекту знаменитого зодчего Казакова. Надо признаться, довольно скоро мои прежние честолюбивые устремления к литературно-гуманитарной деятельности стали буксовать, а потом и вообще застопорились, и я все больше начал прикипать к красоте конструкций из сборного железобетона, к изяществу арочных плотин и мощи гидроэлектростанций. Я вступил даже в Студенческое Научное Общество (СНО) и стал настолько успешно учиться, что получил так называемую “повышенную стипендию”, а потом и вообще окончил институт с “красным дипломом”, которого вместе со мной удостоилось всего 4 выпускника нашего курса.
Мало того – меня еще выбрали и СТАРОСТОЙ группы. Сначала это было маслом для сердца, гулко стучавшего в маршевом ритме мелкого тщеславия. Но оказалось, что долго находиться в этом почете не только не лестно, но и довольно накладно – в Старостины обязанности входило получать на всю группу стипендию. А кассир-рассчетчик был я совсем некудышний, а, если честно признаться, просто дрянной – постоянно где-то в чем-то ошибался, и мне частенько приходилось покрывать постыдную недостачу откусыванием ее от собственной степухи. Кроме того, именно тогда я открыл для себя старую истину: раздающий другим полученные им сверху блага никаким уважением и любовью не пользуется, а наоборот, вызывает подозрение и недоверие (если только он не властьимущий и не пахан-вор). Наверно, это и явилось одной из главных причин возникновения неприятной напряженки в моих отношениях с коллективом, закончившейся собранием, на котором меня с должности благополучно убрали.
Тогда же мне впервые в пах ударил еще один жизненный урок из науки нравственности. Выяснилось, что есть категория людей-оборотней, которые, когда им надо, могут быть с тобой премиленькими и предавать тебя за милую душу, когда фортуна поворачивается к тебе задницей. Таковым оказался некий Ваня Клепов, к которому я довольно долго относился со знаком плюс, наверно, именно потому, что он проявлял настойчивое стремление со мной дружить.
Как-то я увязался с одной из институтских компаний в двухдневный турпоход по Подмосковью, и пригласил с собой этого Клепова. Мы спали в одной палатке, помогали напяливать друг на друга двадцатикилограммовые рюкзаки, делили, так сказать, хлеб-соль. Но вот именно последнее и послужило индикатором-указателем того, кто чего стоит. Правда, это была не соленая соль, а сладкая шоколадка, положенная мне в карман брезентухи моей заботливой мамой и не без удовольствия сжеванная мной на одном из привалов. Оказалось, что такие преступления надо делать втихоря, где-нибудь за кустиком, а не на виду у всех, вызывая завистливое слюноотделение.
– К тому, что здесь уже сказали, – заявил на том самом собрании мой “друг” Ваня Клепов, – нельзя не добавить, что Женька – отъявленный индивидуалист-эгоист. Вот, к примеру, ходили мы с ним на первомайские праздники в поход, так он там в одиночку лопал шоколад от пуза и ни разу ни с кем не поделился. Разве это по-комсомольски?
И, конечно, этот поганец проголосовал против меня.
Учился у нас в группе один немного странный и сначала совсем неконтактный парень Леня Алилуев, только через много лет я сообразил, что он был родным племянником застрелившейся жены Сталина Надежды Алилуевой. К 3-му курсу он как-то оттаял, стал выборочно с кем-то дружить. Особенно плотно он почему-то приятельствовал с Давидом Лукацким, носившим большой крючковытый еврейский нос. Обещавший быть особенно страшным 1953 год мы всей нашей группой встречали у Алилуева в большом сером доме на Набережной, ставшем широко известным благодаря писателю Ю.Трифонову.
Помню после перепоя все разбрелись по той многокомнатной квартире, а я с парой других слабаков задремал прямо в столовой на круговом кожаном диване, который окольцовывал толстый столб, стоявший посреди комнаты. Напротив на стене висела большая рама золоченого багета с портретом красивой дамы в позе, повторявшей серовскую картину актрисы Ермоловой. Много позже я догадался, что это и была лёнина мать Анна Сергеевна Алилуева, репрессированная своим шурином-параноиком и после его смерти вернувшаяся из лагеря с почти полной потерей рассудка.
Была у нас в МИСИ еще и небольшая театральная студия, ведшаяся профессиональной актрисой, одной из бывших прим МХАТА'а Лидией Федоровной Друцкой. Будучи в то время редактором курсовой стенгазеты, я как-то даже попытался с ней законтачить, предложив инсценировать популярный тогда роман Трифонова “Студенты”, но что-то не задалось.
Главные роли героев-любовников, кроме красовца четверокурсника с эксклюзивной фамилией Грамматикати, в институтских спектаклях играл Сева Шестаков, будущий первый муж будущей известной артистки Ийи Савиной, у которой от него родился ребенок-даун, после чего они развелись. Всеволод Михайлович вскоре отошел от актерской деятельности, защитил докторскую диссертацию и провел жизнь известным ученым-гидрогеологом, профессором МГУ, моим коллегой, с которым мы неоднократно по разным делам плотно взаимодействовали.
Каша в котелках и лапша на ушах
Самыми запоминающимися, этакими “эпохальными” эпизодами моей студенческой жизни были производственные практики. Первая, после 3-го курса, состоялась на строительстве Усть-Каменогорской ГЭС, куда летом 1953 года после многодневной тряски на вторых и третьих полках бесплацкартного вагона мы приехали большой группой нашего МИСИ. Жили мы в школе поселка Аблакетка, работали кто где, я глотал цементную пыль на бетонном заводе.
Кажется, именно тогда простая истина, что люди разной национальности во многом отличаются друг от друга, в моем сознании перешла из теории в практику. В то время в Казахстане жили высланные Отцом народов немцы Поволжья. Это были толковые работящие люди, резко выделявшиеся среди основного населения казахов, которые в большинстве своем были ленивыми, тупыми и неряшливыми. На стройке немцы работали прорабами, бригадирами, начальниками участков. В противоположность им, казахи либо занимали представительские должности больших начальников, либо были простыми чернорабочими.
Характерно выглядели улицы поселка строителей. С одной их стороны стояли добротные каменные немецкие дома, окруженные деревьями, кустами, огородными грядками. С другой – саманные глинобитные хибары казахов, и выжженная солнцем голая земля вокруг них не держала на себе ни одной травинки.
Наверно, не очень пристойно мне, сыну народа, веками притесняемого именно по национальному признаку, признавать правду расовых теорий. Но ведь против истины не попрешь. Разве можно было не замечать отличие грубых крикливых чеченов и азеров на Преображенском рынке от тихих скромных москвичек, покупавших там чернослив и курагу. А как не видеть поистине кардильерский хребет, разделявший культурные уровни американских негров и белых американцев? Найдите среди первых хоть одного крупного физика, математика или шахматного гроссмейстера, не говоря уж о нобелевских лауреатах. Несмотря на усиленные попытки этих афроамериканцев как-то окультуривать, вопреки предоставлению им преимуществ при поступлении в университеты и на престижную работу, ничего не получилось. А вот по числу драк, убийств, грабежей они в США занимают, согласно статистике, почетное первое место.