Араму Сарояну
William Saroyan
PAPA YOU’RE CRAZY
Перевод с английского Натальи Гончар
Серийное оформление Вадима Пожидаева
Оформление обложки Валерия Гореликова и Екатерины Платоновой
Что бы и когда бы ни написал писатель, одно вполне и всегда верно – он мог бы за это же самое время написать и что-то совсем другое. Начать новую книгу – это всегда значит решить, о чем и как ты напишешь. Такое решение – половина книги для каждого писателя, больше чем половина – для некоторых, для меня же оно – вся книга. Сесть и написать ее уже невеликий труд, и писателю ничего не стоит с ним справиться. Я решил написать эту повесть потому, что так попросил меня ты, в 1953-м, когда тебе было десять, и потому, что в 1918-м, когда я сам еще был десятилетним мальчишкой, мое писательское искусство не равнялось тому, что я хотел бы сказать. И вот теперь наконец я ее написал, я, а вернее – ты. И сделать для этого мне пришлось совсем немногое – только вспомнить себя десятилетним, наблюдать – тебя, сложить наши «десять» вместе и прибавить к ним мои «сорок пять». Твой голос и твоя походка – плоть этой книги, твой взгляд – ее стиль, ясный и непосредственный, окрашенный то серьезным раздумьем, то ироническим восклицанием, то загадочным смехом, смотря по тому, оказывается ли предмет, тебе открывшийся, подлинным или фальшивым, или – и тем и другим, или – ни тем ни другим. Вложить все это в простое повествование – легчайшее дело на свете, когда ты уже начал его и делаешь, и вот оно – сделано. Благодарю тебя и люблю.
Книга
– С днем рождения, – сказал мой отец.
Он вытащил из кармана пиджака книгу и вручил ее мне.
– Спасибо, папа, – сказал я. – Это как раз то, чего мне хотелось.
– «Нижная челюсть», – сказал он. – Моя последняя и заключительная повесть. Прими же ее, а с ней заодно и мой труд.
Я оглядел «Нижнюю челюсть» снаружи. После чего я взглянул на первую страничку и потом на последнюю.
С виду книга была превосходная.
– Какой такой труд? – сказал я.
– Труд написания повести.
– Я не знаю, как они пишутся.
– Только великий писатель вправе похвалиться, что знает, – сказал мой отец. – Тебе же до этого еще далеко.
– Пусть так, но о чем бы я мог написать?
– О себе, конечно.
– О себе? А кто я?
– Напиши свою повесть и выясни. Что касается меня, то я намерен писать поваренную книгу.
В это время вернулись домой моя мать и сестренка, выходившие за покупками, и мать моя сказала:
– Подумать только! Ему десять лет!
– Да, – сказал мой отец. – А девочке восемь, а мне сорок пять, а тебе двадцать семь. Не знаю, как это вообще у нас получилось, но полагаю, что не без некоторой помощи еды.
– Да, – сказала моя мать, – и это когда все так дорого. Сколько, по-твоему, мне пришлось заплатить за эти покупки?
– Два доллара?
– Двадцать два!
– Надо бы тебе научиться стряпать.
– Папа собирается писать поваренную книгу, – сказал я матери.
– Да, а Пит собирается писать повесть, – сказал мой отец. – Итак, сегодня первое число, а я, к сожалению, все без денег.
– Но как же мне быть? – сказала моя мать. – У меня десятилетний сын и восьмилетняя дочь, и должна же я прокормить их?
– Вот одна из причин, побуждающих меня писать поваренную книгу, – сказал мой отец. – Возможно, она научит тебя, как экономить на еде.
– Чем нам, по-твоему, питаться? Рисом?
– Я, видишь ли, толком еще всего не обдумал. Так что ты уж протяни пока с тем, чего накупила.
– Через три дня от всего от этого и крошки не останется.
– Продержись как-нибудь. Денежных поступлений у меня никаких не предвидится, а просить аванса не могу, пока не начну свою поваренную книгу. Продержись как-нибудь хотя бы месяц.
– Невозможно, – сказала моя мать. – Он столько ест. На него-то и уходит вся еда.
– А если я заберу его к себе?
– Но тебе придется его кормить.
– Разумеется.
– И он должен будет ходить в школу.
– Разумеется.
– Ладно, – сказала мама. – Забирай его.
Море
Мы попрощались с моей матерью и сестрой и пустились в путь вниз по пригорку, к шоссе, рассчитывая поймать там попутную машину и доехать до Малибу – всего в одиннадцати милях, – где на самом взморье находится дом моего отца.
Отец не разрешил, чтобы мама подвезла нас до дому. Он хотел, чтобы я приучался к трудностям.
– В жизни человека тяжелые времена выдаются чаще, чем легкие, – сказал он, – так что чем раньше ты начнешь к ним приучаться, тем лучше для тебя.
– Ну что ж, согласен.
Мы прошагали почти километр по улице Заходящего Солнца, вышли на другую, пересекающую, проехали на грузовике километров восемь-девять, отмахали еще один или два пешком и наконец добрались до места.
Был час прилива, когда мы подошли к дому моего отца. Всю дорогу солнце шло рядом с нами, опускаясь все ниже и ниже в море. Не передохнув, мы сразу же спустились на берег – побродить, посмотреть, не найдем ли там чего-нибудь подходящего, чтоб развести огонь или же просто подержать в руках и полюбоваться, – водоросль, гальку, ракушку. Мы набрели на ящик от кока-колы, и отец мой подобрал его и сказал, что он может нам пригодиться, а я все не мог представить – на что? Разве только держать в нем бутылки? Мне попалась закрученная спиралью ракушка, и отец сказал про нее, что это настоящий трофей и такая штука, которую стоило бы рассматривать и изучать всю жизнь.
– В этой спиралевидной раковине есть нечто от форм и движения небесных тел, – сказал он, и я снова оглядел ракушку, снаружи и внутри. Смотреть на нее было и в самом деле приятно; она была большая, почти с половину моей ладони, серовато-белая с черными прожилками и кое-где насквозь пробитая морем, так что мне было видно, как вьется внутри спираль.
Мы прошлись немного по берегу, туда и обратно, и впридачу к своим находкам подобрали еще с полдюжины голышей, круглых и маленьких, как грецкие орехи, да обрывок сухой водоросли.
Когда мы вернулись домой и поднялись по лесенке на крыльцо, отец мой присел возле кучи водорослей, которые он уже раньше натаскал сюда с берега, порылся в ней и отобрал целую охапку, чтобы развести в камине огонь.
– Если хочешь знать правду, – сказал он, – бо`льшая часть этих водорослей слишком хороша, чтобы быть сожженной.
Я распахнул входную дверь, чтобы он мог свободно пройти в дом, неся в обеих руках топливо. К тому времени, когда он заложил в камин кучу порванных газет и на них водоросли, уже смерклось, но я еще не зажигал света, так как знал – мой отец любит, чтобы первый вечерний свет шел от огня. Он сунул в рот сигарету, закурил, бросил горящую спичку в камин. И за то мгновение, что понадобилось моему отцу, чтобы раз только затянуться и выдохнуть дым, огонь заполнил комнату своим светом – светом, который непохож на электрический, светом, который лучше, добрее, теплее. И на стенах комнаты сразу замелькали тени, запрыгали вверх и вниз.
Луна
– Мне приятно, что ты в моем доме, – сказал отец.
– А мне приятно, что я здесь, – сказал я.
– Теперь давай придумаем, чего бы нам поесть. В нашем распоряжении несколько помидоров, которые я собрал с моих же собственных грядок в маленьком огороде на холме, чуть пониже дома. И еще у нас есть немного риса и оливковое масло. Вот из этого из всего я и сварю сейчас в кастрюле нечто такое, что можно было бы назвать «рис по-писательски», поскольку оба мы отныне писатели.
Отец мой взялся за приготовление «риса по-писательски», а я тем временем принялся размышлять о книге, которую, по его словам, мне предстояло писать и писать… конечно, это шутка, но кто знает? Может быть, я и вправду напишу повесть, хотя в общем-то никогда всерьез и не думал, что стану писателем.
Вот уж кем я действительно хочу стать, так это летчиком! Я хочу полететь на Луну – в самой первой ракете. Как-то раз я признался в этом отцу, и он сказал: «Я думаю, тебе удастся».
В один прекрасный день я, наверно, пойму, что мне совсем и не удастся, но пока я ничего такого не понимаю.
Я хочу быть первым человеком на Луне.
Но если придется, я могу стать и писателем. Если кто-нибудь опередит меня по части Луны, ну что ж, тогда я стану писателем и заведу себе дом, такой же как у отца.
Не знаю, сделаю ли я это так, как мой отец, то есть сначала женюсь, обзаведусь сыном, а потом дочкой и наконец уйду – из-за телефона.
– Ты замужем не за мной, а за телефоном, – сказал однажды отец матери.
А мать моя в ответ сказала, что она имеет ровно столько же прав на друзей, сколько он – на писательство. Она сказала, что она молодая женщина, а не кухарка и что ей хочется друзей и развлечений.
Я стал рассматривать книги моего отца, дивясь, как он мог написать их такое количество, и за этим занятием, потихоньку, сам того не заметив, я достиг наконец Луны.
– Что подумают люди, когда я первым сделаю это?
– Когда ты первым сделаешь что?
– Когда я первым окажусь на Луне?
– Они поверят. В ту самую минуту, когда ты окажешься первым человеком на Луне и весть о твоем полете захлестнет все газеты мира, люди все до единого в это поверят.
– А почему бы им не верить?
– Потому что, покуда ты не попал на Луну, никто не верит, что ты можешь туда попасть. Но стоит только тебе попасть, и они сразу в это поверят. Так уж устроены люди.
– А ты разве не так устроен?
– Нет.
– Как же ты устроен, па?
– Я, видишь ли, не говорю, как все: тебе не попасть на Луну. Я говорю иначе: зачем ты хочешь на Луну?
– Чтобы быть первым на ней, зачем же еще! Взбираются же разные так парни на вершины гор. Почему они это делают? Потому что есть на свете горы. Так они отвечали людям, которые их спрашивали. Я хочу первым полететь на Луну, потому что она тоже есть на свете и потому что никто еще не побывал на ней.
– Прекрасно, – сказал мой отец.
– В жизни мне не попасть на Луну, правда, па?
– Отчего же?
– Ха!
– Что бы значило твое «ха»?
– Знаешь, па, просто мне хочется сделать что-нибудь, вот и все. А то ведь скука.
– Скука ли?
– Конечно скука.
– И что же ты хочешь сделать?
– Вот тут-то и загвоздка. Я не знаю. Потому и думаю о Луне. Честное слово, мне хочется сделать что-то.
– Еще бы.
– Только вот делать – нечего. Нет настоящего дела.
– В таком случае – за стол, поесть – тоже дело.
Отец мой поставил на стол две тарелки с «рисом по-писательски». Мы сели и принялись за еду.
Котелок
«Рис по-писательски» – это нечто такое, что в доме моего отца можно обнаружить в любом углу – в кладовке, в холодильнике, на буфетной полке, на кухонном столе, в чашке, в банке, в пакете и в чем придется – нечто, приготовленное из риса и единственное в своем роде.
– Из риса можно состряпать что угодно, – не раз пытался доказать мой отец моей матери, но тщетно – она никак не брала это в толк и сыпала вопросами: «А можно положить в рис сыру?» Или: «А можно залить рис томатным соусом?» Или: «А можно в него добавить зеленого луку?»
– Ну как, нравится? – поинтересовался отец.
– В жизни не ел ничего хуже.
– Кастрюля еще почти полная.
– Где мой стакан молока?
– Вот прекрасная вода. Тебе уже десять лет.
– Что на сладкое?
– Ничего сладкого.
– Видать, с едой тут у тебя небогато.
– Еды в этом доме хватит на целый месяц. А если понадобится, и на три.
– Для нас обоих?
– Конечно. Что такое еда? Еда – это то, чем набивают желудок, и только. Завтра я приготовлю для нас полный котелок красной фасоли.
– А как насчет жареного мяса?
– Никакого жареного мяса.
– А как насчет пирога?
– Никаких пирогов.
– А как насчет денег?
– Брось. Я не намерен превращаться в правильного папашу ради какого-то десятилетнего комика.
– И все-таки, как насчет денег?
– Никаких денег.
Мой отец принес и поставил на стол горячую еще кастрюлю, снова наполнил свою тарелку, потом мою, и наконец в кастрюле ничего не осталось.
Это было далеко не лучшее из всего, что я ел когда-либо, но все равно я съел все, что мне полагалось, не забыв на тарелке ни единой крупицы. Я набил себе желудок. Голодным я сел за стол, был голоден, пока ел, и голодным же встал из-за стола.
– Ешь то же, что я, – сказал мой отец, – и ты вырастешь сильным и стойким.
– Может, фасоль повкуснее этого риса?
– Когда нам завтра придет время ее поесть, она окажется вкуснее всего на свете.
– Каким это образом?
– Ты и я, – сказал мой отец, – мы оба писатели. И каждая вещь на свете для нас больше и лучше, чем для кого бы то ни было. Ты все время пишешь свою повесть.
– Я не знаю, с чего начать.
– Этого не знал ни один писатель. И ни один не знал также, когда именно он начал. Что ж до твоей повести, то она начата уже давно.
– Без шуток?
– Без.
Я вскочил с места и пустился в пляс, и мой отец разразился смехом, тем самым смехом, который так мне нравится, чудесным смехом сумасшедшего голодного писателя.
Велосипед
Отец перемыл тарелки, и мы вышли из дому и поднялись по лесенке к гаражу и выкатили оттуда наши велосипеды. У отца велосипед марки «Ралей», с прошлого года, а у меня – невысокий двухколесный велосипед, его купили в Сан-Франциско, когда мне не было еще и четырех. Это один из самых маленьких двухколесных, и вилка у него дугой. Мать надумала отдать его Армии спасения, но отец сказал: «Я хочу забрать этот велосипед». И он забрал его и поставил у себя в гараже. И сейчас он направился к моему красному маленькому велосипеду и сказал: «Если хочешь, можешь покататься на большом, пока я приведу в порядок малютку».
«Ралей» – это, конечно, настоящий большой велосипед, но я все равно с ним справляюсь, и не хуже, чем с маленьким. Однажды я уже ездил на нем, когда отец впервые пригнал его домой, так что сейчас я преспокойно взобрался на него и покатил по Малибу-роуд. Через какую-нибудь минуту «Ралей» уже шел у меня как по маслу, и мне захотелось подольше пробыть в доме моего отца. Однако я подумал, что было бы глупо приставать к нему с этим; я знал, что это такой вопрос, который решает мама. Она может вдруг, ни с того ни с сего, позвонить по телефону и сказать: «Привези его домой». И тогда отец доставит меня обратно, в дом моей матери, где у меня есть своя просторная спальня, свой холл и своя ванная комната. Я очень люблю свою половину дома. Я люблю и весь дом, и палисадник, и двор, и наш пригорок, поросший кустами, среди которых так хорошо играть, но что там ни говори, все это далеко не то, что дом моего отца.
Я подумал, а что, если я все-таки поговорю об этом с отцом, и, сделав поворот, покатил назад к гаражу. Отец мой драил спицы на красном велосипеде, перевернув его вверх колесами.
– Па?
– Угу.
– Как по-твоему, согласится мама, чтобы я побыл здесь подольше?
– Не знаю.
– А если она согласится, па, ты разрешишь мне?
– Почему бы и нет?
– Видишь ли, па… Тебе сорок пять, а мне десять.
– Совершенно верно.
– Предположим, тебе понадобилось куда-то съездить, и я должен остаться дома один. Если я научусь и в таких случаях сумею сам о себе позаботиться, ты разрешишь мне пожить здесь сколько-то времени?
– Тебе, может, завтра же захочется домой.
– Нет. Мне не захочется.
– Ну что ж, договоримся с тобой так: ты можешь оставаться здесь, пока тебе хочется или же пока тебе позволяет мама.