– А ты?
– Я вынужден здесь оставаться.
– Нет, я хочу сказать, ты-то как на это смотришь? Ты мне на сколько разрешишь тут остаться?
– Что до меня, то оставайся до тех пор, пока тебе надо будет уехать.
И мой отец вскочил на большой велосипед и понесся вниз по Малибу-роуд с самой что ни на есть предельной скоростью. Никогда я не видел, чтобы кто-нибудь мчал на велосипеде так быстро. Я тоже сел на свой маленький красный, который теперь стал слишком мал для меня, и попробовал выжать из него все, что возможно, но я знал, что отца мне все равно не догнать. Он мчал все дальше по шоссе, потом вдруг повернул и уже медленнее поехал обратно.
– Я хочу, чтобы ты запомнил вот что, – сказал он мне. – Ничего в твоей жизни не должно быть только так и никак иначе. Ты можешь оставаться у меня, пока не захочешь домой. Ты можешь вернуться ко мне, когда тебе снова захочется. И это, и все остальное в твоей жизни не должно быть только так и никак иначе.
– Понятно, па.
Меч
Отец мой знает, что временами я злюсь на него, а порой даже ненавижу. Он сам сказал мне однажды, что знает, а я-то все время думал, что это мой секрет. Он говорил со мною об этом, как о чем-то вовсе нас не касающемся. Он сказал, что вполне естественно, чтобы сын время от времени испытывал ненависть к своему отцу, а равно и к матери, иногда же – ко всем на свете.
– Человек способен любить, – сказал он, – но способен также и ненавидеть. В основном он, конечно, любит, но и без ненависти ему не обойтись. Ненависть – полезнейшее чувство, если его правильно понять.
Когда мой отец сказал, что завтра же утром мне, может быть, захочется домой, к матери, я разозлился на него и закипел ненавистью. От отца моя ненависть не укрылась, и мне сразу сделалось стыдно.
Мы спустились по лесенке из гаража, вошли в дом, и отец включил проигрыватель и поставил свою любимую пластинку – концерт Моцарта. Он подошел к окну и стал смотреть на море. А мне пришло в голову покопаться в его рабочем ящике и проверить, все ли инструменты на месте. Было очень тихо. И очень тихо играл рояль, очень тихо, но не так, чтоб его не расслышать и не угадать, что он скажет дальше.
Я сказал отцу:
– Ты хочешь, чтоб я завтра уехал?
Он не обернулся. И не ответил сразу, но я знал, что рано или поздно он ответит.
– Слушай, – сказал он наконец.
Он заговорил очень тихо, но я все равно слышал, и его слышал, и рояль, и впечатление было такое, будто музыка и слова его текут в согласии друг с другом.
– Слушай, – сказал он. – Ты и я, сын и отец, всякий сын и всякий отец – это в сущности один и тот же человек, только первый моложе, второй старше. Но в то же время мы и не знаем друг друга. Как не знаем чужого. Как не знаем случайного встречного. Я, конечно, хочу, чтобы ты остался, но мне ненавистно думать, что ты, может быть, сочтешь себя обязанным остаться, дабы доставить мне удовольствие.
– Я не останусь, если не захочу.
– Спасибо.
Солнце
Многое в эту ночь приключилось со мной во сне, но бо`льшую часть я забыл. Не забыл я только одно – что летал. Сам, то есть без самолета, без ракеты и не как птица, просто сам – летал и был очень горд, оттого что это у меня так легко получается.
Моя мать была страшно удивлена.
– Смотри не упади, – сказала она.
Моя сестра была удивлена пуще матери. Она все бежала за мной и нудила:
– Я тоже хочу летать. Научи меня.
Мой отец сказал:
– Недурно.
Я проснулся, услышав, как отец стучит на машинке. Но и не проснувшись еще, я слышал стук его машинки и, надо полагать, довольно долго, так как помню, что мне приснилась еще уйма всякой всячины, и все под этот стук, только во сне мне казалось, что это бьет барабан, и время от времени я принимался маршировать, точно солдат на параде, с той лишь разницей, что маршировал я один. Но стоило мне и в самом деле очнуться, как я тут же соскочил с постели и кинулся в столовую. Отец мой сидел за карточным столиком, таким, который можно складывать и убирать в чулан. Он работал при свете электричества, потому что было еще темно.
– Можно мне одеться?
– Конечно.
– Который час?
– Скоро шесть. Через несколько минут будет уже светло, так что, если хочешь, спустись на берег и поищи там чего-нибудь, пока я достукаю первую главу поваренной книги.
– Хорошо.
Я наспех оделся и помчался на берег. Я примчался туда как раз вовремя, чтобы увидеть, как с востока над холмами восходит солнце. Небо было покрыто множеством серых облаков, загораживавших солнце, но солнечный свет нащупал прорывы между облаками и заструился сквозь них – веселый и яркий. Я пустился на поиски «трофеев» и нашел несколько камней и ракушек и еще обрывок водоросли. Но того, что мне по-настоящему хотелось найти, я не нашел. Я не нашел набитого золотом и сокровищами сундука с пиратского судна. Я никогда не найду его, знаю, потому что мне достаточно много лет, чтобы знать это, но всякий раз, когда я спускаюсь на берег, у меня мелькает мысль о нем, мысль и надежда, что все-таки я его найду.
Мир
Когда я вернулся домой, отец мой отложил в сторону работу и постелил на карточный столик газеты. Потом он расставил на столе тарелки, чашки, блюдца и прочее и пошел на кухню готовить что-то на завтрак. Я показал ему свои камни, ракушки и водоросль, и он сказал:
– Они просто замечательные. Все твои находки замечательные. Подержи их теперь под краном и внимательно рассмотри каждую. Внимательно рассматривать каждый предмет – это и есть способ выработать в себе писателя.
Так что пока отец хлопотал у плитки, я вымыл камни, ракушки и водоросль и стал рассматривать их очень внимательно, поворачивая во все стороны, чтобы увидеть их по-всякому, и тогда… чего только я не увидел! Я увидел такое, чего мне не увидеть было ни в жизнь, не присмотрись я к ним так внимательно. Я увидел, что каждая мельчайшая вещица в мире гораздо больше, чем она кажется. Был среди моих находок камешек размером с пол-орешка; он был черный, в редкую красную крапинку, четкая белая линия отделяла одну его часть от другой, и крохотный камень выглядел вроде как целый мир – с этой белой линией, разделяющей воду и сушу. О многом пораздумал я, глядя на этот камешек, и радостно стало мне, что я способен увидеть предмет так ясно, увидеть такой маленький предмет таким большим, почти таким же большим, каким бывает все и повсюду.
– А тебе снилось что-нибудь, па?
– Ну, если говорить без утайки, – начал мой отец, – то этой ночью мне действительно снился сон, и я даже помню какой. Было раннее утро. Я шел по улице и вдруг увидел у самых своих ног целую пачку новеньких ассигнаций. Видно, кто-то обронил ее по дороге в банк. Я подумал, хорошо, если бумажки не однодолларовые, ведь тогда это всего лишь пятьсот долларов, а вот окажись бумажки по десять долларов, в моем распоряжении будет пять тысяч.
– Какими же они оказались, па? По доллару или по десять?
– По сто!
– Пятьсот бумажек по сто долларов?
– Вот именно.
– И сколько же это всего?
– Пятьдесят тысяч.
– Ух ты! И что же ты сделал с этими деньгами?
– Я проснулся. Иди-ка теперь умойся и давай завтракать.
Яйцо
Я умылся и сел за стол, и вскорости мой отец притащил из кухни горячую сковородку с чем-то и поделил ее содержимое между нами.
– Что это такое?
– Яйца Малибу.
– То есть?
– Яйца, приготовленные мною в Малибу.
– Из чего это?
– Прежде всего оливковое масло, ибо оливковое масло гораздо дешевле сливочного, оно полезнее для находящегося в процессе роста мальчика или мужчины и вдобавок больше подходит к яйцам. Три дольки чеснока, ибо чеснок, поджаренный на оливковом масле, сообщает маслу особо приятный дух и вообще служит замечательной приправой. С десяток зеленых перцев, мелко нарезанных. Две-три веточки петрушки. Какой-нибудь сыр, какой случится под рукой, – небольшое количество, или большое количество, или любое количество. Два яйца – два, а не четыре – разбить и в миску. Немного соли и красного перцу, немного молока, свежего или баночного, немного муки. Смешать все это вместе и сбить, сбивать долго или недолго, не имеет значения сколько. Полученную смесь вылить в шипящую сковородку с маслом и всем прочим, что в ней поджаривалось. Когда вылитая смесь отшипит свое и вся влага из нее испарится, подождать полминуты и, сложив круг в сковороде пополам, перевернуть его. Еще полминуты – и обе стороны уже приятно золотятся, и вся штука готова, не подгорев и не затвердев. Жидкость в чашке не что иное, как чай. Я достану для тебя сегодня немного молока, но покамест и чай тебе не повредит. Конечно, если пить его не очень много и не очень крепким. В тарелке этой помидор, нарезанный кружками. Можешь поесть его, а можешь и не поесть. Сам я люблю помидор к завтраку.
– Ты взаправду собираешься писать поваренную книгу, па?
– Конечно. А ты взаправду собираешься писать повесть?
– Я б хотел.
– Но собираешься ли?
– Я не знаю, как правильно писать «помидор».
– А как насчет «картошки»?
– И «картошку» писать не умею.
– Что ж ты умеешь писать?
– Свое имя.
– В таком случае можешь приступать к повести. Ты к этому готов.
– А ты, па, умеешь писать правильно?
– Я умею писать правильно только те слова, написание которых знаю, но случается, я забываю, как пишутся даже и эти слова.
– Что же ты тогда делаешь?
– Употребляю другое слово.
– Ты не заглядываешь в словарь?
– Заглядываю, но не для того, чтоб проверить, как пишется слово.
– Раз так, для чего же он тебе?
– Я читаю его – удовольствия ради. Словарь – чудесная повесть, поэма, целая громадная книга высказываний на темы жизни и искусства.
– Но чудеснейшая из книг – это Библия, правда?
– Хорошая книга.
– И из всех бестселлеров бестселлер, правда?
– Говорят. Всякий раз, когда над издателем повисает угроза разорения, он предпринимает новое издание Библии.
– Почему Библия так популярна?
– Я думаю, потому, что ее никто не читает.
– А что же с ней делают?
– Ее имеют.
– А что проку?
– Так надо, пожалуй. Иметь в своем доме Библию – это все равно что иметь пред собственным оком миф рода человеческого.
– А что это такое – миф рода человеческого?
– Ты и я, и как мы едим.
– И все?
– Ну ладно, давай скажем так: ты и я, твоя мать и твоя сестра. Вот тебе и весь миф о человеке. Мужчина и женщина, которые становятся отцом и матерью нового мужчины и новой женщины.
– А как же самолеты, ракеты на Луну и тому подобное?
– Все это мужчина и женщина, а потом – новый мужчина и новая женщина.
– Не хочу я в этот миф.
– В какой же ты хочешь?
– В свой собственный.
– Прекрасно. Теперь два слова о школе.
– Не хочу в школу.
– В школу ты должен ходить.
– Почему?
– Чтобы усвоить, как пишутся «помидор» и «картошка», а также ради других вещей.
– Ради каких это других вещей?
– Ради того, чтоб видеться с братьями своими и сестрами.
– Слава богу, у меня одна-единственная сестра и в школе я ее вряд ли увижу.
– Но все остальные мальчики и девочки тоже твои братья и сестры.
– Не желаю я, чтоб они были мне братья и сестры.
– Даже если так, они все равно твои братья и сестры.
– С какой еще стати?
– Миф рода человеческого.
– Ну его к черту, род человеческий! Я из сверхчеловеческого, па!
Ключ
Отец мой позвонил кому-то, кого назвал Джоки, и спросил, не согласится ли этот Джоки по пути на работу в Пасифик-Палисэйдс заехать за мной, а потом, после работы, подбросить меня домой из школы.
Джоки заехал за мной и потом доставил домой, но оказалось, что зовут его Эдвардо Джонфала и что он вице-президент банка.
После школы я сказал отцу:
– У меня есть идея, па.
– Без сомнения.
– Давай завтра утром отправимся вместе с Джоки в банк, подождем, пока он откроет ключом дверь, войдет в комнату, отопрет сейф, а как только он все это сделает, привяжем его к стулу, заберем из сейфа все деньги и – домой.
– А дома что с ними сделаем?
– Посчитаем.
– Ежели тебе охота считать, – сказал мой отец, – то высчитай, пожалуйста, девяносто девять фасолин из этого вот мешочка.
– Хорошо, – сказал я, – но фасолина ведь не доллар.
– Разумеется, не доллар.
– Зачем тебе девяносто девять фасолин?
– Затем, чтобы приготовить нам обед.
– Получу я сегодня свое молоко?
– Получишь.
– Терпеть его не могу.
– Известное дело. Сколько ты насчитал?
– У меня уже три кучки по девять фасолин в каждой, но среди них есть несколько очень мелких и несколько щербатых. Как ты хочешь, чтоб я и их считал вместе с другими или же нет?
– Нет. Отсчитай мне только целые, не важно – большие или маленькие, а щербатые отложи в сторону.
– И что ты сделаешь с ними?
– Брошу в котелок вкупе со всеми прочими.
– А зачем я считаю?
– Девяносто девять целых фасолин, – сказал мой отец, – плюс восемь или девять щербатых – это отличная мера, и кроме того, мне хотелось бы, чтобы ты порассмотрел эти фасолины повнимательнее. Скажи, пожалуйста, что ты в них еще заметил, к примеру?
– Ну, на некоторых, к примеру, кожура лопнула, а на этих двух набухла. Считать такие?
– В сторону, вместе с щербатыми. Я сам на них погляжу. Ты закончил?
– Да. Одиннадцать кучек по девять целых фасолин в каждой и отдельно – семь щербатых, три с лопнувшей кожурой и две с набухшей.
– О чем же свидетельствует все это, вместе взятое?
– О том, что совершенно одинаковых фасолин не бывает.
– О чем еще?
– Наверно, о том, что на свете не бывает двух совершенно одинаковых вещей.
– Молодец. Похвально. Теперь ты можешь переодеться, то есть сменить брюки на шорты, и спуститься на берег. Жди меня там. Как только я поставлю фасоль вариться, тоже надену шорты, спущусь к тебе, и мы побежим наперегонки к Красной скале.
– Ух ты!
Я натянул свои шорты и в мгновение ока скатился на берег. Через несколько минут подоспел и отец.
Скала
Красная скала в трехстах ярдах к востоку от дома моего отца. Откуда я это знаю? Так мне сказал отец. Мы с ним называем иногда эту скалу Красной чудо-скалой, потому что она одна на всем побережье – красная. Все остальные скалы здесь черные, разных черных цветов, она же – красная и к тому же со множеством оттенков. И высится она не у самой воды, а в некотором отдалении, так что море до нее докатывается только в самый сильный прилив.
Мы оба бежим обычно во всю мочь, не щадя сил. Условия соревнования предложил однажды я сам. Кто первым добирается до вершины, тот провозглашается победителем гонки и Королем чудо-скалы. В первый раз отец не соглашался бежать всерьез, он сказал, что слишком для этого стар, но я возразил, что не так уж он стар, и в конце концов он все-таки побежал, и вышло по-моему, то есть вышло, что вовсе он и не стар.
Когда мы с отцом устраиваем гонки, бег обычно начинаю я. Я командую: «Приготовься! Внимание! Старт!»
Отец мой на бегу всегда разговаривает. «Кажется, на сей раз быть тебе в хвосте», – поддевает он меня. «Да что ты!» И я весь превращаюсь в скорость и перегоняю его, и тогда он говорит: «Ну что ж, ты просто слишком скор для меня. Ты просто слишком молод, вот и все».
То же самое и сегодня – как только отец спустился к морю, я подал команду к забегу и первым сорвался с места. Это была настоящая хорошая гонка, и даже превосходная, и, может быть, лучшая из всех, какие бывали у нас, потому что отец мой разбежался не на шутку. Он трижды обгонял меня, но я все-таки пришел первым. Не думаю, чтобы он мог обойти меня, даже если старался бы изо всех сил. Я спросил его об этом, и он сказал: «И сегодня, и во все другие разы я старался изо всех сил».
Мы стояли на вершине скалы и смотрели на огромное море. Немного погодя мы сели – отдохнуть и поболтать.
Облако
– Ну, – начал мой отец, – что скажешь?
– Море как раз для меня. Когда-нибудь, па, я заведу себе дом вроде твоего.
– Что скажешь о школе? Вот о чем мой вопрос.
– А что о ней говорить?
– Как прошли занятия? Благополучно?
– К директору меня во всяком случае не посылали.
– Это уже неплохо. А сестренку свою ты видел?
– Она разыскала меня во время большой перемены на спортплощадке.
– Как она выглядела?
– Как всегда.
– А что говорила?
– Что ей тоже хочется приехать пожить здесь немного.
– В самом деле?
– Да. Она сказала, что нечестно с моей стороны жить здесь у тебя, а ее и не пригласить.
– Как-нибудь я поинтересуюсь у вашей мамы, можно ли мне привезти сюда и девочку.