Там внизу, думал он, под черной водой лежит сейчас на грунте чужая подводная лодка. Там внизу чужие матросы поздравляют с победой Шаара или Мангольда, Карла Франзе или Ланге; они, думал Вовка, пьют сладкий горячий кофе и посмеиваются над несчастным тихоходным буксиром, так сильно дымившим своей нелепой черной пузатой трубой. «Нет! – решил. – Не могли фашисты потопить буксир! Отбился от них «Мирный», ушел в мощные льды! Вон ведь ледокольный пароход «Сибиряков» не испугался целого линкора, пошел со своими пушечками против орудий главного калибра… И погиб… – вспомнил Вовка. – Геройски, но погиб…»
– Белый!
Но Белому было не до Вовки.
Белый настороженно обнюхивал плоский, валяющийся недалеко от полыньи ящик.
– Белый! – утирая слезы, крикнул Вовка. А сам уже бежал к ящику, отдирал картонную крышку. Шоколад! Настоящий «Полярный» шоколад! Вовка такой уже пробовал. Однажды, до войны, забежал к Пушкарёвым знаменитый друг отца – радист Кренкель. Маме, как всегда, цветы, Вовке – плитку шоколада. Вовка хорошо запомнил: «Полярный». А Кренкель устроился на диване и, посмеиваясь, рассказывал отцу о своей давней поездке в Германию. В тридцать первом году Кренкеля пригласили участвовать в полете дирижабля «Граф Цеппелин». Забыв о шоколаде, Вовка ждал всяческих приключений – ну, понятно, взрывы в воздухе, война в эфире. Но у этих взрослых всегда все не так! Кренкель не столько о дирижабле говорил, сколько о польской охранке-дефензиве. Эти дефензивщики, почему-то обижался Кренкель, отобрали у него журнал «Огонек» и газету «Известия», а во-вторых, все, как один, походили на генералов – так лихо звякали шпоры, так воинственно топорщились усы, так ярко вспыхивали под солнцем обведенные медными полосками края роскошных конфедераток!
Оглядываясь на полынью, Вовка положил в карманы несколько толстых шоколадных плиток. Это он угостит маму, угостит полярников. «Вот как удачно получается, – глотая слезы, думал он. – Сам приду, Белого приведу, да еще принесу шоколад». Теперь он почему-то твердо знал: не мог погибнуть буксир «Мирный»! Капитан Свиблов не из таких! Капитан Свиблов самый осторожный капитан на Севере. Ударили они по подлодке из спаренных пулеметов, заставили нырнуть в море, а сами ушли в бухту Песцовую…
О боцмане Хоботило Вовка старался не думать.
Присутствие боцмана Хоботило рушило все его мысленные построения.
Он шел по плотному, убитому ветром снегу, под низким и серым полярным небом, кусок шоколада без всякого вкуса таял во рту. В Перми, в эвакуации, помнил он, бывало иногда так скучно, так ужасно холодно и так есть хотелось. В Перми он, Вовка, вместе с другими такими же отощавшими и золотушными пацанами жил от одного сообщения Совинформбюро до другого. В Перми он до поздней ночи ждал маму, знал, что она придет. Пусть опоздает, но придет. И она всегда приходила. Садилась рядом, поправляла на Вовке одеяло, вздыхала: «Как там отец? На острове Врангеля несладко. Там сейчас сильные морозы, Вовка».
«Ничего, – сонно и счастливо бормотал Вовка. – Все же не на фронте».
«Оболтус! Дался тебе этот фронт! Будто в тылу или на острове Врангеля легче».
Сердилась. Но пусть бы мама лучше сердилась! Пусть бы она задержалась на всю ночь, даже вообще пришла бы с работы только через неделю, – лишь бы они, мама и он, были сейчас в Перми!
Глотая слезы, Вовка брел вдоль низкого берега.
Карманы набиты шоколадом, рядом Белый бежит.
«Ишь, как устроился! – зло шептал Вовка. – Умею устраиваться… Сперва на «Мирном» – иждивенцем, теперь на острове…»
Будто желая остановить Вовку, не дать додумать ему что-то страшное, встала по правую руку чудовищная каменная стена, иссеченная черными слоями. Будто бросили на снег огромную стопу школьных тетрадей и сдвинули их, переложив копировальной бумагой. Ну прямо как уголь.
Понял: да это и правда уголь каменный.
Сыплется сверху. Вон сколько насыпалось – целые горы.
Но остановила Вовку не каменная стена, не угольные пласты, секущие эту стену, а палатка – самая обыкновенная брезентовая палатка, поставленная в снегу. Вид нежилой – зашнурована, поросла инеем, как белой шерстью, но настоящая! Даже укреплена растяжками, и, как антенна, торчала над палаткой деревянная палка.
– Эй! – завопил Вовка.
Холодя пальцы, расшнуровал обмерзшие петли, сопя, влез в палатку – ведь поставили ее люди! А там – никого. Только в углу – деревянный ящик. И у входа – примус, какие-то тряпки. Тут же круглый бидон, видимо с керосином, и аккуратно свернутый пуховый спальный мешок.
«А что в ящике? Неужели опять шоколад?» – испугался Вовка.
Но в ящике хранился не шоколад. В ящике хранилась полярная рация.
Корпус ее был необычен, но все было при этой необычной, будто вручную собранной рации – и наушники, и пищик, и бронзовый канатик антенны, и батареи. Тут же, обернутые куском прозрачной тонкой резины, лежали четыре коробки спичек «Авион». А значило это то, что где-то рядом должны были быть люди.
«Сейчас я отдохну немножко, – сказал Вовка вслух, – а потом отправлюсь на метеостанцию…»
«Вот я сейчас отдохну совсем немножко и пойду…» – повторил он вслух каким-то дрожащим и противным голосом, а сам уже качал поршень примуса, негнущимися пальцами зажигал спичку. Она вспыхнула, примус зашипел, пахнуло в лицо керосином, теплом – живым пахнуло. И, сдерживая опять готовые хлынуть слезы, Вовка с презрением сказал себе: «А еще хотел один в снегах провести ночь…» Теперь, добравшись до неизвестно кем поставленной палатки, Вовка не хотел прощать себе никаких, даже малейших глупостей. «Тоже мне, полярник… Колька Милевский сперва подумал бы, стоит ли обманывать маму…»
Снег…
Вечный снег…
Сын полярников, Вовка хорошо знал, как начинается зима в Арктике.
Никакого этого медленного угасания природы. Не падает листва с деревьев, нет тут никаких деревьев. Не жухнет, свертываясь в ветошь, трава, нет тут травы. Просто однажды над голой тундрой, над безлюдными островами, над мертвым проносным льдом начинает бусить мелкий дождь, низкая синевица недобро ложится по самому краю неба, а ночные заморозки напрочь стеклят ручьи, промораживая воду до самого дна. Вот тогда-то и врываются в тундру шумные ветры, несущие с собой чудовищные клубы сухого бешеного снега…
Примус шипел весело. В палатке заметно потеплело.
«Я только отдохну совсем немножко…» – повторил про себя Вовка, но рыкнул злобно Белый. Рыкнул совсем рядом, у входа в палатку. И сразу залились, взвыли в ответ чужие собачьи глотки.
«Неужели Леонтий Иванович? Неужели так быстро?»
Не веря себе, Вовка головой наружу вылез из палатки и увидел упряжку – но чужую… увидел собак – но чужих. А на чужой нарте стоял на коленях, вцепившись левой рукой в деревянный баран, бородатый, совершенно незнакомый Вовке человек.
Глава четвертая.
В БУХТЕ ПЕСЦОВОЙ
1
Бороду неизвестный забрал в ладонь, так что из-под рукавицы клочьями торчали черные волосы. Унимая собак, зычно рявкнул: «Гин!» Кричал на своих собак, но Белый, поджав хвост, тоже отступил за палатку.
Бородач соскочил с нарты. Малица на бородаче вытертая, но ни одной заплатки, ни одной опорины. А еще Вовку поразил малый рост бородача: при таких мощных плечах он должен был быть раза в два выше! Округлив от удивления глаза, бородач шумно выдохнул:
– Ты кто?
– А вы не от мамы?
Бородач совсем ошалел:
– Хотел бы я видеть твою маму!
– А «Мирный»? – дрогнув, спросил Вовка, все так же наполовину торча из палатки. – Разве «Мирный» не пришел?
– Хотел бы я видеть твой «Мирный»!
– Так мы же – смена! – выдохнул Вовка. – Я – Пушкарёв Вовка с буксира «Мирный»!
«Гин!» – заорал бородач. Не на Вовку, а на Белого, облаявшего рвущихся к нему ездовых псов. «Гин!» – бородач с силой вогнал остол в снег, намертво заякорил нарту. Одним движением втолкнул Вовку в палатку (с палатки осыпался мягкий иней), резво, как медведь, сам влез; ошалело уставился на раскрытый ящик с рацией, на раскинутый спальный мешок (на нем Вовка сидел), на примус, издающий какое-то совсем уже ядовитое шипение.
– Смена, говоришь?
– Смена.
– А не староват для зимовки?
Голова у бородача оказалась удивительно круглой, коротко подстриженной. Он быстро и удивленно крутил ею, глаза недоверчиво щурились. Бросил в угол рукавицы:
– Сколько тебе? Одиннадцать?
– Почти пятнадцать!
– Врешь!
– Почему?
– Сам знаешь!
– Не знаю.
– Ну, вот объясни, где буксир?
– А разве «Мирный»…
– Гин! – заорал бородач. – Это я спрашиваю!
Вовка ошеломленно молчал. Бородач давил:
– Ну, объясни, что делал на «Мирном»?
– К бабушке плыл.
– К бабушке! На Крайночной?
– Я в Игарку плыл, – совсем упал духом Вовка. – А на Крайночной плыла смена.
– Кто? – быстро спросил бородач.
– Мама, – поежился Вовка.
– Какая мама?
– Пушкарёва. Клавдия Ивановна. Метеоролог. И радист Леонтий Иванович.
– А, знаю, знаю! – притворно обрадовался бородач. – Леонтий Петрович, как же, как же не знать! Длинный такой, с усами, как у льва, и волосы ниже плеч! Такой здоровенный мужик, правда?
– Неправда! – дрожащим голосом возразил Вовка. – Он толстенький, и волос на нем совсем мало. И Иванович он, а не Петрович!
– Вот я и говорю – Семёныч! Давно мечтаю с ним встретиться!
Вовка видел: бородач ни одному его слову не верит! Вовка видел: бородач даже понять не может, откуда он на острове взялся. И в то же время бородача невыразимо влекло к Вовке. Он даже наклонился к нему, фальшиво пропел: «Цветут фиалки, ароматные цветы…»
И быстро спросил:
– Патефон везете?
– Наверное. – Вовка не видел среди снаряжения патефона, но огорчать бородача не хотел. – Вещами мама заведует.
– Ну а чего же ты тут один, Пушкарёв Вовка?
– Я не один, – похолодел Вовка, кивнув на выход.
– Собаки не в счет. У меня их шесть штук, но я же не говорю: нас семеро!
– Я не один, – с отчаянием повторил Вовка. Он сразу вспомнил о боцмане, все еще лежащем в замерзающей полынье.
– Ну, так не крути! Где остальные?
– Там… В полынье… Боцман… Я его вытащить не смог…
– А чего сидишь? – выругался бородач. – Гаси примус! Нашел время греться!
Вовке во всем хотелось слушаться бородача. Он вдруг поверил: если он во всем будет слушаться этого мощного зычного бородача, то уже сегодня, вот совсем скоро увидит маму! Он вдруг поверил: если он во всем будет слушаться этого мощного зычного бородача, то уже сегодня увидит «Мирный».
– Гин! – заорал бородач на Белого. – Зови пса с собой, пешочком пойдем, без нарты. Гин! – И объяснил: – Собачки у меня ненецкие, с материка, ни бельмеса не понимают по-русски. А твой пес, я гляжу, помор.
– Ага, – мотнул головой Вовка. – Он из Архангельска. У него мамку увезли в Англию.
– Союзники?
– Ага.
– Дружбу крепят?
– Ага.
На ветру ушибленное плечо вновь заныло.
По всему горизонту, сводя Вовку с ума, лежала мрачная синевица.
От всеобщей химической тусклости, мертвенной тишины, низкой и бледной, еще страшнее, еще ужаснее показались Вовке кровавые пятна сурика, ярко выделяющиеся на белой поверхности битых льдин. «Понятно… – озираясь, бормотал бородач. – Покоптили немножко… Костерчик жгли… Да ладно, шучу я, Пушкарёв Вовка. Шучу… А это, значит, боцман… Ругаться любил, наверное…» Наклонившись, бородач попытался расстегнуть бушлат боцмана. «Не получается. Совсем обледенел. Да ладно. Ты его личность, значит, подтверждаешь, а я твоим словам, значит, верю. Так?»
И подсказал Вовке: «Говори – так! И губу подбери».
И тут же скомандовал: «Тащи боцмана за руку!»
Вовка молчал, сжимал челюсти. Он впервые видел мертвого человека.
А ведь совсем недавно этот человек был жив, жив, жив! Совсем недавно он топал сапожищами, гнал Вовку с мостика, из машинного отделения. Совсем недавно Вовка прятался от этого человека. И вот… «Уж лучше бы он кричал на меня…» Механически, не понимая, что он делает, Вовка подтаскивал обломки льда к глубокой трещине, в которую бородач с трудом уложил боцмана. «Ты полежи, братан, – бормотал бородач. – Ты на нас, братан, не сердись. Ты тут отдохни, а мы потом вернемся и устроим тебя человечнее…»
«Это он боцману», – думал Вовка.
– Хороший мужик?
«Это он мне». Вовка выдавил с трудом:
– Хороший…
– Помор. Сразу видно. Поморы, они здоровые.
Бородач вдруг засуетился, разговорился. Тоже, видимо, нервничал.
– Кучу примет знал, наверное. – Бородач вдруг быстро, совсем как Хоботило, прикрикнул на Вовку: – Эй, на шкентеле! Плыть нам с тобой стрик полуношника к северу, противу всех ветров. Восточники да обедники – заморозные ветерочки! Так?
– Так…
Бородач нахмурился:
– Ты, Пушкарёв Вовка, морду в сторону не вороти. Как-никак своего человека хороним. Братана морского. Не то сейчас время, чтобы морду в сторону воротить! Дошло? Попал на войну, веди себя соответственно!
– Ага, – кивнул Вовка, хотя никак не мог понять, при чем тут война. Война гремела, дымила, пылила далеко-далеко отсюда. Но все равно кивнул, очень уж разошелся бородач.
– Топай к палатке!
– А ящик?
– Какой ящик?
– А вон лежит…
– Что в ящике? – быстро спросил бородач.
– Шоколад. Только шоколад.
– Да ну? – не поверил бородач и полез в ящик – Точно! Тогда этот ящичек мы вскинем на плечо. Вот так, – приладился он. – Шоколад, он всегда к делу. От шоколада не болеют. Ты еще сам его налопаешься.
«Не буду я его лопать», – с отвращением подумал Вовка.
А вслух сказал: «Мы, наверное, скулой врубились в льдину».
Он ни на грош себе не верил, но продолжал убеждать бородача: «Вот меня, наверное, и выбросило за борт. И боцмана выбросило. И Белого». Он боялся, он почему-то совсем не хотел упоминать подлодку. Да и была ли она? К счастью, бородач ни о чем таком и не спрашивал, даже поддакивал: «Бывает… Неосторожно шли…» Как-то уж слишком легко соглашался, и Вовке это было противно, будто оба, не сговариваясь, врали друг другу. И бородач так же думал: «Не договаривает, похоже, малец. Боится… Ящик на льду… Боцман… Собака… Что-то тут не то… Уйди «Мирный» в море, я бы заметил его с берега, я берегом сюда шел… Да и вернулись бы они… Нет, боится малец, не хочет поверить в худшее…»
Убойный снег поскрипывал под ногами.
Подмораживало, ветер упрямо разворачивался на юго-запад.
«Триста… Триста пятьдесят… Четыреста… – считал Вовка шаги. – Как он может идти так быстро, ведь у него на плече ящик!» Шел, не верил, что каких-то три часа назад он стоял у иллюминатора, а на рундуке, раскидав по подушке рыжую косу, спала и улыбалась во сне мама.
2
Палатка выстыла, но бородач тут же зажег примус, поставил на него котелок со снегом:
– Чай любишь?
– Ага.
Бородач засмеялся:
– Может, у тебя и заварка есть? Сейчас бы китайского, а? Плиточного!
– У меня сахар есть и сухари есть, – шмыгнул носом оттаивающий Вовка.
– Откуда? – подозрительно покосился бородач. – Там что, еще валяются ящики?
Вовка не ответил. Вовка сжимал в ладонях жестяную кружку с кипятком, и она замечательно обжигала ладони.
– Ну ладно! – сказал бородач. – Мы люди занятые, Пушкарёв Вовка, так что давай не тяни – выкладывай. Все подряд выкладывай. Только без вранья, без придумок, как на духу!
И Вовка выложил.
Все, что знал и видел, выложил.
О «Мирном», вышедшем из Архангельска с зимовщиками и с грузом для Игарки на борту. «А с какого причала отвалил буксир? – щурился бородач. – Ах, с Арктического! Есть такой!» О маме-метеорологе, которую Управление Главсевморпути разыскало аж в далекой Перми. «А в Ленинграде где жили? Ах, на Кутузовской! Есть, есть там такая набережная!» О Леонтии Ивановиче, любившем выстукивать свои мысли морзянкой по столу. «Нормальная привычка!» О бабе Яне, ожидающей Вовку в Игарке. «В каменном доме живет? Ах, в бараке деревянном! Понятно!» Даже о военном инструкторе всё выложил. Даже о ложной тревоге, поднятой в море, не забыл. И о подлодниках фашистских упомянул. Обо всех сразу. Шаар, Ланге, Карл Франзе, Мангольд. И свой план наконец выложил: сбежать с буксира, залечь в торосах, явиться на метеостанцию после ухода «Мирного».