Вовкин план бородачу не понравился. Поскреб бороду, спросил с усмешкой:
– Дезертировать решил?
– Как это дезертировать? – ужаснулся Вовка.
– А так! – без всякого снисхождения объяснил бородач. – Время военное, приказ есть приказ. Тебе что определили? Следовать к бабке! А ты?
– Я же не успел нарушить приказ!
– Ах, не успел! – ядовито хмыкнул бородач.
Примус шипел. Сладко, усыпляюще пахло керосином.
Ломило суставы от тепла и усталости, ныло и ныло ушибленное плечо.
Глаза слипались, хотелось плакать, бежать на метеостанцию, искать «Мирный», но Вовка изо всех сил сжимал в руках кружку. Он не дезертир! Он не на материк, не в тыл бежал к бабке! Он на метеостанцию рвался, к зимовщикам!
– Ладно, – сжалился бородач. – Знаю я твою маму и о Леонтии немного слышал. Лыков я, Илья Сергеич, начальник здешней зимовки. По уличному уставу кликали меня Илькой, только времена эти для тебя прошли. Дядя Илья. Ясно?
– Ага, – кивнул Вовка. – У меня тоже было прозвище. Пушкарем звали. Хавбек, правый. Мячи забивал.
– Такими-то ножками? – не поверил Лыков, но не засмеялся, а наоборот, нахмурился. Повел глазами в сторону рации. – Зачем лазал в ящик? Своего шоколада мало? Добавку искал?
Вовку мутило от шоколада.
– Я людей искал.
– В ящике?
Вовка промолчал.
– Что нашел-то? – прищурился Лыков.
– Ну что… Рацию…
– Откуда знаешь, что рация?
– Я почти на такой работал.
– Врешь!
– Я не вру. Меня Колька Милевский, он на Литейном жил, водил на курсы радиотелеграфистов.
– И морзянку знаешь?
– Ага.
– А ну, отстучи!
Тире тире…
Точка тире…
Тире тире…
Точка тире…
Лыков сразу насупился, забрал густую бороду в ладонь:
– Ладно, братан… Принято… Разыщем мы твою маму…
– А может, прямо сейчас? Выйдем в эфир. Вдруг «Мирный» рядом?
– А эти твои? – многозначительно постучал Лыков ногой по полу, а получилось, по всем полярным льдам: – Эти твои Мангольд да Шаар, да прочие гады? А? Думаешь, они лопухи? Никогда не думай так о врагах, Вовка! Они многое умеют. Если нас подслушают, запеленгуют, мало хорошего. И «Мирный» добьют, и станцию снесут с острова! Не псами ведь отпугивать подлодку. Не побежит Белый кусать фашистов. Так ведь?
И сам ответил: «Так!»
– А потому – собирайся!
3
Вовка старался бежать рядом с нартой.
Он устал, саднило плечо и щеку, но бежать было легче, чем ехать.
Нарта, наживо связанная ремнями, ходила под ним ходуном, баран рвался из рук. Собаки, порыкивая на Белого, трусившего, прихрамывая, за нартой, бежали легко, менялись на ходу местами, тянули алык то правым, то левым плечом, а Вовку кидало как куль с мукой, ноги волочились по снегу, бились о кочки. «Чего ты как на насесте? – прикрикнул Лыков. – Полозья есть, ставь ноги на полозья!» Самому Лыкову езда не доставляла неудобств. Он пружинисто бросал мощный корпус из стороны в сторону, ни на секунду не терял равновесия, гнал собак: «Гин!»
– На пса твоего сердятся, – объяснял. – Он что у тебя, ходил в вожаках?
Вовка кивал. Радовался, что Белый с ним. Может, его в упряжку возьмут.
– Я утром выскочил на бугор, – поворачивался Лыков к Вовке. – Туман над морем, ни земли не видать, ни льдов. Потом туман этот изнутри осветился – красным! На сполохи не похоже. Так решил, это рванул у меня в палатке керосин! Сам знаю, не может рвануть, а вот подумал…
Покосился на сразу насторожившегося Вовку:
– Рация-то, слышь, Вовка Пушкарёв, рация, которую ты видел, она самодельная, это ты верно определил. Ее наш радист слепил, литовец Римас Елинскас. На каркас отдал я ему ящик из-под запчастей, а катушки для контура и вариометра мотал из звонкового одномиллиметрового провода двойной обмотки. Не оказалось у нас провода ПШД, где тут достанешь? Ну, для прочности покрыли шеллаком. Стахановцы!
Вовка озирался молча. «Белого жалко – хромает».
Собаки на ходу воротили морды, порыкивали для порядка.
Выйдя на ровный участок берега (справа, совсем вблизи, мрачно надвинувшись, выходили к морю обрывистые отроги хребта Двуглавого), Лыков гикнул, пустил собак во всю прыть. Шесть их было, несли как бешеные. На ходу Лыков ловко спрыгивал с нарты, бежал, держась за гнутый баран, снова прыгал на нарту. Ни разу не споткнулся, не выронил остол, поглядывал украдкой на Вовку. «Вымотало мальца! Лицо как бумага, а правая щека красная. Может, поморозил, может, обжег. И верит, что ушел «Мирный» в Песцовую. А похоже, что не ушел. Не мог я не увидеть буксир, я берегом гнал собачек. Фашистская подлодка тут где-то бродит, нас Карский штаб уже предупреждал. Жаль мальца. Ничего он не понял или не хочет понимать. Копоть на снегу, ящик, щепки, боцман убитый. Не ушел «Мирный», не мог уйти. Потопили. Надо будет занять мальца делом, кончилось для него детство. Оно, в общем-то, кончилось раньше – в эвакуации, только он еще и этого не понял…»
Постепенно хребет Двуглавый вырос, занял полгоризонта.
Слева бледно тянулось выцветшее линялое море. Высокие льдины отражались в плоской воде – одинаково линялые в воздухе и в море; и оставалась за спиной белая заснеженная тундра, плоская, низкая. Кочки ничуть не делали ее неровной. Трясясь на нарте, оглядываясь на Белого, Вовка жил только одним: вот сейчас, вот через минуту, вот совсем скоро откроется перед ним бухта Песцовая! Круглая, вольная. Всего-то на ней – пара красивых льдин. Зато посредине – «Мирный». Сам белый, а дым из нелепой пузатой трубы – черный. А на борту Вовку ждет команда. Встретят, даже ругать не станут – ведь не виноват, что его потеряли! «Отбился «Мирный»! – твердил себе Вовка. – Ударили по фашистам из спаренных пулеметов, не позволили добежать до орудия, укрылись от торпеды во льдах…»
С моря бил ветер, холодил лицо.
Собаки тоже отворачивали морды в сторону.
В Перми, вспомнил Вовка, зимой еще холодней было.
Утром протопят печку, а к вечеру все выстывает. Вовка обычно ждал маму, не снимая пальто. Знал: поздно придет мама, но ждал. Радовался, услышав: «Все не спишь? Вот дурачок! Ну, что в школе?» – «Нормально!» – «И карточки отоварил?» – «Нормально!» – «Дровишек бы нам…»
Дровишек всегда не хватало, оттого на оконных стеклах намерзали, оплывая на подоконник, ледяные пластины, заиндевелые сталактиты. Но в Перми это было на руку Вовке. Так легче было ждать маму. Ведь, как Руал Амундсен, как герои челюскинцы, Вовка каждый вечер искал свой путь сквозь льды, проходил своим Северным морским путем! Весь Ледовитый океан, дымящийся от морозов, лежал перед Вовкой на промерзшем оконном стекле. Бумажка, заменявшая корабль, скользила сверху, с чистого стекла, подходила к кромке вечных льдов. Тут приходилось пускать в дело стальной бур – булавку, вытащенную из подушечки, висевшей над хозяйкиным пузатым комодом. Лед лопался, бежали по льду узкие трещины. Полярник В. П. Пушкарёв, самый главный специалист по советскому Северу, буром-булавкой колол громоздкие паковые льды, пробивал коридор для своего арктического корабля, растаскивал по вяжущему, не отпускающему судно стеклу тяжелые льдины. Главное, пройти Северный морской путь за одну навигацию! То есть до возвращения мамы. Зимовать во льдах незачем. Нельзя застревать во льдах. Ведь он, опытный полярный капитан В. П. Пушкарёв, доставлял на мыс Челюскина, на остров Врангеля, на Новосибирские острова, на далекую Чукотку и даже Камчатку самые что ни на есть вкусные штуки! В трюмах судна лежал у Вовки шоколад «Полярный», лежали сахарные головы, свежие мандарины, тузлучное сало, морошка в бочках, консервы мясные и овощные, чай, наконец! Эскимосы и чукчи, зимовщики и промысловики выходили на обрывистые мерзлые берега, приставляли мозолистые ладошки к сбившимся на лбы меховым капюшонам – ждали Вовкиных грузов!
Нарты тряхнуло, и Вовка вздрогнул.
Он вдруг как проснулся. Ему стало страшно.
Он будто впервые увидел плотный снег вокруг, услышал собачек, услышал, как шипит под полозьями все тот же бесконечный, как тундра, снег. «Мама!» – вспомнил. «Как это – нет мамы?» – не понимал.
Вот раньше у него действительно многого не было.
Не было бумаги, чтобы написать письмо корешу Кольке. Не было карандаша. Не было возможности переправить письмо за линию блокады, в родной Питер, который часто снился ему – и всегда почему-то осенний, в легком дожде; и всегда почему-то тот, что лежит сразу за Литейным мостом, что тянется вдоль замечательной Кутузовской набережной.
Как там сейчас, в Питере?
Это он уходил от своего же вопроса о маме.
Вспомнил: в Перми он чуть не каждый день менял красные коленкоровые флажки на своей потрепанной географической карте. «Ага! – отмерял радостно освобожденную территорию. – Люблин наш! И Шяуляй наш! И Львов, и Брест, и Перемышль, и Каунас наши!» И слушал, внимательно слушал: а что на Волховском, на Ленинградском фронтах? И ведь это он перепугал маму, с криком вылетев навстречу в тот, кажущийся теперь уже таким далеким, день девятнадцатого января сорок четвертого года: «Наши! Наши! Мама, они наши!» – «Кто наши? Что?» – страшно перепугалась мама. «Петергоф наш! И Красное Село наше!»
И вот – мамы нет. И «Мирного» нет.
Еще вчера не было для Вовки судна более скучного, чем буксир «Мирный». Еще вчера не было для Вовки человека грубее, чем боцман Хоботило. Еще вчера он не понимал, зачем, собственно, выходить в море, если твой путь идет сквозь сплошную жмучь или морозгу? А сейчас он все бы отдал за «Мирный»! Даже на борт бы не стал проситься, лишь бы увидеть – цел буксир! И пусть бы мама спала, уронив рыжую косу на подушку. Он, Вовка, не стал бы ее будить. Напротив, прикрыл бы малицей – пусть хорошенько выспится…
А какая красивая была мама перед отъездом в Пермь – на голове беретик, пальто с широкими плечиками; матросы, проходя мимо, морщили носы от удовольствия…
«Где мама?»
Вовка бежал рядом с нартой.
Бежал, почти ничего не замечая.
Это тревожило Лыкова. «Ишь, подвело мальца!»
Подумал: «У Николая Ивановича есть банка консервированных лимонов. На случай Победы хранили, но тут вот такой случай. Не сильно много мальцу предстоит радостей. Не придет теперь в Песцовую «Мирный». Надо будет построжиться на Римаса; Николай Иванович – человек деликатный, мягкий, а вот Римас может такое брякнуть, что малец бросится на него с ножом. Сейчас мальцу много не надо, вон весь как пружина. Боцмана похоронил, а все равно не верит…»
– Перекур! – крикнул Лыков, вгоняя остол в снег. – За тем вон увалом – метеостанция! Вниз слетим в две минуты, как на санках. Так что – перекур, Пушкарёв Вовка!
– Вы это мне?
– Нет, собачкам! – хмыкнул Лыков.
Это был уже третий перекур. Вовка устал, но готов был бежать и бежать рядом с нартой, так ему хотелось побыстрей увидеть бухту Песцовую и буксир «Мирный». Только Лыков все равно устроил перекур. Неторопливо скручивал «козью ножку», старался не смотреть на Вовку. Всякое приходилось видеть на Севере, но такого, чтобы четырнадцатилетний пацан сразу все терял… Тощий пацан… Видно, что жилось несладко… Впрочем, где эвакуированным жилось сладко? «Ничего! – решил про себя Лыков. – Отстучим в Карский штаб, летчики ущучат эту подлодку! Ишь разгулялась, стерва! Война к закату, а она кусается!» Вздыхая, свертывал самокрутку: «Отдышись, малец».
– Я не малец! – огрызнулся Вовка.
– Да вижу, вижу! Не злись. У нас тут тоже не курорт, не Северная Пальмира. Мы третий год без людей. Ты на острове – первый!
Вовка молчал. Молчание его задевало Лыкова.
– Наверное, думаешь, полеживаем в спальниках да поплевываем в низкое небо? Ведь думаешь так, да? Не ври, думаешь. А жить нам трудно, Пушкарёв Вовка. Было время, не спорю, – пельмени ели, закусывали икрой. А сейчас не брезгуем и гагарой. Кричит она свое ку-ку-лы, а мы ее все равно в кипяток. Да еще на травке-салате держимся. Есть у нас тут такая травка-салата, многолетнее из крестоцветных. Она, знаешь, даже при сорока градусах мороза остается зеленой. И стебель у нее зеленый, и листья зеленые, и цветы. Лучшее противоцинготное, потому что другого у нас нет, Вовка. Любим мы ее – эту травку-салату. Нельзя нам никак без нее. А без нас, Вовка, нельзя фронту! Мы не просто так здесь сидим. За нас, за советских метеорологов, Гитлер отдал бы лучшую свою дивизию! Вот как нужна фронту наша погода, Вовка! Самолет ведь не поднимешь в воздух, если известно – в пяти верстах от аэродрома идут грозовые тучи. Танки не пустишь в прорыв на болотистую долину, если знаешь, что через час хлынет ливень. Катера торпедные не выведешь в море, если знаешь, что шторм на носу! Всем сейчас, Вовка, абсолютно всем сейчас нужна верная погода, а особенно фронту! И погоду даем мы.
Он взглянул на Вовку.
Вовка промолчал.
– Ладно, – обиделся Лыков, – если ты не глупый, сам поймешь.
– Ага, – кивнул Вовка.
И сам спросил: «Мы скоро двинемся?»
Лыков хмыкнул, покачал головой, но встал.
Взметывая снег, собаки одним махом вылетели на высокий снежный гребень. Рвали алыки, взлаивали, чуяли – дом рядом. Дымком сильно пахнуло, жильем. Вовка далеко вытянул шею, привстал на несущейся вниз нарте и вдруг увидел…
– Дядя Илья!
… на вольной воде, черной, как тушь, лежало длинное тело чужой серой подлодки. Серая, страшная. Вокруг палубного орудия суетились люди в незнакомых комбинезонах, с рубки вяло свисал казавшийся черным флаг…
– Дядя Илья!
Второй раз за день Вовка никого не успел предупредить.
В упор ударили автоматные очереди. С визгом, пятная кровью снег, покатились с откоса расстрелянные собаки. Чужие люди, истошно крича, бежали от домиков метеостанции. Краем глаза Вовка увидел упавшего с нарты Лыкова. Но Вовку самого уже схватили, крепко держали. Он видел перед собой промасленные меховые куртки, небритые чужие лица, рты, немо выкрикивающие слова, из которых ни одно не задерживалось в его сознании. Почему? Почему не «Мирный» стоит в бухте? Почему его тащат куда-то? «Эр ист…» Ну да! «… блос айн Бубе!» Так утром сказал Леонтий Иванович! Я спросил его: «Почему вы не на фронте?», а он разозлился и выдал мне вот это самое: «Эр ист!» Дескать, мальчишка! «Эр ист блос айн Бубе!» Вовка просто ненавидел себя. Он – мальчишка! Всего лишь!
Глава пятая.
ЕДИНСТВЕННОЕ РЕШЕНИЕ
1
Вовка будто ослеп. Единственное окошечко склада, прорубленное под самым потолком, почти не давало света. Переполз через какой-то мешок, ткнулся растопыренными пальцами в бороду Лыкова. Обрадовался, услышав: «Не лапай! Сам поднимусь!»
Вовка по шороху определил – поднялся.
Сел, кажется, на мешок, скрипнул зубами.
Медленно, постанывая, вытянул перед собой (до Вовки достал) левую ногу.
«Кто тут еще?»
«А ты как думаешь, Илья? – ответил глухой от сдерживаемой боли, но все равно насмешливый голос. – Кто тут может быть?»
Лыков выругался: «Не уберегли станцию!»
«Так они десант высадили за увалом, тайком пришли! – торопливо объяснил другой голос, суетливый, нервный, явно испуганный. – Римас работал с Диксоном, сидел в наушниках, ничего не слышал. Они ему прикладом по пальцам дали, всю рацию разнесли, а меня прямо из-за стола вытащили – я бланки чертил для нашего гелиографа».
Темнота чуть рассеялась. Уже не смутные пятна, людей можно рассмотреть.
Один, белея повязками (обе руки обмотаны полотенцами), сидел на куче каменного угля, другой (толстенький, подвижный) шаркал унтами под крошечным окошечком – то ли выглянуть хотел, то ли просто тянулся к свету. Тот, что сидел на куче угля, был без шапки, в унтах, в ватных брюках, в меховой рубашке без воротника (такие на Севере называют «стаканчиками»), но, кажется, не замечал холода.
– Когда они высадились? – спросил Лыков из темноты.
– Да через час после твоего отъезда. Как специально ждали. Вот угораздило тебя вернуться!
– Я не с ночевой ехал.
– Это понятно! – суетился толстенький под окошечком. – А все равно обидно, Илюша. Задержись на ночь, смотришь, они бы ушли.
– Оставьте, Николай Иванович! – оборвал его тот, что сидел на куче угля. Видимо, это и был радист, литовец Римас Елинскас. – Илья – ясновидящий, что ли? И сядьте. Свет застите.