– Весною; месяцев пять назад я уезжал… Я долго пробыл у графа Паскевича в действующей армии… Делал с ним походы в Турцию… При мне был взят Арзрум… Это очень по-тамошнему большой и важный город. Но я там, в Азии, очень соскучился по России, по Москве, а больше всего по той, которую я хотел бы… иметь право назвать своей невестой! – При этих словах он подымается и наклоняет голову.
Однако такое непосредственное стремление к цели визита не нравится Наталье Ивановне.
– Присядьте, присядьте… Александр Сергеич!.. Такие вопросы так вот сразу не решаются, – говорит она сухо и даже насмешливо. – Вы уже не так молоды, чтобы этого не знать. Вот у вас и морщины, кажется, показались – от непоседливой жизни, разумеется, и от трудов поэтических… Так что вы должны обсудить это холодным рассудком, а не, как зеленый юноша, бросаться очертя голову… Хотя вы, должно быть, и очень состоятельный человек, а все-таки…
Пушкин чувствует иронию в этих последних словах, и она бьет его, как кнут наездника горячую лошадь.
– Я не сказал бы о себе, что я – очень состоятельный, Наталья Ивановна, но… – начинает он и сжимает зубы.
– Но не очень состоятельные люди не проигрывают в карты по тысяче червонцев сразу! – живо перебивает Наталья Ивановна.
Такая осведомленность о проигрыше его в Горячеводске изумляет Пушкина.
– Откуда вам это известно? – спрашивает он.
– От добрых людей, конечно, откуда же еще? – цедит она.
– Тысячу червонцев я действительно проиграл одному лейб-гвардейцу на водах, это правда, – подтверждает Пушкин, выжидающе на нее глядя.
– А потом заняли пятьсот червонцев у своего приятеля, декабриста, и их проиграли тоже! – продолжает уже явно возмущенно Наталья Ивановна.
– Я чрезвычайно изумлен! – говорит Пушкин. – Вам и это известно? Да, это тоже было! И моему самолюбию очень льстит, что вы все-таки интересовались мной, хотя бы настолько, чтобы… подсчитать мои проигрыши. – (Слегка подымаясь, он вежливо кланяется.) – Но я ведь играл от тоски, это раз, а затем, я ведь не считаю эти проигрыши большими.
– То есть вы хотите сказать, что способны проиграть еще большие куши? – быстро подхватывает Наталья Ивановна, уширяя глаза.
– Я хотел сказать, что способен нажить гораздо больше и без всякого труда своими сочинениями… так как за свои сочинения я получаю деньги… вот и все?
– Ну, еще бы! Я думаю… Тем более теперь вот, вы видели подвиги русской армии и, конечно, их воспоете… Я думаю, это вас извинит все-таки в глазах государя, – растягивая надменно слова, продолжает язвить Наталья Ивановна.
– Я не понял, в каком смысле это сказано вами? – очень удивляется Пушкин.
– В том смысле, что мне писали из Петербурга, из дворца… ведь у меня и тетка, и сестра – придворные дамы, что, я полагаю, вам известно… Я и сама была в молодости при дворе… И если бы в меня не влюбился кавалергард Охотников, фаворит императрицы покойной, то… Но это в сторону… Так вот мне писали, будто царь вам совсем и не давал разрешения ехать в действующую армию и он недоволен за это не только на вас! – предостерегающе разъясняет Гончарова.
– Вам это писали… Вы были так любезны, что обо мне позаботились и запросили тех, кому это известно? – (Слегка подымаясь.) – Я вам за это признателен!.. Но я ведь получил разрешение от самого командующего армией – графа Паскевича! Он писал об этом тифлисскому генерал-губернатору Стрекалову… Все это делалось по форме, как принято у нас… Разве я мог бы поехать вот так, здорово живешь, в действующую армию, хотя бы там и был убит мой младший брат? – очень отчетливо, точно рапортуя начальству, говорит Пушкин.
Однако это не кажется убедительным Наталье Ивановне.
– Вы, конечно, получили разрешение от Паскевича, кто же говорит? Но ведь не от самого государя! От государя вы получили разрешение на поездку только в Грузию, но совсем не в Турцию, – замечает она.
Пушкин нетерпеливо машет рукой:
– Это совершенные пустяки! Государь меня любит.
– Однако, государь не любит, когда свое-воль-нича-ют! – напоминает Гончарова. – Государь любит, чтобы выполняли только его волю, а не свою! И он может вас опять засадить безвыездно в деревню, где вы уже сидели, а между тем вы мечтаете о женитьбе на моей дочери!
При этих словах она приподымает с подушки голову, как бы желая рассмотреть как следует всесторонне такого настойчивого и такого во всех отношениях несостоятельного жениха своей Натали.
– Правда, я был в ссылке и в Молдавии, и в Одессе, и в своей деревне, но сослал меня не этот царь, конечно, а Александр, мой тезка! – вздернуто отзывается Пушкин.
– Благословенный! – строго добавляет Гончарова.
– Для кого как! Может быть, для кого-нибудь, даже и очень многих, он был благословенным, но мне он испортил первую половину жизни! – с чувством говорит Пушкин.
– Как так? Вы… это… говорите об императоре Александре? Об этом ангеле? – Очень пораженная, Наталья Ивановна отрывает от подушки даже и круглые плечи.
– Я не привык целовать руки тех, кто бьет меня арапником! Я себя уважаю! Я не пес! – горячась, бросает полновесные слова поэт.
Наталья Ивановна приподнимается из-под одеяла и садится на своей постели.
– О покойном монархе нашем вы так отзываетесь? И хотите после этого получить руку моей дочери? – говорит она враждебно, надменно, уничтожающе, и Пушкин встает и подбрасывает голову. Однако он не хочет рвать окончательно. Он сдерживается:
– Я вижу, что выбрал очень неудобное время для своего визита, Наталья Ивановна! Прошу меня извинить, если я ухудшаю ваше здоровье, я не хотел этого, верьте мне! Просто моя ссылка – мое больное место… А насчет того, чтобы государь придал какое-нибудь значение моей поездке в Арзрум…
– До свиданья! – сухо и выразительно перебивает его Наталья Ивановна. Руки она прячет под одеяло.
– Желаю здоровья! – откланивается Пушкин и выходит.
После ухода Пушкина Наталья Ивановна некоторое время смотрит на дверь с явным негодованием, потом садится на кровати, ищет у себя на тумбочке колокольчик, наконец, звонит нервически громко. Появляется Софья Петровна.
– Это вы, Софья Петровна… Я думала, Натали.
– Вам Наташечку? – суетится приживалка. – Я сейчас пошлю.
– А Пушкин ушел уже или еще здесь? – раздается гневный вопрос.
– Одевается! – тихо отвечает Софья Петровна, уходя.
Из дверей, ведущих в молельню, высовывается голова первой странницы, за нею видна голова второй странницы.
– Нам взойтить, матушка-барыня? – спрашивает первая.
– Не надо! Зачем вы мне? Идите себе на кухню!
Головы странниц скрываются. Боязливо входит Натали и спрашивает тихо:
– Что, мамáа́?
– За Пушкиным тебе не бывать, так и знай! – кричит Наталья Ивановна.
Натали пожимает плечами.
– Мне-то что же? Разве я, мама́….
– Это – картежник и афей! – продолжает кричать Гончарова. – Я не позволю такому войти в мою семью! Даже если бы он и не тебе предложение делал, а кому-нибудь из твоих сестер старших, все равно! Можешь идти… и пошли мне сюда…
Тут в дверь раздается стук и голос Афанасия Николаевича:
– Можно?
– Войдите! – отзывается Наталья Ивановна, но глухой старик не слышит и стучит снова. – Скажи ему, Натали, а то он будет стучать до вечера!
Натали выходит и впускает Афанасия Николаевича.
– Ну вот, наконец-то мы можем поговорить… Здравствуй, душечка, как здоровье? – приветливо начинает Афанасий Николаевич.
– Здравствуйте, зуб болит… О чем вы хотите поговорить? Если все о яропольцах, чтобы я их до последней души заложила в опекунский совет, то напрасно! – сурово встречает старика невестка, а Афанасий Николаевич внимательно вглядывается в ее губы.
– А? Яропольцы? Да, да… Вот именно – яропольцы!.. Это единственное средство! Что же я буду делать, если мое имение – майорат? Остается только благодарить своего умного деда… Хотел добиться пособия от казны в триста… ну, хотя бы в двести тысяч для ведения дел, отказали, ничего не могу добиться… Получил письменный отказ – да!.. Что же я еще должен делать?
– Я вам сказала уже, что своего приданого на ваши аферы я не дам! У меня три дочери, их надо выдавать замуж, а с чем я их выдам? – торжественно говорит Наталья Ивановна.
Слово «замуж» расслышано стариком, он оживляется:
– А? Замуж? Вот, кстати! Замуж!.. Пушкин-сочинитель, мне говорили, сейчас был, от Софьи Петровны я слышал, а вы его оттолкнули! А он был бы для нас клад, клад! Он бы мог выхлопотать нам пособие от казны для ведения дел, – вот кто бы мог, – вот этот бы Пушкин, – он мог бы! Ему, наверно, все министры знакомы! Ведь он везде вхож, – с ним все там, на верхах, за панибрата. Он бы для нас золотой человек был!.. С самим государем запросто говорит, это я в Петербурге слышал! А вот же от нас он ушел, я так слышал, просто сам не свой, и чуть калош не забыл!.. – (Грозит пальцем.) – На-та-ли, нельзя так! Женихов ждешь, а их вот все нет, их всё нет что-то… все нет! Кроме этого Пушкина разве кто присватывался? Ведь нет?.. А выдашь замуж одну, глядишь, и других хорошие люди разберут! В этом деле так: стоит только начать! Лиха беда начало!… А? Или ты ничего не говоришь?.. Торговые люди только почин и ценят!
Наталья Ивановна решительно поворачивается от него к стене:
– У меня зубы болят! – кричит она.
– А? Зубы заболели?.. Монашки заговорили, а я разговорил… Вот как ты! Не хочешь слушать того, кто куда больше тебя на свете жил, и все-е, все, все решительно понимает!.. Или, может быть, на приданом вы с Пушкиным разошлись, тогда другое дело, конечно… Что именно о приданом он говорил? Сколько требует? А?
– Ничего не требует! Еще бы приданого он требовал!
– А? Не требует? – (Подскакивая.) – И такого ты жениха гонишь? Да это не жених, это… это, это сокровище! Ничего не требует? Правда, ничего? Что же это за человек такой, а?.. Поэт! Поэт!.. Вот оно, стало быть, что такое поэт!.. И чем больше поэт, чем больше поэт, тем он меньше говорит о приданом! А Пушкин, стало быть, ничего не говорит? А?.. Да ведь это – гений! Это – гений! Честнейшее слово, гений!.. И он всех нас выручил бы, да, да! Он выручил бы, я тебе говорю! А то мы ведь одной ногой уж в долговую яму лезем!.. Где мы и сгнием! Где все мы и сгнием! – И Афанасий Николаевич в страхе подымает руки и выпучивает бесцветные глаза.
– Уйдите, пожалуйста! Не кричите так!.. – кричит Наталья Ивановна.
– А? Ты что сказала?
– Ой, зу-уб! О-ой, зуб, зуб! – изо всех сил кричит Гончарова.
– Зуб я разговорил? Ну что же, я уйду, если так… Если зуб, я уйду! Но только ты знай, Натали, знай и помни: если никто нас вот-вот не выручит, то конец нам! Ко-не-ец нам!.. Конец! Помни!..
И старик уходит с трагическим видом. После его ухода Наталья Ивановна оправляется перед зеркальцем снова, слегка пудрится. Оправляет одеяло. Звонит в колокольчик. Так как никто не идет к ней, звонит снова. Входит Аграфена.
– Звонили, барыня? – спрашивает дородная ключница.
Но барыня раздражается почему-то этим приходом ключницы.
– Отчего это никто не является? Как в пустыне лежишь! И никого, никого дозвониться не можешь, а полон дом народу!
– Да ведь всяк, барыня, при своем деле стоит… А вам кого угодно? – спрашивает, стараясь понять с полунамека, Аграфена.
– Как это кого угодно? Я еще пока замужняя, а не вдова! Я должна о своем муже позаботиться!.. Где барин сейчас?
– Барин? Кажись, я их в саду видела. С Терентием они там, в беседке… И как будто на своей дудке играют.
– На флейте? Ну, значит, это он в меланхолии… Ничего, он и один будет сидеть и играть… Позови мне сюда Терентия, поди!
– Терентия?.. Ну а к барину, своим чередом, кого-нибудь послать же надо? – соображает Аграфена вслух, и это вводит в досаду Гончарову:
– О чем она спрашивает! Послать, так пошли! Возьми и пошли!.. Полон дом народу болтается!..
Аграфена кивает и уходит. Тихо отворяется дверь молельни и входит первая странница, кланяясь.
– Ты зачем сюда? – встречает ее московская барыня.
– Да ведь звали же меня, барыня-матушка? – улыбается, кланяясь, странница.
– Как звали? Кто тебя звал?
– Да ведь Терентьевну, говорите, барыня? А это же я самая и есть – Терентьевна! А другая со мной это – Федорушка! – перестает уже улыбаться, но не кланяться, странница.
– Иди, иди отсюда! – и вдруг серчает Наталья Ивановна. – Вот еще что, а?.. Откуда взялась ты? Откуда взялась? Где ты слышала?
Пугаясь, отступает странница.
– Да ведь здесь же сидели мы рядом… под иконами-то… Ну, конечно, послышалось, барыня, простите нас, грешных!
Наталья Ивановна подымается на постели и кричит:
– Сейчас же идите обе! И из дому чтобы вы шли! Вон! Вон! Скажите, они сидят и подслушивают, о чем тут говорят господа! А потом будут переносить из дому в дом!
– И-и, что вы, барыня? Разве мы осмелимся?
Пятясь и кланяясь, уходит Терентьевна снова в дверь молельни, а в дверь из столовой Аграфена пропускает Терентия, говоря:
– Может быть, барыня, насчет белья чего переменить барину прикажете?
– Иди-ка вот монашек обеих чаем напой на кухне, да чего-нибудь им дашь, да чтоб ушли! Надоели уж они мне!.. И все перед дверью толкутся! – приказывает ей Наталья Ивановна, однако и Терентий добавляет к этому приказу начальническим тоном:
– Да последи за ними, кабы не украли чего! Это народ такой, что не постесняются!
– Вот видишь, Аграфена? Не постесняются! – повторяет Наталья Ивановна.
– Не постесняются, нет! – очень уверенно утверждает Терентий.
– Этому ты меня не учи! Сама знаю, – серчает на Терентия Аграфена и уходит, но медленно, не сразу притворяя дверь.
– При барине кто остался, Терентий, – спрашивает Гончарова.
– Барин ничего сегодня, спокойный… При нем казачок Лукашка, барыня, – отвечает Терентий, стоя непринужденно и оглядывая постель.
– Открой-ка ту дверь, никто там за ней не стоит? – тихо говорит Гончарова.
Терентий отворяет дверь в молельню:
– Никого нету, барыня!
– Ну а за этой дверью?
Терентий таинственно, на цыпочках подходя к двери в столовую, внезапно ее отворяет и заглядывает в столовую.
– И здесь тем же манером никого нету.
– Полон дом народу, и все толкутся… Ну, поди сюда!.. Сюда подойди! – (Терентий подходит также на цыпочках.) – Ближе!.. Ко мне ближе!.. Наклонись!
Приподнимаясь, вдруг охватывает она его руками и целует продолжительным поцелуем. В это время отворяет тихо дверь из столовой и медленно входит с флейтой около губ Николай Афанасьевич. Он в кавказских сапогах, шаги его неслышны. Его совершенно не видят ни Терентий, ни Наталья Ивановна, и он подходит к ним вплотную, присматривается и вдруг так же тихо, как шел, бьет флейтой по спине Терентия. Терентий отрывается от Натальи Ивановны, вскрикнув:
– Ба-арин!..
– А-ах!. Ты?.. Это ты? – теряется на момент Наталья Ивановна.
В дверях показывается тем временем казачок Лукашка, у которого запыхавшийся, глупый вид, а Николай Афанасьевич качает головой, говоря:
– Каковы, а?
И вдруг он меняет этот укоризненный тон на вдохновенный:
– Я вам сыграю из Гайдна! Это вот… это вот, слушайте, это – Гайдн.
И начинает играть с большим увлечением.
Наталья Ивановна, поднимаясь с постели, быстро отбросив одеяло, кричит:
– Довольно! Довольно я тебя здесь терпела! Завтра Афанасий Николаич едет в Полотняный Завод, и ты с ним вместе поедешь! Довольно!.. Раз я никак здесь не могу добиться над тобой опеки, зачем ты мне здесь? Не нужен ты мне здесь совсем! Довольно!
– А мне, барыня, как? Тоже прикажете собираться? – вполголоса, около самого уха ее говорит Терентий.
– Нет, ты останешься здесь! Ты останешься!.. – кричит она властно. – А барина сейчас же уведи в сад!
Казачок Лукашка, все еще стоявший в дверях, вдруг опрометью бросается прочь; Николай Афанасьевич продолжает тихо играть на флейте, покорно двигаясь к дверям под руку с Терентием, а Наталья Ивановна, расширив глаза и ноздри породистого, с лёгкой горбинкой носа и тяжело дыша, глядит им вслед.