– Цвета райской птички желтой, – уточняет этот вопрос Софья Петровна.
– Канарейки, – подсказывает шаловливо Сережа.
На что отзывается важно, как старшая, Екатерина Николаевна:
– Да, да… Будто канарейка, райская птичка!
– Да и цвет ведь совсем не канареечный, хи-хи! – считает нужным развеселиться Софья Петровна.
– А какой же такой еще желтый?
– Вовсе это тебя не касается! Пей кофе и уходи к себе в классную! – прикрикивает на брата Александра.
Но Сережа не сдается.
– А я хочу знать, какого именно цвета в раю бывают птички!
Вздохнув, Катерина Алексеевна говорит о модах на дамские шляпки:
– Нет, Сережечка, это совсем не мужское дело!
– Как же так не мужское? Будто мужчины и в рай совсем не попадают, а одни только женщины! Какие хитрые! – шалит Сережа.
– Надоел! Отстань! – обрывает его старшая сестра, а Натали горячо обращается к Катерине Алексеевне:
– Вчера в театре у Щетининой Лидии шляпка была в мефистофельских лентах! Ах, как не идет! Блондинка, и вдруг – мефистофельские ленты!
– А какие же были ленты? Пунцовые с черными зубчиками или же черные – с пунцовыми? – очень живо интересуется Катерина Алексеевна.
Не менее оживленно отвечает Натали:
– Пунцовые, широкие… и зубчики тоже крупные. Как это совсем не к лицу такой блондинке! И цвет лица от них кажется бледный!
– Ну, что же делать, когда мода такая! – вмешивается Софья Петровна. – Моде ведь не прикажешь, хи-хи-хи? Сделать еще тартинку, Наташечка?
Но Натали морщит свое крупное красивое лицо:
– Не хочу, надоело! Каждый день все одно и то же!
Говорят в спальне
Одна из странниц, сидя в почтительном отдалении от Гончаровой, но наклонясь к ней, насколько может:
– И везде-везде там, в Соловецком, чайки белые, матушка-барыня, такие белые, как кипень, как все равно голуби бывают белые… И вот уже до чего насчитано много их там!.. И ты себе хлебушек ешь, а они округ тебя вьются и крыльями тебя задевают и криком кричат: «Дай! Дай!» Очень явственно… И все им бросают кусочки. На лету ухватят, проглотят и опять: «Дай! Дай!» Так от этих крыл белых везде – все в глазах ангелы небесные будто.
– А святые люди между монахами есть ли теперь? – спрашивает Наталья Ивановна.
– Ну а как же не быть им, барыня-матушка, как же не быть по такому месту? Уж там святость передо всеми обителями в отличку! Ведь остров этот на морях холодных, ледяных, и сколько там монахи на себя трудов на божью обитель принимают, уму непостижимо!.. Также какие из мирян подрекаются поработать святым угодникам Изосиму-Савватию, те тоже там остаются… Рыбка-то, конечно, уж там своя, а ведь хлебушка свово нетути… Да ведь и рыбка – она безногая, сама на берег не выходит, все ее поймать надо. А там же волны подымаются такие видом страшные да холодные, – как же в такой жизни святости не быть? Там и схимников есть несколько, в отдельности по скитам живут… – певуче сообщает странница.
Говорят в столовой
О своих наблюдениях, сделанных накануне в театре, говорит приживалкам Екатерина Николаевна:
– А княгиня Орлова-Денисова – вот уж вывезла моду из Парижа: китайские колокольчики!.. Может быть, при ее небольшом росте это и хорошо, чтобы обращать на себя внимание.
– И действительно обращала! – подхватывает Александра.
– Она вертит туда и сюда своей кукольной головкой и звенит-звенит…
– Своим кукольным языком! – вставляет в тон ей Сережа.
– Не вмешивайся не в свое дело!
– По-ду-маешь, какое дело! – защищается Сережа.
– Чем же она звенела все-таки? – желает представить новую моду Катерина Алексеевна.
– Китайские колокольчики… Они золотые, а язычки и самые верхушечки у них бриллиантовые… – объясняет Екатерина Николаевна. – Только говорили, что в Париже если их и носят, то всего три колокольчика: один справа, другой слева, а третий сверху… Такой треугольник золотой – на бандо надет, а на нем уж три колокольчика… Наша же модница, конечно, должна была показать, что ей и двенадцать нипочем нацепить!
Александра очень бойко показывает, как держалась Орлова-Денисова, добавляя:
– И то и дело головой вертит и звенит!
А Сережа острит:
– Пришла в театр со своей музыкой!
Натали же кокетливо поворачивает голову направо-налево, будто колокольчики уже на ней и звенят.
– А я бы все-таки надела такие колокольчики!
– Ну зачем это нашей Наташечке? Ее и без колокольчиков всякий заметит! – льстиво наклоняется к ней Софья Петровна.
На что замечает презрительно Екатерина Николаевна:
– Да уж жених, конечно, заметил.
Упоминание о женихе как живою водой спрыскивает обеих приживалок.
– Кто? Пушкин? Пушкин? – вскрикивает Катерина Алексеевна.
– Значит, он с Кавказа уж приехал? И что же он сказал? – вся превращается в слух Софья Петровна.
Но в это время входит Афанасий Николаич. Девицы почтительно подымаются, как и все за столом, и целуют ему руку; он же целует их прически.
Говорят в спальне
– А ты откуда к нам в Москву? – спрашивает другую странницу Наталья Ивановна.
– И-и, матушка-барыня, где я только не была! И у киевских угодников в пещерах я была, и в Святогорском монастыре была. Такая есть речка Донец, а над ним пещеры белые… там тоже схимников сподобилась видеть… И в Почаевской лавре я побывала…
– Почаевская лавра – она разве православная? – удивляется Наталья Ивановна, которая наслышана уже о разных монастырях.
– Униятская считается, барыня, униятская… А службу все-таки понять можно… Да и так народ там округ живет – поляки, все-таки с грехом пополам понимала я разговор ихний. А в обедне певчие поют как следует, только что, конечно, и орган католицкий играет. А какой еромонах служит, но он бритый весь… И ему бы уж говорить, как надо: «во веки веков, аминь», а он вон как: «во вики виков, амень…» И «Верую» не пели, как у нас, а просто по книге прочитывали. И так что еще я запомнила, матушка, «святейшего папу римского» поминали! – с ужасом доносит из униатов вторая странница.
– Ну, та-ак! За папу молятся! Вот так лавра! – качает головой Наталья Ивановна и смотрит неодобрительно.
– Ну все-таки я к Почаевской Божией Матушке три раза сподобилась приложиться, – продолжает с увлечением вторая странница, – и ножку ее в камне видела: как стояла она на этом месте, владычица, так следок на камне и остался!
– А мощи там чьи да чьи? – деловито справляется Наталья Ивановна.
– А там же Иов преподобный в серебряной раке лежит, матушка-барыня! Очень много от него исцелений людям бывает… Вот даже и я сама, ведь такая больная была тогда, матушка, а чем именно больная?
И странница начинает говорить тихо и таинственно.
Говорят в столовой
Афанасий Николаевич в расчесанном седом парике и неизменном халате, кивая на дверь в спальню невестки, машет безнадежно рукой.
– Ну, раз эти две святоши там, то я подожду, приду попозже… А? Ты что сказала? – обращается он к старшей внучке, приложив руку к левому уху.
– Я, дедушка, решительно ничего не говорила, – очень громко и раздельно отвечает та.
– Ну да, ну да… Значит, послышалось… Идем-ка, Сережа! Идем со мною!
И он уходит, уводя Сережу.
А Софья Петровна еле могла дождаться его ухода. Она – вся внимание и слух, спрашивая Натали:
– Что же Пушкин говорил, Наташечка?
– Он? Он ничего не говорил… Он только смотрел издали… И только на меня одну… Даже неловко мне было, – отворачиваясь, сообщает ей Натали.
– Значит, очень наша Наташечка глубоко ему в сердце вошла! И на Кавказе был, и сколько девиц, должно быть, видел, а уж краше Наташечки не нашел! – сладко рассыпается с другой стороны Натали Катерина Алексеевна.
– Пожалуй, ночь от этого не спал и вдруг придет сегодня? А, Наташечка? – уже представляет приход Пушкина Софья Петровна, а Александра живо спрашивает:
– Зачем? Предложение Натали сделать?
Но рассудительно и недовольно замечает старшая сестра:
– Мама не хочет об этом деле даже и слышать, ты разве не знаешь? И в самом деле – жених! Никакого положения в свете и состояния тоже никакого нет!
– А может быть, он Наташечке нравится? – мечтательно подпирая щеку полной рукой, не хочет расстаться с мыслью о женихе-сочинителе для Натали благодушная Катерина Алексеевна.
Однако Натали делает гримасу и передергивает плечами:
– О нет, нет! Он мне показался даже немного страшным!
И в понятном для всех невест волнении она вскакивает с места.
Говорят в спальне
– И что же, сразу почувствовала ты себя здоровой? – спрашивает с любопытством Наталья Ивановна вторую странницу.
– Как рукой сняло! Прямо, матушка-барыня, право слово, как все одно опять я на свет родилась: легкость такая во всех косточках оказалась! – с жаром объясняет вторая странница. Но первая тоже не хочет лишиться внимания московской барыни; она вспоминает:
– А вот же и в Соловецком монастыре было такое… Одного болящего привезли: сидит согнувшись весь, вроде у него сухотка в спине… И что же вы думаете, матушка-барыня? При всем народе ведь было: только что монах над ним, о. Силантий, – он малой схимы считался, так что с народом еще он общаться мог, – только молитовку прочитал с верой, только его святой водицей покропил, – вздохнул он так, болящий (глубоко вздыхает) и, глядим, спинушку свою разгибает-разгибает и встал! И до чего ж большой человек оказался, прямо ужас, какой высокий!.. Ну, да уж до вершняка вот дверей этих вполне дохватил бы!
И она внимательно глядит то на Гончарову, то на вершняк дверей ее спальни.
Между тем в столовой отворяется дверь из прихожей, и молодой лакей возвещает таинственно: «Господин Пушкин!» – и тут же из этой отворенной двери влетает в столовую гулкая кожаная калоша Пушкина, который спешит раздеться.
В столовой все ахают при виде этой неожиданно влетевшей, как неприятельская бомба, калоши, которая стремительно подхватывается лакеем, и вот входит Пушкин. Он в сюртуке. У него торжественный, хотя и несколько стесненный вид теперь, когда он видит перед собою не одну Натали, которую хотел бы видеть, а несколько женских лиц, из которых два откровенно восторженных. Но это – лица старых приживалок; им вообще положено то ужасаться, то восторгаться, то ахать. Лицо Екатерины Николаевны холодно неприязненно, лицо Александры Николаевны, как будто втайне обиженное, и, наконец, лицо единственной, ради которой он пришел сюда, Натали, непроницаемо спокойное лицо благовоспитанной барышни, даже нисколько не покрасневшей при его приходе, хотя она и уверена, что он пришел сделать ей предложение.
Легкий налет отчужденности этой замечен Пушкиным, и им овладевает натянутость, неестественность, скованность движений, иногда свойственные ему в чужой для него обстановке. Он здоровается со всеми девицами, робко уже глядя на Натали, и с Софьей Петровной, которая выражает блаженство всей своей напряженной фигурой, и с Катериной Алексеевной, у которой теряет способность закрываться рот. Как старшая здесь за столом говорит Екатерина Николаевна:
– Мы завтракаем, г-н Пушкин… Налить вам кофе? Садитесь!
Глядя на Пушкина, она успевает взглянуть и на Натали и показать ей глазами на дверь в спальню матери, и Натали уходит туда.
– Благодарю вас, м-ль, я только что завтракал… Я хотел бы увидеть вашу маму, – говорит Пушкин, садясь.
– Она больна, – холодно отвечает Екатерина.
– Как так? А мне не сказали об этом… там, в театре! – пугается Пушкин.
– Вчера еще она была здорова… – политично замечает Александра.
– Она больна несерьезно, я думаю, – скрепляет это замечание старшая сестра.
Войдя в спальню, Натали некоторое время не решается даже и говорить о Пушкине – так занята странницами мать – и только под ее недовольным и даже изумленным взглядом шепчет:
– Мамáн! Пришел Пушкин!
– А-а! Пушкин? Он приехал, значит? Что же ему надо днем? – чрезвычайно неприязненно к гостю спрашивает Наталья Ивановна.
– Он хочет видеть вас, мама́… – намекающе говорит Натали.
– Ах, так!.. Он… должно быть, с матримониальными целями! – догадывается Наталья Ивановна. – Он в чем? Во фраке?
– Кажется. Впрочем, я не заметила… Так что же ему сказать?
– Это все глупости! И ты не думай ничего серьезного!
– Я? Я совершенно ничего не думаю, мама́! – откровенно сообщает Натали.
– Я получила такие сведения о нем!.. Я, конечно, тебе ничего не говорила, тебе незачем это знать! Этому не бывать, зачем он пришел, – слышишь ты? – еще тверже и определеннее решает мать.
– Что ему сказать, мама́á? Что вы больны и не можете принять? – соображает и подсказывает матери дочь.
Но матери унизительными кажутся увертки; она хочет прямых путей.
– Отчего же я не могу его принять? Я вполне могу принять его здесь… – говорит она даже несколько надменно, пожалуй. И обращается к странницам: – Вот что, матушки! Пройдите-ка сюда, в эту дверь, в мою моленную, а потом… Натали! Проведи их на кухню!..
Странницы встают. Натали выводит их из спальни и через некоторое время возвращается, когда Наталья Ивановна перед ручным зеркальцем приводит в порядок свою прическу под вычурным чепчиком и одеяло, которое располагает красивыми складками.
– Что сказать Пушкину, мамáа́? – спрашивает Натали.
Наталья Ивановна отвечает недовольно, но решительно:
– А что же сказать? Проси его сюда!
И Натали уходит приглашать Пушкина для беседы с матерью, заранее зная, что это будет за беседа.
Между тем в столовой, где так не по себе Пушкину, он говорит, чтобы только не молчать мучительно:
– Да, зима в Москве это – время болезней. А болезни сначала бывают несерьезными, а потом уже… Ведь даже и чума, которую я видел в Турции…
– Ну, у мамы, конечно… – живо перебивает Александра.
– Не чума, вы хотите сказать? Я в этом не сомневаюсь, боже мой! Так разве что небольшая лихорадка?
Катерине Алексеевне лестно поговорить с известным сочинителем, и она объясняет:
– Просто зубы болят у Натальи Ивановны… Зубная боль, потому-то она и приказала привести ей странниц.
Екатерине Николаевне кажется неприличным упоминать о странницах.
– Не потому, конечно! – говорит она, взглядывая на Катерину Алексеевну изумленно.
Но Пушкина это несколько оживляет. Он веселеет. Он замечает:
– Нет, отчего же! Странницы – это хорошее средство от зубов. Я сам, даже не страдающий зубами, все-таки люблю слушать этих бродячих старух… и стариков тоже.
Но старшая из сестер Гончаровых блюдет в доме то, что принято считать хорошим тоном.
– Так вы не хотите кофе, г-н Пушкин? – спрашивает она. – Тогда, Катерина Алексеевна, нужно, чтобы убрали тут все!
Екатерина Алексеевна уходит, захватив с собой кофейник и сливочник. Потом входит горничная с большим подносом и забирает чашки и прочее. Входит Натали из спальни матери и говорит, краснея:
– Г-н Пушкин, мамáа́ просит вас к себе… Она извиняется, что не может выйти сюда.
При этом Натали поспешно отворяет дверь в спальню и пропускает туда Пушкина, сама оставаясь в столовой, которая по уходе Пушкина постепенно пустеет.
Пушкин, войдя в спальню, делает от дверей почтительный поклон.
– Здравствуйте, г-н Пушкин!.. Александр Сергеевич? Так, кажется, вас зовут? Садитесь вот сюда, ближе ко мне… Простудилась немного, и зубы что-то… Уж извините, – голосом женщины, которая не нуждается в том, чтобы ее извиняли, говорит Наталья Ивановна.
Пушкин, подойдя к ее постели, целует ее руку и садится на один из стульев, отставляя к стене другой. Он делает это безмолвно, и Наталья Ивановна спрашивает его:
– Все-таки вы что-то долго пробыли на Кавказе! Ведь вы уезжали, кажется, зимой?
Пушкин старается быть гораздо более почтительным с матерью Натали, чем мог бы быть почтителен с главнокомандующим русской армией в Турции.