По тайге ходил я много — прошел, может быть, тысячу километров, а может, гораздо больше. Но никогда не видел живого глухаря — копалухи (самки) и те, что садились вдалеке, в счет не идут. Любовное токование глухаря я слышал только в записи на граммофонную пластинку, но то был западный, европейский глухарь, а песня у него совсем другая, говорят знатоки. Теперь меня поразил вид этой твари: не птица восседала на дереве — лесной бородатый дух царственно и мрачно оглядывал безжизненные голые леса.
Сергей придавил к земле мои руки, в которых я держал фотокамеру: пока птица не запоет, нельзя стрелять, фотографировать, двигаться. Иначе глухарь в ту же секунду сорвется и улетит.
Ждать нам пришлось долго. Глухарь не издавал ни единого звука — сидел, расставив на суку косматые ноги, как бы обутые в меховые унты. Очень медленно Сергей вынул из кармана куртки спичечный коробок.
Теперь я точно знаю, что если бы не этот спичечный коробок, то ничего бы в тот вечер не было. Холодная немота тока одержала над птицей верх. Закаменев, глухарь намертво прирос к дереву, став частью этого дерева. А серая вода сумрака уже размыла по низу очертания стволов, палых сучьев, колодин. Притиснутые тишиной к земле, мы пролежали четверть часа, а может быть, даже час. Лежали бы еще час или два, но Сергей медленно вытянул из кармана спичечный коробок. К моему ужасу, он ударил в крышку ногтями, как в маленький барабан: «Тук-тук, тру-ту-тук-тук».
— Ке? — удивленно и бодро крикнул глухарь, вместо того, чтобы сорваться и улететь.
Сергей продолжал стучать в коробок.
— Ке-кен! — возбужденно крикнула птица, вытянув дутую шею и затопав на суку косматыми лапами.
— Кен, кен, тре-ке-кен, кен! — металлически чистым голосом отозвалось дерево.
— Все! Завелся! — дохнул мне в ухо Сергей.
Двигая бородой и топоча ногами, похожими на звериные лапы, глухарь кому-то кивал, взбадривал кого-то. Шаман? Заклинатель? Бородатый дух тайги делает шеей пассы, а деревья поют, бормочут молитву жизни: «Просыпайся, земля, двигай талые соки, дай силу траве, почкам веток. Кен, треке-кен, кен!» Шевелится и зеленеет мох, набухают почки на сучьях деревьев. Серые деревья не сухостой, лиственницы это. Взойдет солнце — веселый, нежно-зеленый пожар молодой хвои охватит лес. Пожар весны, пожар жизни!
Сергей механически поднял с земли винтовку, которая все это время лежала в шалаше рядом с фотокамерой. Теперь уже я прижал к земле его руки. Очумело, будто спросонья, Сергей блеснул в полутьме сидьбы глазами. Потом закивал: понимаю, дескать, фотографировать будешь! Топочущий бородатый глухарь вместе с толстым суком лиственницы контрастно чернел на фоне закатной окалины горизонта. Света для съемки было недостаточно, но магнитофон я включил давно — за стеклянной крышкой ворочались белые колеса кассет. Машинка работала, сматывая древнюю молитву пернатого заклинателя в тугие витки. «Слушай, слушай!» — прижимал я руку Сергея к полу сидьбы. Он все еще порывался сграбастать винтовку, но еле заметно, вяло. Потом как бы уснул, закаменел, заколдованный криками леса.
Дремотно-древняя птица, дремотно-древняя песня! Говорят, что глухарь — самая старая на земле птица: остаток не то Гондваны, не то мезозойской эры. «Кен, кен!» — тряс бородой глухарь в сладких мучениях. С клюва птицы срывалась пена, крылья обвисли.
Певец повторял одни и те же колена. На пленку магнитофона они легли несколько раз. Я подумал, что мое дело сделано, песня записана! На ногах от холода свело жилы. По мере того как густел сумрак, крепчал мороз. Сучья деревьев и топочущая птица плыли по красно-зеленым разводам неба черными силуэтами. Еще пять — восемь минут, и стрелять будет невозможно. Я свое дело сделал — теперь очередь за Сергеем. Понимаю, что в поющую птицу стрелять нельзя. Сам этого не сделал бы. Просто не мог. Но Сергей — охотник, почему я должен ему до конца портить охотничью зорю? Ведь этот поход устроил Сергей, я должен ему выразить благодарность. Днем, когда Сергей стрелял уток, я даже заискивал перед ним.
— Стреляй, — шепотом сказал я, пододвинув винтовку Сергею, который окаменело уставился в оконце сидьбы.
— Что? — удивился Сергей. — Стрелять?
Я утвердительно закивал головой, хотя всей душой противился выстрелу.
Без единого звука, сняв затвор с предохранителя, Сергей молча подал мне «тозовку» — мол, сам стреляй. Нервы у меня, очевидно, были сильно взвинчены, потому что я прилип к уху Сергея и зашипел:
— Да стреляй же, черт тебя побери!
Целился Сергей долго: мушка, видимо, сливалась с черным силуэтом птицы. Охотник опускал смертоносный агрегат и снова прилаживал его к плечу. А глухарь, топоча мохнатыми лапами и двигая бородой, исторгал заклинания:
— Кен, кен, трен-кен-кен. Треке-кен, треке-кен, кен.
Негулкий щелчок — и тут же короткий, тупой удар в землю. Будто с высоты упал куль муки. Тишина ошарашенно придавила наши головы к полу сидьбы.
Ничего нет и не было: безмолвие, темень, едкий холод с гольцов, безлистые черные сучья деревьев. Да еще зудение крови в ушах: «Зинь, зи-и-инь».
Белые колеса кассет магнитофона продолжали бесшумно крутиться. Я передвинул кнопку — сквозь муть сумрака колеса побежали обратно, как бы стараясь перелистать время, вернуть все назад. Я приладил к машинке шнур телефона, включил звук. Не песня — мышь, сидя в картонке из-под ботинок, щелкает, грызет семечки! Сергей все так же окаменело глядел в дыру сидьбы. Я приставил к его уху кружок телефона, но Сергей сердито и молча протиснулся в шаткий лаз сидьбы.
Мы подошли к лиственнице, на которой сидел глухарь. Убитой птицы под деревом не было. Как это ни странно, Сергей не огорчился. Не стал искать. Днем, охотясь на уток, он вел себя не так: бегом несся к подбитой утке, с радостью школьника показывал ее мне, высоко вскинув руку. «Чемпион!» — кричал я. Теперь притихший Сергей смотрел, как ночь невнятно включает скользящие огоньки звезд, а я кружил вокруг дерева. В илистой воде сумрака различались стволы лиственниц, поляны с палыми сучьями, камни, кусты багульника, похожие на водоросли. Однако у меня было такое чувство, что я иду по дну железного бункера с гулкими заледенелыми стенами. Наконец я увидел птицу: она растеклась черным пятном на поляне между кустов.
— Здесь! — позвал я Сергея.
Сергей, однако, не двинулся с места и ничего не ответил. Я подал ему тяжелого глухаря, тело которого еще хранило тепло жизни. Не взяв птицы, Сергей повернулся и молча направился к табору. Его молчание воспринялось выражением непонятной злобы. Я пошел вслед за ним, обеими руками держа убитого глухаря за шею. Испуганно захрипели кони, услышав удары наших ног по кочкам болота. Голые деревья, стоявшие вкривь и вкось, плыли по нему черными клочьями. При виде деревьев, падающих в реку немоты, подумалось: мы убили единственного обитателя леса, убили певца. Теперь это всего только мясо!
Холод катился с гольцов и неба упругими волнами. Казалось, что его нагнетает на землю громадный невидимый насос. Ни слова не говоря, мы таскали валежины для костра, молча что-то жевали и пили, молча готовились к ночлегу. Вдруг Сергей, обмякший от горячего чая, косо усмехнулся, нелепо сказал:
— Черт! В шахте это, в Артеме, метан взорвался. После выстрела вспомнилось давеча, черт! Трое до костей от взрыва газа сгорели. Жены этих троих о каменные куски угля головами бились. Смерть, видно, для всех одинакова!
До меня вдруг дошло: сегодня Сергей первый раз слушал любовную песнь глухаря! Раньше для него это был звук, под который надо торопливо перебегать от дерева к дереву, целиться, нажимать на курок… Сегодня он распознал эту песню, но я почти приказал ему: «Стреляй!»
На контрастном безлунном небе заметно выделялась белая пыль галактик. Лежа в спальном мешке лицом вверх, жутко и странно было думать о том, что каждая пылинка — планета.
У каждой планеты своя судьба. Есть планеты, где одни только звери и птицы, но нет еще «разумных существ». Есть планеты, где нет ни зверей, ни птиц — все съели «разумные существа». В космических кораблях они теперь покидают свои планеты — планеты, покрытые слоем кирпичной пыли.
Ожидалось, что после чертовщины этого вечера всю ночь будут сниться сны: бородатый Заклинатель, мертвые леса Гондваны, ржаво-красные марсы чужих галактик. Но никаких снов я не видел, спал крепко, а может, даже храпел во сне. Проснулся от щекотки солнечных лучей по векам. Или от гитарного, задумчиво-радостного звона леса? За болотом, на взлобке, деревья торопливо балабонили, музыкально щелкали железными ложками, били в деревянные барабанчики. Токуют глухари! Откуда их столько? Сергей, конечно, не мог проспать — он там, в сидьбе!
Но я выполз из спальника и сразу увидел Сергея. Он сидел у костра, вытянув над огнем руки. Лицо у Сергея было желтым, опухшим. В свалявшихся, как войлок, кудрях запутались хвоинки, сухая трава, чешуйки коры.
— Кобылу надо искать, — вяло, не глядя в мою сторону, сказал Сергей.
Я резко повернулся туда, где были привязаны кони. Под пепельно-серым деревом дремал битюг — спокойный, белый, широкозадый, похожий на беленую русскую печь, какие стоят в старинных крестьянских избах. От рыжей кобылы, на которой ехал Сергей, остался на шершавом стволе дерева отжеванный кусок повода.
В Итаку мы вернулись с одним-единственным глухарем, и Сергей обидно совал мне в руки эту птицу: «Супруга дома изжарит». Я упорно отказывался брать, но Сергей силой сунул мне под мышку сверток с глухарем. В аэропорту я положил сверток за кадушку с пожелтевшим фикусом и сделал вид, что забыл его там. Из иллюминатора самолета было видно, что серые леса Итаки лизнул нежно-зеленый дым: на лиственницах лопались почки.
Арей-озеро
Волны ворошат песок. На берегу мотает ольховые ветки, шумит хвоя сосен. Дует ветер — напористый и холодный. Пахнет озоном, йодом, льдистым дыханием далеких высот. Волны с белыми барашками на гребнях источают сине-зеленый донный огонь. На песок выбрасывает водоросли и темные водяные яблочки — сфероностоки, или по местному «картошку». Редкие старатели бродят вдоль полосы прибоя, собирают сфероностоки. От холода синеют пальцы рук.
Берега пустынны, если не считать двух-трех сборщиков «картошки». Остальных поклонников озера (а их здесь тысячи три!) холодный ветер загнал в палатки. Деревянно стучат борта лодок, качаясь на цепях. Закрыта наглухо дверь зимовья, в котором живет Горбун — полупьяное, но доброе божество озера, поставщик всемогущей целебной грязи и водяных яблок.
Холодный ветер буйствует день или два, летят серые облака-кони. И, как только пронесет табуны облаков, стихнут волны, солнце накаляет кварцевые пески берега до того, что нельзя ходить босиком. Неопытные любители загара опаляются на этих песках до фиолетовых волдырей — кожа потом спадает вся, как она спадает у змей во время линьки. Такие пески! Кварц (к тому же, возможно, еще и радиоактивный) имеет способность усиливать воздействие ультрафиолетовых лучей.
В солнечный день берега усыпаны детьми, женщинами, старухами, стариками. Много больных — именно они, больные, облепляют берега озера. Мажутся грязью, похожей на солидол, едят водяные яблочки (под кожицей яблок — студенистая и совершенно безвкусная мякость), стоят по горло в воде, залечивая гнойные язвы, экзему, чесотку. Озеро питают донные минеральные источники — огромная воронкообразная чаща минеральной воды, море!
Может ли жить рыба в минеральной воде? Оказывается, может! Арей кишит рыбой. Щука, чебак, булус, синявки, вьюны… Мясо щук желтое — до отказа пропитано йодом. К многолюдью рыба привыкла, шныряет у самых ног, выхватывает корм чуть не из ладоней. А куда ей деться, рыбе? Вьюны до того привыкли к людям, что сосут пальцы ног, щекочут пятки любителей постоять в воде. Терпеливые стоят в арейской воде часами — лечатся. Специального врача на озере, конечно, нет. Специалистом, по давней традиции, считается Вася Горбун. (Между прочим, на кличку Горбун он нисколько не обижается, сам себя так называет: «Вася Горбун всегда поможет». Или «Батьку-то своего отправь подлечиться. Приедет — пусть спросит Васю Горбатого».) В солнечный день избушка Васи нараспашку, дверь так и стоит открытой от темпа до темпа. На полу зимовья стоят тазы, кастрюли и ведра с грязью — подходи и бери кому сколько надо! В благодарность на дощатый стол бросают копейки, ставят бутылки с водкой, портвейном, «солнцедаром».
— Язва проклятая! — крутит в руках бутылку Вася Горбун. — Что с ней делать-то Больным вредно нить, а выбросить тоже жалко: люди зачем-то делали, труд человеческий! Гостинцы! Опорожнять надо…
Вася Горбун, страдальчески и брезгливо морщась, наливает желающим, наполняет и свой стакан. Выкидывать грех вроде, а несут и несут: куда ты денешься? Тяжело, трудно! Синенькие Васины глаза к концу дня делаются водянистыми и белесыми — Арей в дни слякотного апреля. Горбун уходит в кусты, надает и там засыпает. Ввиду обилия бутылочных подношений добрый дух целебного озера давно бы сгиб, но потреблять «гостинцы» ему пособляют штатные рыбаки Юра с Гохой да еще дед Ромашка. Собственно, зимовье из черных поколотых бревен — принадлежность рыболовецкой бригады. Васе Горбуну зимовье отдано под жилье по доброте душевной. Это зимовье и сам Вася Горбун как бы навечно приросли к берегу Арея, покрылись мхом-тиной. И будто вместе они родились на горном хребте — озеро и Вася Горбун.
А озеро древнее. Происхождение его загадочно. Следов действия вулкана поблизости нет, нет и высокой горы, с каких в ледниковый период скатывались мегатонные куски льдин, выдалбливая кары-ямины под озера. Арей-озеро будто бы творение рук человеческих. На южном берегу — избушка Васи Горбуна, на противоположном, северном берегу отчетливо заметен песчаный вал, не позволяющий водам Арея упасть в низину, в покать. И будто бы вал этот сыпали толпы татар, Чингисовы орды. Из монгольских степей, говорит легенда, конники Чингисхана ринулись на запад, к Байкалу, шли они долиной Ингоды, а потом речкой Танга и поднялись на Арейское плато. Тут они увидели тридцать четыре целебных источника от тридцати четырех болезней. Личный лекарь предводителя подтвердил всесильность воды. Источники соединялись в маленькой котловине, кружили там и речкой сливались в пологую падь. Кривоногие Чингисовы конники почти все поголовно мучились ревматизмом, лишаями и гнойными ранами, так что свалка возле чаши с целебной водой была неминуемой. Тогда хан приказал всей орде таскать в кожаных ведрах песок и насыпать вал, который бы запрудил речку. Озеро получилось настолько громадное, что места для купания в священной целебной воде хватило всем туманам. За многие столетия песчаный вал зарос могучими соснами, угрюмом, кедрами, но действительно, он очень похож на искусственное сооружение. Мягкой хвоей, похожей на длинные зеленые волосы, мохнатится кучка кедров, и в этом месте вал узок, а откос страшен и крут: развороши бульдозером песчаную перемычку и воды Арея с грохотом полетят в покать. Юра-рыбак и Вася Горбун любят показывать это место туристам. Однажды старичок-географ указал им на господствующее направление ветра: дескать, это ветер и весенние льдины накатали вал. Но Васе Горбуну приятней думать, что отсыпкой вала занимались татары.
Арейская вода шелковиста, мягка и прозрачна. Глубины ее источают прохладу, лучатся донным сине-зеленым светом. В центре озера крутится грибом еле заметный белесый дым, и вода здесь, имея особую мощь, как бы наплывает опупком, бьет со дна сильный радоновый ключ.
Наискосок от избушки Васи Горбуна в кочках и непролазной чащобе тоже выходит из земли целебный родник, вода которого очищает глаза, снимает трахому. Мазеобразную коричневую грязь берут недалеко от этого места, но Вася Горбун утаивает грязевый источник. С черпаком на длинном шесте он выплывает за грязью в сумерках, после заката. Собственно, физически немощный Вася сидит в лодке так, для прилику: грязь (нелегкая работенка!) достают со дна рыбаки Юра с Гохой. Сочная коричневая грязь несет с собой запах донного холода, йода и старых отмерших водорослей.
— Туристы! Их здесь тысячи! — шепчет Вася Горбун. — Нельзя показывать! Было еще одно место, но его загадили, набросали туда жестянок, ведер, веревок, проволоки. Источник заглох. Тутошние места любят нежность и обхождение. А не у всех руки-то правильно воткнуты!