Ольга Елисеева
* * *
Глава 1. Бедная Лиза
Киевская губерния. Имение Белая Церковь
Январь 1818 г.
«Я хочу быть счастлива. И я буду счастлива. Что бы он ни говорил».
Лиза проснулась, когда зимнее, белое от холода солнце уже царапалось в окно. Метель опала. Бледное, эмалево-голубое небо у кромки леса подтапливала заря. Шапки снега укрывали сад, двор, крыши конюшен и сараев.
Девушке пришло в голову, что ее страхи исчезли вместе с вьюжным крошевом, освободив место хрупкому, холодному воздуху, прозрачному, как стекло. Абсолютная ясность и тишина аж звенели: «Я должна быть счастлива. Во что бы то ни стало!»
Лиза спустила ноги с кровати, прошлепала босиком по полу, влезла на подоконник, толкнула ладонью форточку, загребла в горсть снег и растерла лицо. «И по какому праву он позволяет себе…» Уже топили, копоть из трубы успела осесть на карниз. Барышня размазала по щекам грязь и, охнув, побежала к зеркалу. Отворила резные готические створки, прятавшие тайное девичье счастье от дурного глаза, и уставилась в стекло.
«Ну, ты, матушка, расписала себя! Чистый папуас!» На Лизу глядело худенькое узкое лицо с темными глазищами, испуганными и одновременно строгими. Она намотала смоляной завиток на палец, дотянулась им до рта, на секунду пригорюнилась, что нижняя губка у нее слегка выпячена – послюнявила и принялась оттирать полоску сажи на подбородке. «Он мне не хозяин! Так дальше продолжаться не может! Я хочу иметь семью!»
Последняя мысль была самой важной и самой вымученной. Ждать одиннадцать лет – это называется: нет смирения? Это причина для насмешек: уж замуж невтерпеж? И непристойных намеков на острую бабью нужду? Не в нужде дело. Хотя и в ней тоже. Идеальные романтические чувства заставляли Лизу блуждать по лесам и полям с томиком Ричардсона, воображая себя Клариссой в разлуке с любимым. Но всему есть предел. Ей двадцать шесть. Сестры, кузины, молодые соседки давно обзавелись детьми. А она неприметно превратилась из долговязой, нескладной девочки в… старую деву. Многие уверяют, что недурную собой, но все же старую и еще деву.
Вчерашний приезд Ловеласа не сделал ее счастливой. Она ждала окончательного разговора. Решения своей участи. А вышло как у Шекспира: слова, слова, слова… Несколько поспешных поцелуев. Милостыня! Она не нищая, и все происходящее ее оскорбляет! Если Александр не хочет решать за них обоих, Лиза решит за себя.
Это было легче сказать, чем сделать. Она любила Раевского с детства. С того самого момента, как увидела кузена в новеньком мундире подпоручика Симбирского гренадерского полка и осознала, что больше нет мальчика, с которым они толкались на горке, трясли без спроса яблони и кидались картошкой в развешенное по двору белье. Есть бледный черноволосый красавец, уезжающий к новому месту службы в Молдавию. И Лиза поклялась ждать его, придумала игру: он рыцарь, отправился в поход, когда вернется, они будут счастливы. Кто бы мог подумать, что игра растянется на одиннадцать лет и кончится ничем.
Пустотой. Ожесточением. Острой нуждой. Той самой, над которой все смеются.
Франция. Мобеж. Лагерь русских войск
– Ну и у кого руки чесались вытащить труп из ямы? – Командующий оккупационным корпусом граф Михаил Воронцов обвел присутствующих недовольным взглядом. – Чья задница свербела? Diable!
Граф был спросонья, в одной шинели, накинутой поверх белой рубашки, и всем своим видом излучал раздражение. Какого черта его ни свет ни заря выдернули из теплой постели и притащили на окраину Мобежа к здоровенной балке, залитой талыми водами? Это у них во Франции называется январь! Скоро почки лопаться начнут!
– Кто такой умный? Je vais répéter ma question! – рявкнул он.
Заместителю начальника штаба Алексу Фабру пришлось сознаться, что «умным» был он. Генерал-лейтенант воззрился на подчиненного в крайнем изумлении и посоветовал познакомиться с готическими романами Уолпола, где подробно описана работа полиции. Сам Фабр предпочитал баллады с привидениями и учебник Клаузевица «Важнейшие принципы войны». Однако Михаил Семенович не одобрял ни Клаузевица, ни привидений, и, кажется, точно знал, как должно лежать тело в ожидании расследования своей таинственной гибели.
Алекс в смущении подергал себя за мочку уха: обожаемое начальство еще не знало, кто покойник. А вот Фабр при отменном ночном зрении уже различил и острый кадык на тощей юношеской шее, и шрам от виска к скуле, замазанный грязью. То-то сейчас будет музыка!
Командующий опустился на корточки, вынул из кармана платок и вытер несчастному лицо. Короткий удивленный вздох вырвался из груди графа.
– Это же Митенька! Митенька Ярославцев, третья дивизия. Что он тут делал?
Митенька числился по Нижегородскому драгунскому полку, но служил вестовым при штабе, и граф его хорошо знал. Он был в том возрасте, когда мальчики в компании уже готовы выпить водки, но на ночь непременно хотят горячего молока с пряниками. Свое недетское украшение корнет Ярославцев заработал в Битве народов при Лейпциге. Ему рассекли палашом щеку, и граф приказал немедленно убираться с позиции, но парень замотал голову офицерским шарфом, снятым с убитого француза, и ринулся вместе со всеми в атаку. Молодое дурачье! Они чувствовали, что война на исходе, что им не хватит битв, славы, наград…
Теперь Митенька навсегда сыт и тем, и другим, и третьим. С мокрыми от болотной воды волосами лежит на краю весенней канавы и…
– Что он тут делал? – повторил командующий, поднимаясь и пряча грязный платок в карман.
Сопровождавшие офицеры переминались с ноги на ногу.
– Ваше высокопревосходительство, дозвольте обратиться, – старый унтер ни на секунду не усомнился, что его слышат. – Должно, лягушатники парнишку стрельнули. Говорил я нашим баловням не шататься по девкам на вражеской стороне. А они, вишь, дело молодое… Разве удержишь? Овин близко. А тамошний народец очень озлобился, когда прошлой осенью сестру ихнего кюре обрюхатили. Тогда еще грозились. Вот и стрельнули мальчонку.
«Овином» русские называли городок Авен, расположенный неподалеку. Граф Михаил Семенович зябко передернул плечами. Ночной ветер пробирал даже под шинелью.
– Другие варианты есть?
– Чегось? – не понял унтер, но обращались уже не к нему.
– Возможно, самоубийство, – предположил адъютант Казначеев.
– Причина? – насмешливо бросил граф. – Неразделенная любовь к прекрасной лягушатнице? – Было видно, что он злится, и злится именно потому, что не понимает, как подобное могло произойти. У него в корпусе! При их-то мягкой дисциплине! И на тебе. Мало дома болтают, что он избаловал подчиненных. Устроил ланкастерские школы – грамотный обучи неграмотного – отменил розги… А их драть надо, как сидоровых коз, тогда будет толк! Выходит, его ненавистники правы? Он никакой командующий. Добр до глупости. Теперь еще и офицеры начали стреляться! Пройдет шесть, от силы восемь дней, о случившемся доложат государю…
– Причину сыскать нетрудно, – пожал плечами Казначеев. – Долги. Скоро корпус выйдет в Россию, а наши господа-офицеры жили, не тужили. На каждом либо карточные векселя, либо заемные у ростовщиков и банкиров. За ресторации платить надо. – Обстоятельный адъютант начал загибать пальцы. – За сердечные услады. За починку обмундирования…
– Ну, это уже черт знает что такое! – возмутился граф. – Починить обмундирование можно и в полку.
Казначеев молча опустил голову. Граф проследил за его взглядом и вспыхнул, прекрасно поняв, что хочет сказать подчиненный: «Но сами-то вы, ваше сиятельство, в парижских сапогах!» – «Я, Саша, трачу на это собственные деньги, не влезая в долги!» – «Не у всех такие средства, а выглядеть хочется каждому… Мир, весна, барышни…» Их немой диалог возник в голове у Михаила Семеновича, как продолжение его собственных мыслей. Служа долго бок о бок, они с Казначеевым привыкли хорошо понимать друг друга, на что способен не каждый адъютант не с каждым начальником. Оба заухмылялись, и граф махнул рукой, показывая, что разговор окончен.
– Отнесите тело к доктору Томпсону, пусть проведет обследование. Ордер я выпишу, как только найду перо и бумагу. Пусть вынет пулю. Я хочу знать, из какого оружия она выпущена. Сам ли Ярославцев стрелял? Или его убили?
Двое рядовых подхватили несчастного Митеньку за руки и за ноги и уложили на импровизированные носилки из двух ружей и шинели.
– Поднимите по тревоге казачью сотню полковника Голована и пусть через четверть часа будут у штаба, – продолжал граф.
– Осмелюсь узнать, каковы ваши намерения? – Фабр тоже встал с корточек и теперь смотрел прямо на графа. Ему не нравился мстительный блеск в глазах начальника. – Что вы задумали, господин генерал-лейтенант?
– Небольшую прогулку на местную таможню, Алекс. Если хочешь, можешь присоединиться.
Киевская губерния. Дорога к Белой Церкви
Сани вихрем летели с горы, влачились по дну лощины и нехотя, через силу, выползали на тракт. Ямщик не шустрил кнутом по спине лошади, справедливо полагая, что сивка-бурка сама знает дорогу домой. Проезжий офицер не понукал его ни словом. Он кутался в лисью шубу поверх серой егерской шинели и то и дело подтягивал медвежью полость, прикрывавшую ноги.
Зима 1818 года в Малороссии выдалась снежной и холодной, как шестью годами раньше, когда оголодавшие французы добредали аж до Киева. Их ловили и, не передавая властям, забивали чем попало. Сострадание оставило крестьянские души. Может быть, потому что среди шаромыжников было особенно много поляков? Они славно покуражились под Смоленском и Москвой, ожидали в награду земель, потерянных Польшей за последние пятьдесят лет, и выпрашивали себе в короли красавца маршала Мюрата. Его веселый гасконский нрав так хорошо сочетался с золотой шляхетской вольностью, мужчины были влюблены в черноглазого баловня фортуны так же сильно, как дамы. Ради него и императора французов они готовы были жертвовать жизнью. Своей и чужой. Но все накрыла вьюга. Пока топали от Москвы до Березины, местные жители нет-нет да выбрасывали на снег краюхи хлеба. Но тем, кто свернул на юг и попытался пробраться домой через Малороссию, подавали только свинцовые лепешки. Казаки еще хранили под половицей старые бердыши и умели, благословясь, приложиться ляху в лоб. Ненависть не утихала с годами.
Проезжий офицер знал обо всем этом только понаслышке. В двенадцатом году он с 5-м егерским полком сражался при Салтыковке, Бородине, Красном, получил Владимирский крест и золотую шпагу. Уже за границей при Фершампенуазе подцепил на ее кончик орден Святой Анны с алмазами. Париж брал в составе лейб-гвардии Егерского полка и осел в оккупационном корпусе адъютантом командующего. Только через три года ему удалось выхлопотать отпуск, чтобы показаться родителям в новых полковничьих чинах. Он почти целиком потратил его на поездку в село отца, Болтышка, под Черниговом. А теперь спешил на Святки навестить тетку – Александру Васильевну.
Имение графов Браницких Белая Церковь располагалось в восьмидесяти верстах южнее Киева. Покойный владелец Ксаверий Петрович был поляком на русской службе, женился на Сашеньке Энгельгардт, племяннице князя Потемкина, передоверил в ее прелестные ручки опутанные долгами владения и думать забыл о хозяйстве. Властная супруга за несколько лет увеличила состояние в четыре раза, предоставила мужу нечто вроде ренты и взяла с него слово не касаться наследства детей. С тех пор граф Ксаверий жил, в ус не дуя, и был бы счастлив, если бы не печальная участь его родины. Разделы Польши подкосили честного вояку, под старость он сделался яростным патриотом, разъехался с женой и поселился в польских имениях. Госпожа Браницкая осталась в Малороссии, окруженная гнездами родни своего великого дяди, в том числе и Раевскими.
Строго говоря, она считалась Александру не теткой, а двоюродной бабушкой. Но поскольку почтенная дама и его отец, знаменитый генерал Раевский, звали друг друга не иначе как «брат» и «сестра», то их многочисленное потомство перешло в категорию «кузенов». Александр был двумя годами старше Лизы и испытал бы легкое унижение, доведись ему обратиться к ней «ma tante». Вздор!
Молодой Раевский хотел попасть в Белую Церковь именно к Святкам, зная, что девушка гадает на него, и заранее наслаждаясь той радостью, которая вспыхнет в ее глазах при одном звоне дорожного колокольчика. То, что на свете есть преданное существо, всегда ждущее и ничего не требующее, кроме права изредка видеть своего идола, рождало болезненное удовольствие в душе полковника. Он волен был сделать Лизу счастливой или отказать ей в самом необходимом. Научить наслаждаться даже болью одиночества, если эта боль причинена им. Лиза истово поклонялась его уму, образованию, красоте и храбрости. Предпочитала то, что нравилось ему, ненавидела все, о чем слышала его неблагосклонный отзыв. У кого еще есть такая возлюбленная?
Он ценил и хранил ее, как зеницу ока. Если бы кто-нибудь из соседских помещиков – этих медведей в кургузых фраках киевского раскроя и домашнего пошива – посмел бы позариться на его имущество, Александр, ни минуты не сомневаясь, продырявил бы ему голову. Благо лучше Раевского на сто верст вокруг Чернигова никто не стрелял!
Мобеж
Через полчаса верховые запрудили центральную площадь Мобежа. Они теснились напротив штаба, а хвост сотни уходил в улицу между рубленой полковой баней и церковью Архистратига Михаила. Стараниями православного контингента маленький французский городок превратился в помесь Калуги и Вильно. Аккуратные домики под черепичным крышами были точно вывернуты наизнанку. В их подвалах поместились трактиры, парикмахерские, склады фуража, армейские мастерские, блинные с жестяными русскими вывесками и вечно распахнутыми настежь дверями. Пустыри перепахали под огороды. Подсолнухи по-малороссийски пялились в чужие небеса черными сетчатыми глазами в оранжевых ресницах. На ветру колыхались полотнища застиранных солдатских рубах.
Местные жители быстро приспособились к безалаберным квартирантам, которые знать не хотели французского, но умели очень доходчиво объяснить свои требования парой тычков в ухо. С точки зрения мобежских горожан, у победителей имелось одно неоспоримое достоинство – щедрость. Хорошенькой зеленщице они отстегивали вдвое богаче, чем ее мужу или сопливому гаврошу. А потому «мадамов» в Мобеже было явно больше, чем «мсье», и все как одна – парижанки.
Штаб занимал двухэтажный особняк в центре, где до революции жил некий банкир-роялист, а после располагался якобинский трибунал. При Директории и императоре он пустовал и, как говорили, ночами наполнялся звоном цепей и зубовным скрежетом невинно убиенных аристократов. Водворившись на новом месте, временные хозяева перво-наперво раскопали палисадник и вывезли сокрытые трупы на кладбище, приказав местному кюре хоронить их по кафолическому обычаю. Граф еще при вступлении корпуса в город особым приказом дал подчиненным знать, что французы – не «басурмане», а «схизматики». Из чего служивые поняли, что церемониться с местной братией не резон, но и сильно обижать начальство не позволит – все ж не турки.
Так и зажили. Климат мягкий. Служба – нетяжелая. На парады их сиятельство смотрел без задора. В корпус попали войска потрепанные, воевавшие без перерыва года с пятого. Сам командующий, слышно, лямку тянул с начала века, – а потому был «свой» и знал, чего надо. Получая корпус, на первом же смотру назвал их «инвалидной командой». Никто не обиделся – что правда, то правда, без наград никого, без ранений тоже. У графа была одна странность: он зверски жаждал обучить подчиненных грамоте и многих уже скрутил в бараний рог, заставив долбить ланкастерские таблицы. Но на эту блажь смотрели снисходительно – чем бы начальство ни тешилось… лишь бы не хваталось за шпицрутены. Такой привычки генерал не имел. А потому был признан «ангелом», сошедшим с небес, чтобы даровать служивым прижизненное блаженство за понесенные труды.
Теперь он стоял на ступенях штаба, натягивая перчатки, и раздраженно бросал полковнику Головану отрывочные фразы: