– Да, в Авен! Нет, надо скорее. Сколько можно возиться? Не серди меня, Петр Дмитрич, не то устрою твоим донцам учения суток на трое!
Граф терпеть не мог проволочек. Высокий, худощавый, с энергичным, нервным лицом, длинным носом и вечно сжатыми губами, он был красив той особой, проступающей изнутри, красотой, которая не изнашивается с годами. Волосы генерала рано поседели, отчего казались присыпаны солью, хотя еще сохраняли немало темных прядей.
– Так, ребята, будем брать таможню, – обратился граф к казакам. – Быстро. Налетом. Без мордобоя. Тем более смертоубийств. Похватать всех. Там человек двадцать пять. И на нашу сторону с собой в седлах. Сдать в караулку под роспись. У нас обнаружился труп. Если среди них убийца, судить будем по нашим законам. Их юстицией мы сыты.
Всадники понимающе закивали, задергали уздечки, лошади затрясли головами, отчего казалось, что и они одобряют решимость Воронцова. Около года назад ровнехонько в виду Авенской таможни ухлопали артиллериста, а еще через пару дней – казака. Убийцу удалось найти по наводке мобежского трактирщика, которому душегуб намедни угрожал ножом, требуя денег. Русские честь по чести сдали злодея судебным властям города Авена. Из симпатии к соотечественнику, прирезавшему оккупантов, служащие авенского суда потихоньку дали ему сбежать, а сами несколько дней водили русских за нос, уверяя, будто идет следствие. Когда вскрылась правда, негодяя и след простыл. Больше подобной оплошности Воронцов допускать не собирался.
Сотня плавно развернулась на площади перед штабом и рысью выдвинулась из города. Рассвет уже слабо алел. Когда всадники достигли предместья Авена, ясное, лучистое утро вставало во всей красе. Михаил Семенович не хотел арестовывать французов ночью. Была нужда! Русские – не разбойники, а пострадавшая сторона и собираются действовать в соответствии с законом… Своим законом. Раз у лягушатников юристы никак не опомнятся от «Кодекса Наполеона».
– Ваше сиятельство, осмелюсь доложить, предприятие рискованное! – к графу вплотную подскакал Фабр. – Вы же не собираетесь…
– Собираюсь, – генерал тряхнул головой, показывая, что все соображения штаб-офицера знает и считает несущественными.
Но Алекс был не из тех, кто отстает от начальства после одного недовольного движения бровей.
– Я повторяю, ваше высокопревосходительство, вы рискуете вызвать гнев короля Людовика, и на этот раз даже ваш друг герцог Веллингтон будет не в силах замять скандал…
– А я повторяю тебе, дорогой Фабр, что ты даже не представляешь, какой скандал я собираюсь устроить, адресуясь к его величеству Людовику. – Воронцов поджал тонкие губы. – Год назад я официально предупреждал Париж, что буду считать всякое нападение на моих солдат случаем объявления войны, и мои дальнейшие действия уже следует расценивать как боевые. Жителям Авена неплохо было бы это понять.
– Но Михаил Семенович, – опешил Фабр, – вы, что же, хотите устроить карательную экспедицию? Вы в своем уме?
На эту непочтительную тираду генерал расхохотался.
– А было бы неплохо, Алекс!
Собеседник вспыхнул.
– Вы забываете… Ведь это моя… – Он запнулся и уставился под ноги лошади.
Фабр был племянником французского эмигранта, его родители погибли в самом начале революции, четверть века назад. Дядя скитался по Европе, пока не прибился к месту в Петербурге. Алекс закончил Сухопутный шляхетский корпус и служил столько же, сколько и сам Воронцов. Во Франции он был сначала офицером по особым поручениям, а потом заместителем начальника штаба. Непосредственный руководитель бумажного царства, Понсет – строевой генерал – в дела администрации не вникал. Так что воз тянул Фабр, и Михаил Семенович ценил его больше многих.
Граф придержал повод, протянул руку и коснулся пальцами перчатки подчиненного.
– Извини. Я погорячился. Ну, какая карательная экспедиция?
Алекс примирительно кивнул.
– Что вы все-таки собираетесь делать с этими таможенниками? Разве во всей округе больше некому было застрелить Ярославцева?
– Подумай сам. – Генерал нетерпеливо передернул плечами. – Ты знаешь то же самое, что и я. Неужели трудно построить простенький силлогизм? Согласно конвенции боевое оружие имеется только у милиционных формирований нового правительства. За неимением оных в Авене вооружили служащих пропускного пункта. У остальных поснимали даже дедовские аркебузы с каминов. Как ни верти, а круг подозреваемых узок. Отберем ружья, проверим пулю. Если никому не подходит, подержим голубчиков пару суток для порядка, чтобы не вязались к казакам, когда им через границу домашний табак шлют, и отпустим.
– А убийца?
– Будем искать.
– А если…
– И думать не смей. – Михаил Семенович вновь придержал лошадь. Он прекрасно понимал, что хочет сказать Фабр: «А если это самоубийство?» – Вообрази, каково родителям получить известие о смерти мальчишки. После войны. Не с Кавказа. Не из Молдавии. Из Парижа. Да еще узнать, что он покончил с собой. Ни отпеть, ни похоронить как следует. Я просто не могу такого позволить. – Граф опустил голову. – И еще. Помнишь, как было в седьмом году, когда все вдруг начали стреляться после Тильзитского мира? Один дурак бабахнул, потом второй, третий – и пошло. Мысли нельзя допустить в корпусе, что Митенька наложил на себя руки… из-за долгов.
Заместитель начальника штаба разделял тревогу командующего, тем более что отчетливо помнил седьмой год, битье окон нового французского посла графа Коленкура, надрывные тосты за погибшую славу России и юношески глупую стрельбу в висок. Ухлопать себя прямо на Дворцовой площади в качестве немого укора государю считалось особым геройством. Сам Алекс тогда потерял двух товарищей и бывал не раз бит «за французскую морду».
– Однако все это не устранит причины, – протянул он. – Долги как висели на наших, так и будут висеть. Я не ожидаю, что подъемные деньги, которые нам пришлют из Петербурга для вывода корпуса, позволят покрыть все расходы, тем более заплатить по частным векселям.
Граф кивнул.
– Будем думать.
Белая Церковь
Разогретый над огнем рубль впечатался в седое от мороза стекло. Белые перья затрепетали под горячим серебром, и на мгновение в круглом ореоле проступил профиль императора. Лиза едва успела отдернуть пальцы, подула на обоженные подушечки и прижалась глазом к круглой полынье, образовавшейся на сплошном льду окна.
Во дворе позвякивали бубенцы – Раевский собирался везти матушку к вечерне. Лиза не хотела ехать с ними, она не знала, как будет сидеть возле него в санях. Боялась начать плакать или сказать что-нибудь неловкое, оскорбительное для обоих.
Но ехать пришлось. Александра Васильевна строго вытребовала дочь на крыльцо:
– Ты нехристь, что ли? В Крещение дома сидеть?
Закутанная до бровей в пуховую шаль и волоча по земле необъятную кунью муфту с хвостами, девушка поспешила к саням. Старая графиня уже угнездилась там спиной к кучеру. Молодые баре устроились пред ее ясновельможными очами, рядышком, как два голубка. Сказать нельзя, до какой степени это бесило Раевского. Он дернул подбородком и бросил в морозную пустоту:
– Ma tante, уж вы не сватаете ли меня?
– Упаси бог, кому ты, нищий, нужен! – Александра Васильевна ткнула кучера локтем в бок. – Трогай, Степаныч! Совсем заморозил!
Сани покатились со двора мимо длинного здания оранжереи. Езда была недалекой: до церкви и обратно. По дороге народ в праздничных платках и полушубках отступал к обочине, давая господскому возку место. Лиза почувствовала, как холодная рука Александра проникла внутрь муфты и крепко сжала ее ладонь.
– Нам надо объясниться, – прошептал он.
Его прикосновение не было ни дружеским, ни нежным. Лиза затрепетала. Ей показалось, что она в чем-то виновата.
Во все время вечерни молодая графиня Браницкая стояла сама не своя, думая о предстоящем разговоре, как о казни. Отчего он имеет над ней такую власть? Ведь это ей следует спрашивать и сердиться! Но Лиза трусила, как собака, приметив в руках хозяина веник, и готова была ластиться, вымаливая прощения.
Толком она не молилась. Лишь когда вступал хор, немного успокаивалась, роняла слезы и беспрерывно повторяла: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!» Больше ничего не шло в голову.
Раевский держался спокойно. Переминаясь с ноги на ногу, иногда позевывая, иногда покусывая нижнюю губу. Когда запели «Херувимскую песнь», он взялся ладонью за горло, тяжело сглотнул и поспешил выйти вон. От множества народу, чада свечей и аромата ладана в церкви царила духота. Лиза подумала: как странно, марево аж плывет, как летом, а белым розанам из матушкиной оранжереи, которыми к празднику, по приказу графини, убрали храм, хоть бы что. Бутоны раскрылись и жадно хватали лепестками воздух, добавляя свой аромат в общее благоухание.
Домой ехали молча. Александра Васильевна, как и всегда после службы, была в приподнятом настроении, но молодых не задевала. Понимающе поглядывала на них из-под кустистой изогнутой брови, точно говоря: «Все про вас знаю». На поверку же, как казалось Лизе, она не знала ничего. Полагала, что между племянником и дочерью дело слажено. Зря, что ли, ее дура столько лет в девках?
Барышне было жаль мать, больно за себя и боязно Александра. Для чего он приехал? Ведь ясно же – надо свататься. А если нет, то к чему и ездить! Держит ее, как кобылу за недоуздок, чтоб не убежала. Она и так не убежит. Куда? К кому?
Пока шли через сад, смотрели, как в заплывших льдом окнах дрожат огоньки и мечутся цветные пятна девичьих душегреек. Барская барыня Поладья Костянтиновна подгоняла горничных, сервировавших стол.
– Швитче, бисовы доньки, швитче! Сама госпожа графиня изволит на крыльцо подниматься! Dépêchez-vous! Пся крев!
Дворня говорила на смеси русского, украинского и польского, иногда вставляя слышанные от господ французские словечки. К празднику накрывали в гостиной. Просторная, с аркадой в глубине, двумя изразцовыми печами, она была по-домашнему уютной и торжественной одновременно. Ее украшали родовые портреты, едва вмещавшиеся под невысокий тесовый потолок. Александра Васильевна – румяная, статная богиня с алмазным вензелем Екатерины II на Аннинской ленте. И Ксаверий Петрович, уже грузный, лысеющий, в рыцарских латах на фоне горящего вражеского города. Они занимали стены друг против друга, словно держали оборону, разделенные даже столом с яствами.
Народу собиралось немного. Баре и дворня. По торжественным дням слуги садились вместе с господами. Из родни – только Александр. Старшие дети редко навещали графиню и никогда на престольные праздники. Католики – они и Рождество, и Крещение, и Пасху справляли в другое время. При разъезде Ксаверий Петрович увез с собой трех сыновей и двух дочек, щедро «забыв» про Лизу. Девушке случалось до слез больно глядеть на когда-то щедрый и шумный стол, за которым собиралось горластое, драчливое, веселое семейство Браницких. У нее было пять братьев и сестер, все они обожали возиться друг с другом, болтать, целоваться, поймать кого-нибудь из младших и дуть ему в уши и в пупок. Почему родителям понадобилось скомкать такую хорошую, радостную жизнь?
Когда после ужина начался домашний фейерверк во дворе, молодые господа выскользнули в библиотеку. Вокруг царила темнота, и только окна снаружи озарялись яркими вспышками. Лиза добралась на ощупь до старого кожаного дивана. Он предательски заскрипел, когда барышня коснулась его. Ей было боязно пошевелиться, чтобы не вызвать у Раевского нового приступа гнева. И все же она твердо решила объясниться с ним.
– Саша, так больше нельзя, – начала молодая графиня. – Я в отчаянии. Мама часто болеет, просит внуков. Я не могу все время ждать…
– У твоей матери есть внуки, – жестко оборвал ее кузен.
– Они поляки, – девушка вцепилась пальцами в край шали. – Мама их не признает. Не хочет помириться…
– Нам с тобой что за дело до ее причуд?
Лиза собралась с духом.
– Однако ты не можешь отрицать, что и я не совсем счастлива.
– Вот как? – Александр болезненно передернул щекой. – Когда-то я объяснил тебе, что не смогу быть твоим мужем. Мое положение не изменилось.
– А мое изменилось! – Девушка топнула ножкой и хотела встать, но он обнял ее за плечи и удержал возле себя. – Я помню, что ты говорил о моем состоянии. Я упросила мать уменьшить приданое. Теперь за мной только три тысячи душ. Тебя это все еще унижает?
– Только три, – саркастически рассмеялся он. – А у нас на всю семью одна и четыре девки на выданье. Мне достанется не более двух сотен. Я не могу венчаться с денежным мешком. Порядочный человек обязан сохранять самоуважение. К тому же я связан обязательствами…
– Ты обручен? – опешила Лиза. Она все понимала на свой манер.
– Нет. Конечно нет! – Раевского возмутило подобное подозрение. – Я собираюсь выйти в отставку и присоединиться к карбонариям в Италии. Пока нет возможности сражаться за вольность у нас. Поверь, если бы судьба уготовала мне участь мирного главы семейства, я бы не искал иного счастья, кроме тебя. Но я – другой человек. У меня есть принципы. Ты всегда это знала.
Лиза не отрывала глаз от его лица. Недоверие боролось в ее сердце с привычным восхищением.
– Возьми меня с собой. Я не буду обузой.
Молодой полковник покачал головой.
– Извини. Ты просто не понимаешь. Война – грязная штука. Подумай о матери. С кем она останется? Да и обо мне тоже. Что я буду делать в горах с женой? Там нужны свободные руки.
Лицо девушки погасло. На нем снова появилась печать усталости. Несколько мгновений она молчала, потом обняла Раевского за шею, притянула к себе, поцеловала в губы. Долго-долго, нежно-нежно, грустно-грустно. И оттолкнула:
– Прости, Александр. Но в таком случае и мне нужна свобода.
Мобеж
Доктор Томсон вскрывал трупы в холодной прозекторской на первом этаже возле морга. Царила тишина, и было слышно, как толстые сонные мухи, разбуженные весенним солнцем, с налету стукались в грязное стекло. Окна, казалось, не мыли со времен Директории. Полы тоже. Русский госпиталь занимал правое крыло знаменитой можебской лечебницы для умалишенных. За годы революций и войн пациенты, или лучше сказать, заключенные, разбежались, поумирали или пришли от потрясений в здравый рассудок. Немногие из уцелевших шатались по территории, клянчили у оккупантов табак или играли с ними в лапту.
Русских больных было немного. То ли дело в одиннадцатом году в Молдавии, когда одна половина армии страдала дизентерией, вторая – болотной лихорадкой, а сам Томсон успевал только привязывать к ногам покойников бумажки с указанием имени и причины смерти. Хороший климат, вода и пища делали свое – госпиталь почти пустовал. Имелся капитан Воскобойников, на спор проглотивший двадцать наперстков в швейной мастерской мадам Дежу. Теперь он страдал вздутием живота и запором. Доктор подумывал применить мыльную клизму, но полагал средство слишком рискованным.
Был ротмистр Тимофеев, ушибленный конем в коленку. Были печально известные всему корпусу братья-полковники Евгений Олонец-Мирский 1-й и Евгений Олонец-Мирский 5-й. Второй, четвертый и шестой сложили буйны головы на Шевардинском редуте, а третий с оторванной ногой благополучно попивал чай у матушки в имении и собирался жениться. Первому и пятому тоже не терпелось по девкам, и они приглядели актрису мадам Зелински – жонглировавшую сразу семью зажженными факелами. Оказалось, что шустрая полька лихо управляется не только с факелами, и братья впали в свальный грех. Об этом стало известно, когда оба с белыми трясущимися губами принеслись в госпиталь и обнажили перед Томсоном позорное нагноище, изобличавшее циркачку в гнусном преступлении.
На следующий день в корпусе поротно читали приказ командующего о немедленной явке в лазарет для освидетельствования всех видевших мадам Зелински ближе, чем на сцене. Таковых оказалось в достатке. Но медик принял своевременные меры, и вспышку дурной болезни удалось погасить. Только Олонец-Мирские, вляпавшиеся особо крупно, продолжали принимать ртутные ванны и служить посмешищем. Между тем щедрая на ласки дама была взята под стражу, выпорота и препровождена за пределы русской оккупационной зоны. Каково же было всеобщее удовольствие, когда дошел слух, что жонглерка объявилась по соседству, у пруссаков.