XI
На чтение статьи у нас ушел почти час. В состоянии полного шока мы спустились в гостиную и расселись по своим прежним местам. Леня поторопился наполнить рюмки. Мы оба посмотрели на Гарика. По старшинству и по должности слово было за ним. Гарик должен был высказать свое мнение и дать руководящие указания.
— Ну вот что, — Гарик поморщился и потер пальцами седые виски. — О том, что всем до поры до времени держать язык за зубами, это, я надеюсь, вы и сами понимаете. То, что прислал Матвей, — это, конечно, бомба. И хотя последствия взрыва сейчас не может оценить никто, наш долг эту бомбу взорвать. Журналистский долг и долг перед Матвеем.
Гарик поднял наполненную рюмку:
— Ну, за Матвея, за его память, пусть земля ему будет пухом.
Я почувствовал, что сейчас опять зайдусь в рыданиях. Только не здесь, сказал я себе. Здесь мы будем обсуждать деловую сторону, а плакать ты будешь в другом месте. Терпи, сука!
Я влил в себя водку и потянулся вилкой за выложенным на блюде сервелатом. Все выпитое за вчерашний день и сегодняшнюю ночь начало подкатывать к горлу. Судорожно проглотив кусок колбасы, я запил его соком и повернулся к Гарику:
— Георгий Соломонович, значит, мы с этим в воскресенье выходим?
— Хотелось бы, конечно. Но, боюсь, не получится. Придется это дело отложить до понедельника.
— Почему до понедельника?
— Такую статью мы не можем дать раньше "Мевасера", не можем поперед батьки в пекло. А Шайке Алон уехал в Каир наблюдать, как Барак с Асадом ручкаться будут. Вернется только в субботу ночью. Без него решение о публикации в "Мевасере" никто на себя не возьмет.
Гарик встал с кресла и подошел к камину. С минуту он не отрываясь смотрел на огонь, потом перевел взгляд своих колючих глаз на меня:
— Сможешь за субботу перевести статью на иврит?
— О чем разговор!
— Когда у тебя кончается увольнительная?
Смотри ты, помнит, что я в армии!
— В воскресенье и кончается...
— Я договорюсь для тебя о встрече с Шайке у него в редакции в девять утра в воскресенье. Успеешь перед армией завезти ему перевод?
— В принципе, я в девять уже должен быть на базе, но для такого дела можно и опоздать. Хоть и нежелательно. А почему так важно, чтобы именно я отвез Шайке перевод статьи? Я могу в субботу вечером забросить его вам домой, а в Тель-Авиве любого пошлете, чтобы отнес.
— Мы с Комаром с утра заняты. А посвящать в эту историю посторонних раньше времени я не хочу. Можно было бы отправить с посыльным, но это ненадежно: иди знай, к кому оно может попасть. Потом, у Шайке могут возникнуть вопросы, предложения, возражения — не знаю, что. Короче, надо, чтобы ты лично с ним все обсудил и обо всем договорился. Ну так как, сможешь?
— Будет cде.
Гарик проводил меня до дверей и вышел вместе со мной на крыльцо.
— До свидания, Георгий Соломонович, — попрощался я и начал спускаться по ступенькам. Гарик не отозвался. Я обернулся и увидел, что он стоит, засунув руки в карманы, и сосредоточенно смотрит куда-то в сторону. Наверное, даже не слышал меня. Я хотел было развернуться и идти дальше, но Гарик вдруг заговорил:
— Статью Матвея внимательно прочел?
— Да вроде — да.
— Не хочу тебя пугать, но, думаю, ты и сам понимаешь, что те, кто убил Матвея в Гонконге, охотились именно за статьей...
— Я знаю, что вы хотите сказать: что теперь они будут охотиться за мной и за вами. Я тоже подумал об этом. На самом деле, не будут. Если бы они считали, что он успел передать свой материал, им не нужно было бы его убивать. В конце концов, они же не маньяки какие-то, а... люди на службе.
— Не знаю, — Гарик нахмурился. — Может, ты и прав. Но все-равно прошу тебя: зря не подставляйся. Будь здоров!
Он резко повернулся и зашел в дом. Дверь за ним закрылась. Я остался стоять на лестнице еще с минуту, пытаясь собраться с мыслями. Посмотрел на часы: 4:37. Алина. Последний час я уговаривал себя, что можно сказать ей и по телефону. Теперь я понял, что по телефону никак не смогу. А кроме того, я должен и хочу быть сейчас с ней.
XII
В единственном окне алининой каморки горел свет. Я помолился: "Господи, хоть бы она была одна!", и нажал на кнопку звонка. Алина открыла сразу, не спросив кто. На ней было желтое кимоно, расшитое чайными розами. Она сначала посмотрела на меня отсутствующим взглядом, потом вдруг улыбнулась своей самой лучшей, самой теплой улыбкой и, протянув руку, погладила меня по щеке:
— Я уже и не ждала, что придешь. Замерз? — Она взяла меня за рукав пальто и провела в комнату. — А мне не спится чего-то. Такая, знаешь, тоска. Вот, — она махнула рукой на лежащую на диване раскрытую книгу, — Ремарка стала перечитывать, "Три товарища"...
Алина замолчала и внимательно посмотрела мне в лицо:
— Знаешь, ты ужасно выглядишь. Тебе нужны чашка кофе, рюмка бренди и женская ласка. Кажется, все это у меня найдется...
— Алина...
— Что, милый?
— Нет, ничего... Скажи, а до какого места ты дочитала?
— Ой, до грустного. Там, где Готфрида убивают, помнишь? Как хорошо, что ты пришел! Мне было так одиноко. Садись, я буду за тобой ухаживать.
Алина включила чайник и стала доставать из шкафчика посуду. Я сел на диван, закурил и подумал о том, что не должен поддаваться соблазну и проводить параллели между нами и до стерильности надуманными героями Ремарка, ведущими себя, как какие-нибудь рыцари Круглого стола. У Ремарка — сказка, утопия, а наша непотребная жизнь вряд ли подходит для описания в сентиментальном романе. Нет, не похожи мы на героев Ремарка, скорее — на персонажей Достоевского, со всеми их вывертами...
— Сколько тебе сахара? — Алина поставила рядом со мной на диване поднос с кофе и бренди. — Ах, да чего я спрашиваю, я же помню. Две ложки, правильно?
Я кивнул. Алина положила мне в стакан сахар и стала его размешивать. Не прерывая своего занятия, она спросила:
— Так ты мне расскажешь, что произошло?
Я молчал.
— Ладно, не рассказывай.
Алина продолжала размешивать в стакане давно уже растворившийся сахар и одновременно тихонько покачивалась всем корпусом. Мы оба молчали. Наконец, я почувствовал, что больше не могу этого выдержать.
— Алина...
— Не надо, Илья, милый, не надо! Я все знаю, я все поняла, я догадалась, когда ты только вошел, но мне так хотелось, чтобы это было неправдой! Чтобы этого не было! Я ведь, Илюшенька, я ведь уже два дня, как знаю, — она села на ковер перед диваном и обхватила мои колени. — Скажи мне, в среду? Ведь в среду? Я наклонил голову.
— Господи! Ну зачем я ведьма такая!
* * *
Когда у нас кончились слезы, мы заснули как были, в неловких позах на узком диванчике. Я проснулся в полдень от страшной головной боли, сухости во рту и ломоты в затекшей спине. Стараясь не разбудить Алину, я осторожно спустил ноги с дивана, встал и со стоном потянулся. Алина тут же открыла глаза.
— Знаешь, Илья, — тихо сказала она таким голосом, как будто не засыпала ни на минуту, — я думаю, что нам стоит пойти в Старый Город.
Она была права. Оставаться в четырех стенах замкнутыми друг на друга было больше немыслимо: мы просто сошли бы с ума. Надо было как-то встряхнуться, куда-то пойти. Более подходящее место, чем Старый Город, с его пестротой, шумом, толпой, трудно было придумать. Мы потеряемся в кривых вавилонах его улиц, сольемся с его базарами, дадим гортанным крикам торговцев и терпким сумбурным запахам оглушить себя так, что на время затупим, забудем, вздохнем. А передышка нам нужна.
XIII
Мне чудом удалось найти место для парковки недалеко от башни Давида, сразу за зданием полиции, в начале крытой части улицы Армянской патриархии. Машину пришлось притереть почти вплотную к стене, так что выйти я мог только с алининой стороны. Я захлопнул дверцу, взял Алину за руку, и мы отправились гулять по городу, по которому ходили сотни раз и всеми составами, какие только позволяют выстроить из нашей компании законы комбинаторики: втроем, парами, поодиночке. Прогулки заканчивались обычно в Мусульманском квартале, в знаменитой своим хумусом харчевне Абу Шукри.
Мы вернулись к Яффским воротам, через которые въехали в Город. За стеклами арабских кафе стояли наряженные елки. Черт возьми! А я ведь и забыл совсем, что завтра — Новый Год.
— Так странно, — сказала Алина задумчиво. — Израиль считается европейским, передовым государством на диком Ближнем Востоке. Но когда приходит Новый Год, оказывается, что палестинцы нам с тобой ближе, чем израильтяне...
— Ну, не все, — возразил я, — только палестинцы-христиане. И потом, это очень поверхностная близость. Если бы мы с тобой родились в Тунисе, то, наверное, испытывали бы ностальгию, гуляя по мусульманскому кварталу в Ид аль-Фитр.
— Все равно, странно... Послушай, ты не против, если мы посидим в каком-нибудь из этих кафе? Не хочется идти к Абу Шукри. У него... нет елочки.
Я невольно улыбнулся.
— Чего ты смеешься? Я дура, да?
— Ну что ты! Я ведь, знаешь, наверное, чувствую то же, что и ты. Только стесняюсь сказать. Пойдем, я тоже хочу... под елочкой.
Мы сели за столик в кафе прямо напротив башни Давида, превращенной в официально-парадный символ объединенного Иерусалима. Алина взяла себе чай с яблочным пирогом, а я заказал турецкий кофе и рюмку бренди. По количеству потребляемого алкоголя, я, кажется, в самом деле начинал смахивать на ремарковского героя, но похмелиться было необходимо — мне ведь сегодня еще работать.
Алина вытащила из моей пачки сигарету и прикурила от стоящей на столике свечки с изображением сцены поклонения волхвов. Я почему-то с детства люблю смотреть на курящих женщин. Алина глубоко затянулась, выпустила дым поверх моей головы, потом посмотрела мне в глаза и спросила:
— Ну, теперь ты мне все расскажешь?
— Нет.
— Понятно... — она замолчала и, опустив взгляд, стала сосредоточенно выдергивать ворсинки из рукава своего свитера, нежно-розового свитера из ангорской шерсти. Я испугался, что она сейчас заплачет.
— Алина, милая, — я потянулся через стол и взял в свою руку ее маленькую теплую ладошку, — я, правда, пока не могу тебе рассказать. Ты мне веришь?
Она едва кивнула и опустила голову еще ниже. На желтый пластик стола упала капля, потом другая. Я попытался дотронуться ладонью до ее лица, вытереть слезы, но Алина закрылась обеими руками и замотала головой.
— Послушай, — сказал я, — ты очень скоро все узнаешь. Гораздо раньше, чем ты думаешь. И потом, сама посуди, какое это имеет сейчас значение?
Алина выпрямилась. Лицо у нее было совершенно мокрым. Прежде чем достать бумажную салфетку, она протянула руку к моей рюмке и сделала из нее большой глоток. Потом вытерла лицо, высморкалась и снова посмотрела мне прямо в глаза:
— Ладно, ты можешь хранить свою военную тайну, как Мальчиш-Кибальчиш пополам с Павкой Корчагиным. Я не буду больше тебя доставать. Скажи мне только одну вещь: ему действительно так позарез надо было во все это соваться?
Я закусил губу и отвернулся. Честно говоря, это был вопрос, который я до сих пор боялся задать самому себе. Алина оказалась смелее меня. И умнее.
— Если смотреть со стороны, то, конечно, нет. Я бы не стал, ты бы не стала. И, будь наша воля, мы и его бы постарались остановить, отговорить. Но ты же знаешь Матвея. Он всегда делал то, что ему было в кайф. А задание, которое он получил, поверь мне, было самым кайфовым, о каком он только мог мечтать...
Я все-таки сболтнул лишнее, но Алина, кажется, не обратила внимания. Она достала из пачки еще одну сигарету и медленно произнесла:
— Значит, погиб на задании...
Значит, заметила!
— Алина, пойми...
— Не надо, Илюша, не мучайся. Нельзя, так нельзя. Я потерплю.
Она прикурила сигарету, сделала глоток чая и, неожиданно улыбнувшись, заговорила ровным и спокойным голосом:
— Ты, знаешь, я много думала об этом. После того как убили премьер-министра...
На этих словах я чуть не выронил рюмку из рук. К счастью, Алина смотрела не на меня, а сосредоточилась взглядом на елке, светящейся гирляндами лампочек из угла кафе.
— ...и начался этот всенародный плач Ярославны, я поначалу не понимала, почему я никак не могу пробудить в себе жалость. Да, конечно, я ничего не смыслю в политике. Тем не менее я все-таки способна понять, что когда убивают премьер-министра, это, в общем-то, национальная трагедия и все такое. Ладно, допустим, все израильтяне страшно идейные, даже маленькие дети, и раз уж случилась национальная трагедия, так им, идейным, положено плакать. Но они постоянно твердили, как им жалко, по-человечески жалко погибшего премьера. А у меня и тут эмоции — по нулям. В конце концов, я поняла, почему я его не жалею: я ему завидовала. По телевизору все время крутили фильм с его биографией, и я смотрела и думала: вот бы мне так! Славно прожить жизнь и, когда все уже будет достигнуто, когда уже не к чему будет стремиться, на самом пике геройски погибнуть...
Подожди немного, подумал я с тоской в желудке, послезавтра ты узнаешь насчет геройской смерти. Вслух я сказал:
— Ты молодец, Алина, ты все понимаешь, как надо... Слушай, мне ужасно не хочется оставлять тебя сейчас одну, но...
— Но у тебя встреча с той, которая ответила мне вчера по телефону?
— Да нет, ты с ума сошла! Просто мне предстоит еще одно очень важное дело.
— А меня ты с собой взять не можешь?
— К сожалению, нет. Я завезу тебя домой, а к вечеру, когда освобожусь, приду к тебе или — ты ко мне.
— Шу бтыамель филь-балад иль-адиме?, — раздался вдруг голос у меня над ухом. Я улыбнулся и, встав, протянул Али руку:
— hек, минрух мишуар. Тфаддаль маана. Уод!
Алина, не понимающая, что происходит и как такое вообще может быть, сделала мне большие глаза.
— Потом объясню, — сказал я по-русски, уловив ее удивление: присевший за наш столик араб был негром, черным, как дядюшка Том.
XIV
Черные палестинцы в Израиле есть, но их очень немного. Встречая темнокожих людей в Восточном Иерусалиме, Алина, как, впрочем, и многие другие израильтяне, наверняка принимала их за туристов. Между тем в мусульманском квартале Старого города живут несколько сот черных палестинцев — потомков жителей Судана, совершивших в двадцатые годы хаддж в Иерусалим, да и оставшихся здесь жить. Мой приятель Али Абдель Хади был одним из потомков суданских паломников. В свое время он играл видную роль в подпольном руководстве Народного фронта, а в 1968 году был осужден на двадцать лет за то, что подложил бомбу в урну на углу улиц Невиим и Штраус — там, где сегодня находится Культурный центр советских евреев. Взрывом было ранено пять человек. Освободившись досрочно благодаря известной сделке с Джибрилем, Али оставил не только террор, но и политику, выбрав себе тихую и довольно прибыльную специальность экскурсовода.
Али был человеком неимоверно общительным и даже салонным — в той мере, в какой это слово применимо к левантийским кофейням. Свою клиентуру он набирал прямо на улице. Набирал — мягко сказано: он просто хватал туриста за рукав и не отпускал до тех пор, пока тот не соглашался совершить "альтернативную прогулку", как это называлось в рекламном лексиконе Али. Как-то раз у Яффских ворот он цапнул по ошибке меня и был страшно обескуражен, когда я ответил ему по-арабски "муш ла-зем". Узнав, что я — израильтянин, к тому же из России, Али заявил, что я обязан оказать ему "шарраф" и выпить с ним кофе. Мы зашли в то самое кафе, в котором сидели сейчас с Алиной. Али рассказал мне свою историю, а затем начал расспрашивать о жизни русских израильтян. "А где они обычно проводят время?" — поинтересовался он среди прочего. "Как раз там, где ты в 68-м году положил бомбу", — ответил я.