Меня Али полюбил за то, что я, во-первых, неплохо говорил на арабском, который начал учить в армии, а потом на городских курсах; а во-вторых за то, что, в отличие от большинства русских, я не был расистом. Для меня же Али был замечательным источником информации о том, что происходит в палестинской среде — как в народе, так и в руководстве: даже отойдя от дел, он не терял старых связей и был в курсе всех событий.
Усевшись за столик, Али перешел на иврит, который после многих лет, проведенных в израильской тюрьме, знал в совершенстве.
— Ну что, — начал он, — угостить вас фалафелем? Как говорится, один фалафель для двух народов?
— Нет, спасибо, Али, мы не голодны. Расскажи лучше, что происходит?
— Как "что"? Сам разве не знаешь? Закладываем основы демократии нового палестинского общества. На этой неделе познакомился с методами допроса в родном БАМАДе...
— Ну и как?
— Что тебе сказать... Они от вас многому научились, но не всему еще.
— В смысле?
— В смысле — не бьют пока.
— А чего хотели?
— Того же, чего и ты: информации.
— Не обо мне, надеюсь?
— Очень ты им нужен! У них сегодня сверхзадача выявить всех, кто про Абу Амара анекдоты рассказывает.
Абу Амар была партийная кличка Ясера Арафата.
— А что, есть анекдоты? — спросил я с любопытством.
— Да сколько хочешь! И я даже знаю, кто их распространяет.
— Кто же?
— Он сам! Потом его люди смотрят, кто смеется. Ох, хитрый человек Абу Амар!
— Да брось, Али! В совке про Брежнева тоже говорили, что он специально про себя анекдоты придумывает. Все это — чушь. Это говорят про всех диктаторов.
— Не знаю, не знаю, — не унимался Али. — А что чуть ли не каждый год идут слухи про смерть Абу Амара, скажешь, тоже чушь? То в него из Ар-Пи-Джи стреляют, то самолет его пропадает, то инсульт его разбил... И каждый раз — слезы, всенародный траур... Флаги с черной ленточкой, траурные речи, выбирают преемника... А через несколько дней — глядь: живехонек, меняет приближенных. Кто недостаточно скорбел — уходит в отставку. И хорошо, если не вперед ногами...
Я посмотрел на Алину и понял, что общество моего палестинского друга безумно ее тяготит. Да я и сам, признаться, был не в настроении слушать именно сейчас его майсы. Я извинился перед Али за то, что должен бежать, сердечно с ним попрощался, и мы ушли.
Мы жили в пяти минутах ходьбы друг от друга, и я очень боялся, что, пока я буду переводить матвеевскую статью, Алине придет в голову зайти ко мне без звонка.
Я высадил Алину на Агрипас рядом с ее домом, но еще долго не мог уехать, потому что она требовала с меня разнообразные клятвенные обещания в том, что мне не предстоит ничего опасного. Наконец, мне, вроде бы, удалось ее успокоить, и я поехал к себе.
XV
Войдя в дом, я почувствовал, что мне невыносимо хочется спать. Но времени было в обрез: дай Бог закончить работу к утру. Я сварил полную джезву крепчайшего кофе и сел за компьютер. У Гарика я прочитал статью вскользь, следя только за главной линией сюжета. Сейчас мне приходилось вчитываться в каждое слово. Это был типичный матвеевский текст, Матвей at his best: точность в описаниях, скрупулезное отношение к деталям, топографическая четкость арены событий и головокружительно ясная последовательность изложения. Я поймал себя на том, что, хотя читаю статью по второму разу, она по-прежнему воспринимается как остросюжетный детектив. Не хуже, чем у Тополя и Незнанского. А ведь все это Матвей писал, зная, что на него охотятся, понимая, что ему, может, осталось недолго... Смог бы я так на его месте? Вряд ли. Мне малейший шум заснуть не дает, а уж писать в лихом авантюрном ключе, когда вокруг такое... Нет, я бы точно не смог. Посмотрим, сумею ли хотя бы сделать достойный перевод.
Некоторые вещи пришлось изменить — они явно не канали в ивритском варианте. Так, например, мягко говоря, малоизвестного израильтянам Миклухо-Маклая я без сожаления заменил на Марко Поло, тем более что последний больше соответствовал месту действия. Хотел было заменить Штирлица на Полларда, но тогда пришлось бы выкидывать приведенную Матвеем там же программную цитату "подождите, партайгеноссе, я перемотаю пленку", а мне ее стало жалко. Цитату из Бродского я тоже оставил: какого черта, в конце концов! Лауреат Нобелевской премии. Не знают — их проблемы.
В девять позвонила Алина, обрадовалась, что я дома, и попросила разрешения прийти "хотя бы на чуть-чуть". Я подумал, что неплохо бы мне сделать на часок перерыв, и разрешил. Повесив трубку, я пошел принимать душ.
Я уже закончил мыться и начал растираться полотенцем, когда услышал, как открылась входная дверь.
— Илья, ты где?! — испуганно позвала Алина.
Я крикнул ей, что в ванной, скоро выйду. Потом я услышал, что Алина включила телевизор. По одним только доносящимся из-за стены звукам я догадался, что государственный канал опять крутит документальный фильм о жизненном пути покойного премьера. После всего, что я узнал из статьи Матвея, я больше не желал подставлять уши под патоку лживого официоза. "Выруби это дерьмо!" — заорал я Алине. Звуки за стенкой немедленно прекратились. Успокоившись, я накинул халат и вышел из ванной.
— Ты чего так раскричался? — спросила Алина.
— Извини, нервы стали ни к черту.
— Понимаю... — Алина забралась в кресло с ногами и откинула волосы со лба. — Послушай, я раньше как-то не обращала внимания, а сейчас стала смотреть этот ролик в которой уже раз, и вдруг подумала: а почему его сын на похоронах был чисто выбрит? Ведь, по иудаизму, вроде бы, не положено?
— Потому же, почему премьера хоронили в гробу, а не в саване, как положено по еврейскому обряду... Помнишь рассказ Бабеля "Конец богадельни"? Старички зарабатывали тем, что сдавали внаем один-единственный гроб. "В дубовом ящике покойник отстаивался у себя дома и на панихиде; в могилу же его сваливали облаченным в саван". А потом немцы убили в бою коменданта гарнизона Герша Луговского, и товарищи приказали положить его в могилу в гробу...
— Как ты все помнишь!
— Я помню наизусть трех авторов: Бабеля, Довлатова и Кибирова.
— Но ты мне все равно не объяснил. Почему семья премьера не хоронила его по еврейскому обычаю?
— Да потому что они атеисты пальмахной закваски, вот почему!
Мы попили чаю, и я, скрепя сердце, отправил Алину обратно домой. Переводить я закончил под утро. Проспав мертвым сном три часа, я со страшным трудом разлепил глаза в начале восьмого, влез в так и не постиранную форму, запихнул в вещмешок распечатку статьи и дискету, подхватил М16 и поехал в Тель-Авив встречаться с редактором "Мевасера" Шайке Алоном.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
УЛИЦА РИВЛИН, ТЕЛЬ-АВИВ
1 ноября 1995 года
00:20
Лица человека за рулем новенького опеля "корса" цвета металлик было практически не видно: оно было скрыто тенью от щитка под ветровым стеклом. Улица Ривлина после полуночи практически не освещалась. Света двух рахитичных фонарей, установленных в разных концах этой улицы еще в те времена, когда Меир Дизенгофф был городским головой в Тель-Авиве, едва хватало на то, чтобы отвоевать у чернильной темноты два сизых пятна на асфальте. А большего обитателям этой улицы никогда и не требовалось, ибо в квартале престарелых "йеким" — выходцев из Германии, сохранивших чинный распорядок жизни с самого приезда в Палестину в середине тридцатых, никому бы в голову не пришло возвращаться домой позже полуночи, после того как гасли большие лампионы на соседней улице Бограшов..
Опель "корса" остановился у подъезда дома номер одиннадцать, прямо напротив медного щитка с надписью "Киностудия Куф & Куф". Вернер вылез из машины, все время оглядываясь вокруг, пытаясь разглядеть в темноте любой признак подозрительного движения или постороннего присутствия. Уверившись — совершенно, впрочем, ошибочно — в том, что за ним не следят, он толкнул скрипучую калитку рядом с вывеской киностудии, и по каменной дорожке, делящей надвое черный палисадник, торопливо добрался до единственного в доме номер 11 подъезда. Киностудия занимала весь подвал, а ключ хранился здесь же, позади электрического щита, слева от бронированной двери. Вернер нашарил ключ, вымазав кончики пальцев бурой пылью, открыл дверь, вошел и спешно запер ее за собой.
В помещении киностудии было еще темнее, чем в подъезде, и глаза вошедшего отказывались привыкнуть к этой сплошной черноте. Постояв с минуту возле самой двери, Вернер неохотно зажег свет. Трескучие неоновые лампы под потолком осветили облупившуюся краску на стенах прихожей и несколько стеклянных дверей, ведущих в смежные студийные помещения. Не теряя больше времени, он толкнул ту из дверей, которая была к нему ближе всего, прошел в аппаратный зал и уселся на крутящемся стуле перед дисплеем одного из студийных компьютеров. Вернер достал из глубокого бокового кармана своего бумазейного плаща любительскую видеокассету Video8, отыскал на передней панели компьютера ячейку нужных размеров и вставил туда кассету, надавив пальцами на ее торец.
С равномерным жужжанием кассета ушла в предназначенный для нее вход. Зажглись два дисплея над главным пультом компьютера, и сразу на них возникла одна и та же сцена: на правом экране — в черно-белом изображении, на левом — в полном цвете. Паркинг, охрана, правительственный лимузин... Не глядя на экраны, Вернер набрал команду Rendering на клавиатуре компьютера. "Вставьте оптический диск", — зажглась надпись в небольшом жидкокристаллическом окошке над клавиатурой. "Уже вставлен", — пробормотал Вернер, досадуя на глупую машину, и нажал на Enter. Раздался щелчок, потом заурчал по-кошачьи оптический дисковод, переваривая вставленный диск. В нижней строке обоих экранов зажглись таймеры, отсчитывая время записи. Вернер откинулся на спинку вертящегося стула, достал сигарету и прикусил фильтр, не закуривая. Его длинные анемичные пальцы барабанили по кромке стола. Нервы, подумал Вернер, нервы сдают. Когда это кончится, надо куда-нибудь уехать подальше. На работу не вернусь, квартиру отпишу сестре...
Кончилось быстрее, чем он ожидал. Обернувшись на непонятные звуки из передней, Вернер увидел силуэты людей в темной раме входной двери. Он успел разглядеть направленное на него дуло "беретты", а потом раздался выстрел. И сразу же где-то вдалеке послышался надрывный вой полицейской сирены.
ОТСТУПЛЕНИЕ: ШАЙКЕ АЛОН
Шайке (урожденный Иешаягу) Алон занял пост главного редактора газеты "Мевасер" довольно неожиданно, в том числе и для него самого. Случилось это вскоре после того, как финансовая группа Мердока, решив закончить свою неудачную трехлетнюю эпопею на рынке израильской прессы, продала газету обратно в местные руки. Покупателем выступил мультимиллионер Юсуф Мавроди, тунисский еврей, сделавший в свое время головокружительную карьеру в израильских спецслужбах, а затем использовавший накопленные за время работы связи для открытия собственной лавочки по продаже израильского оружия диктаторским режимам Центральной Африки и Латинской Америки. Своих денег в это дело он не вкладывал, а выступал посредником между небедными заморскими покупателями и собственными приятелями из директората израильской оборонки. Предприятие Мавроди в первые же годы существования принесло своему владельцу неслыханные барыши, ибо комиссии взимались с обеих сторон, причем львиная их доля, поступавшая из-за границы, никак не отражалась в налоговых ведомостях.
Заработав первые десять миллионов долларов, Мавроди, опять-таки благодаря прежним связям, сумел удачно вложить их в бумаги государственных корпораций, выставленных в те дни к приватизации. В результате этих сенсационных сделок Мавроди к началу 90-х годов стал одним из влиятельнейших людей в Израиле: владельцем второго в стране холдингового консорциума "Каспей ха-ционут". Тут предприимчивый уроженец Туниса осознал собственную значимость, и ему захотелось иметь свою газету. Правда, канадский магнат Холинджер, у которого Мавроди попытался было перекупить — со значительной переплатой — контрольный пакет "Джерузалем пост", наотрез отказался даже встречаться с израильским нуворишем. Этот первый опыт на местном газетном рынке произвел на Мавроди самое неприятное впечатление. Но тут на его удачу группа Мердока объявила о своем намерении продать "Мевасер" — и Мавроди оказался первым в списке покупателей, так что сделку удалось закрыть даже без конкурса.
Став обладателем газеты, Мавроди сперва собирался сделать ее генеральным директором самого себя, а главным редактором — своего младшего сына Юлия, известного тель-авивского шалопая и мажора. Однако друзья объяснили ему, что престижу газеты это может серьезно повредить. Так что Мавроди, будучи человеком разумным, несмотря на тщеславие и незаконченное среднее образование, отказался от этого намерения. Сына Юлия он назначил гендиректором, а на должность главного редактора пригласил Моти Гранота, знаменитого разоблачителя, свалившего правительство Рабина в 1977 году своевременно опубликованным репортажем о валютных счетах премьерской четы в США. О том, что заставило Гранота соблазниться на приглашение Мавроди, можно лишь догадываться, но долго он у руля "Мевасера" не задержался. Довольно скоро ему доложили, что новый хозяин газеты "подкармливает" нескольких журналистов, которые печатают в разных разделах "Мевасера" рекламные статьи о предприятиях, входящих в империю Мавроди, — его гостиницах, автосалонах, "кантри клабах" и турагентствах. Рассвирепев, Гранот написал Мавроди письмо об отставке, которое назавтра опубликовали все газеты, кроме "Мевасера". Отрывки из этого письма спустя несколько месяцев после драматической отставки Гранота использовались в платной рекламе других газет, красовались на многометровом щите напротив Рамат-ганской алмазной биржи и были расклеены по бортам автобусов "Дана".
Для Мавроди-старшего это был тяжелый удар. В сердцах он едва не продал газету. Но потом, представив себе злорадство всех этих польско-литовских снобов из Северного Тель-Авива, когда они узнают о его позоре, Мавроди дал себе зарок идти до конца и победить, несмотря на неудачный дебют. Всем советчикам, предлагавшим кандидатуры звезд местной прессы для назначения на должность, оставленную Гранотом, он указал на дверь. "Звезд больше не будет, — сказал Мавроди, — звезды моей газете не нужны. Ей нужны добросовестные и лояльные работники".
Шайке Алон соответствовал этому определению больше, чем любой другой сотрудник издательской группы "Мевасер". Пятнадцать лет он бессменно возглавлял службу новостей газеты, даже не задумываясь о возможном повышении в должности и никак на него не претендуя. Он чувствовал себя на своем месте — и в самом деле, он был на месте, насколько я вообще могу судить о таких вещах. Шайке Алон был, на мой взгляд, лучшим руководителем деска во всем средиземноморском бассейне — жесткий и исполнительный администратор с молниеносной реакцией и изумительным чутьем на горячие новости. В бытность мою ответственным выпускающим ежедневного "Вестника" мне десятки раз приходилось присутствовать на редакционных летучках "Мевасера" у Шайке в кабинете. Неизменно я поражался тому, как этот человек умеет держать в голове каждую заметку и публикацию идущего в печать номера (в первой тетрадке "Мевасера", которую готовил его деск, было в те дни шестнадцать страниц большого формата), как он следит за графиком подачи статей и как успевает за время подготовки номера переговорить с каждым репортером и автором выпуска, от собкора в Вашингтоне до спортивного комментатора, отправленного обозревать футбольный матч в Беэр-Шеве.
Карьеру журналиста Шайке начал в свое время в пресс-службе армии, куда его перевели из танковых войск после тяжелого ранения, полученного на сирийском фронте в Шестидневную войну. После демобилизации "Мевасер" взял его на полставки военным корреспондентом. В ночь на 6 октября 1973 года Шайке передал в редакцию свой репортаж на 200 слов, подробно рассказывавший обо всех последних перегруппировках египетских войск вдоль линии границы. Из этой заметки, свидетельствующей со всей очевидностью, что завтра египтяне начнут войну, военная цензура выбросила 190 слов, оставив лишь имя автора и последнюю фразу: "В штабе ЦАХАЛа ведется постоянное наблюдение за передвижениями неприятельских войск". Текст этой заметки, со всей цензурной правкой, висит теперь в рамочке под стеклом на стене у Шайке в кабинете... После войны Шайке взяли в штат "Мевасера", где он быстро продвинулся из корреспондентов в редакторы, а после возглавил деск.