9 часов 20 минут
Вдруг дверь кабинета резко распахнулась…
– Гражданин! – Голос Нины Павловны, странным образом огрубевший, вибрировал от гнева. И предназначался он некоему нахалу в огромных, с голенищами выше колен, охотничьих сапожищах.
– Я вам не гражданин, а товарищ, товарищ Муськина! – резким фальцетом прокричал человек, уже влетев тем временем в кабинет.
– Товарищ!!!
Но… было поздно: Кэремясов, поднявшись из-за стола, выкинул обе руки навстречу «буре», на какую походил сей наглец гражданин-товарищ из-за его ураганом раздувшегося старого брезентового дождевика. В то же время этот жест служил сигналом Нине Павловне умерить ретивый пыл и не волноваться за жизнь его, Кэремясова: прорвавшийся посетитель был его давний-предавний знакомец и вовсе не террорист.
Разумеется, Нина Павловна знала это тоже. Кто же не знал в районе Тита Черканова? И если ныне помощник секретаря райкома готова была грудью заслонить своего «шефа», то потому, что ей внушил опасения дикий, с горящими очами вид Черканова, вбежавшего в приемную. Теперь же, исполнив свой служебный и гражданский долг, она могла с чистой совестью ретироваться, оставив их наедине.
Кэремясов, улыбаясь, шел навстречу «скандалисту» с распахнутыми объятиями.
Черканов словно бы без видимых усилий скользнул мимо, метнул картуз, который мял в руках, на длинный стол, приставленный перпендикулярно к рабочему столу хозяина кабинета.
Только что голосивший фальцетом, гость заговорил почему-то хрипловатым баритоном:
– С каких это пор наш Мэндэ являет свой блистательный лик перед нами, мелкой сошкой, аки милость?
Кэремясов в ответ ласково щурился, любуясь неподдельной яростью доброго знакомца.
– И почему это у всех чинуш быстро укореняется привычка ставить у своих дверей караул? Боятся покушения на свои священные особы? Кому они нужны?
«Какие люди! – Кэремясов с нарастающей нежностью взирал на разошедшегося посетителя. – Не боятся резать в глаза правду-матку невзирая на лица!» Гордился эпохой. И собой тоже: вот он, первый секретарь, слушает горькую истину и… не топает ногами, не бьется в истерике, требуя, чтобы замолчал. А мог бы? Вчера бы – еще как! Выскользнуло из памяти: «О времена, о нравы!» Впрочем, вчера не сидеть бы ему в этом кабинете.
– Если так пойдет дальше, глазом не успеете моргнуть – оторветесь от трудящихся масс! Тогда пиши пропало! И для вас все будет кончено! – не унимался правдолюбец. – Растение без корней долго не живет. – Последнее сказал зря. Фраза явно не вписывалась в торжественный слог героя трагедии, произносящего обличительную тираду бюрократии всех времен и народов.
Кэремясов – символ ее, в глазах трибуна, – вовсе не был таковым, как мог бы решить легковерный читатель, особенно нынешний,'всеми фибрами души презирающий и ненавидящий чиновников всех сортов. Поэтому-то он и улыбался поощрительно, хотя, надо признаться, кошка царапнула его сердце острым коготком разок-другой.
– Ладно, Тит Турунтаевич, не стоит балагурить чересчур. Как можно работать в постоянной шумихе, в суетной круговерти? Надо ведь и поразмышлять в тихом уединении. Лучше садись и поведай о последних новостях в вашем наслеге. – Замечательно, заметим, что Кэремясов невольно принял высокий стиль, предложенный ему неожиданным, но, судя по всему, милым его душе собеседником.
– Некогда рассиживаться с тобой и разводить турусы на колесах, – пробурчал между тем, сдаваясь, Черканов, погружаясь, как в облако, в емкое круглое кресло, в которое сел по неосторожности. Тут же подскочил ошпаренно, переместился на твердое. – Сюда я наведался поторопить завоз товаров в наше сельпо. Сегодня утром должен был вернуться.
– Чего же застрял?
– Среди ночи позвонили, что у нас в трудных родах изнемогает Хобороос Дабанова. Надобно роженицу немедленно доставить в район – требуется срочная операция.
– Так в чем дело, громоподобный парторг?
– В том, великий тойон, что в авиаотряде мне дали под задницу сапогом: у них, видите ли, лимиты министерства здравоохранения исчерпаны! А человек пусть помирает? Это как, дражайший секретарь райкома?
– Безобразие! Хамство! – Кэремясов не верил своим ушам. Задохнулся от возмущения.
– А ты, конечно, в первый раз слышишь, не так ли? Тебе неизвестно, что на охоту для начальства вертолет всегда готов к их услугам? Ну откуда тебе и знать, бедный? – И еще не преминул вдобавок уязвить колючим, ядовитым вопросцем, на который Кэремясов поначалу не обратил внимания – Кстати, не думал, почему вас, чиновников, тянет на стрельбу?
Мэндэ Семенович посуровел каменно, успокоив легким пожатием руки вскочившего было Черканова, стремительно шагнул к телефону.
– Леонид Сидорович? Вы почему не послали санитарный вертолет в совхоз «Артык»?
Телефонная трубка долго и нудно что-то бубнила, хрипела, булькала.
– Я вас выслушал. Теперь выслушайте меня вы, – проговорил Кэремясов медленно, спокойно. – Вам совершенно справедливо был объявлен в свое время выговор! Смею надеяться, не запамятовали, за что именно?.. Ну так вот, слушайте меня внимательно: не позже чем через полчаса вертолет должен вылететь по назначению, врач к вам сейчас прибудет. Об исполнении доложите моему помощнику. У меня все.
Кэремясов, обернувшись с покровительственной улыбкой к Черканову:
– Вертолет сейчас пойдет!
– Не может быть! И как это тебе, Мэндэ Семенович, удалось? Поделился бы секретом с нашим братом, а… – В глазах Черканова зарябила усмешка.
– Не издевайся, бисов сын! – желая шуткой скрыть свое смущение, погасил Кэремясов улыбку. – Ну прав! прав ты: работы с кадрами невпроворот! – И доверительно, как бы и жалуясь: – Сам знаешь, как подзапустили мы это дело в былые-то годы… Эх, не хватает нам людей, браток! – Изливая наболевшее, Кэремясов меж тем включил селектор:
– Нина Павловна, через полчаса в совхоз «Артык» вылетает санитарный вертолет. Обратным рейсом в аэропорту его должна встретить машина «скорой помощи». Проконтролируйте, пожалуйста. – Повернув голову к Черканову, добавил: – Тит Турунтаевич, ты сейчас куда?
– Подался бы домой.
– Значит, попутно… Нина Павловна, распорядитесь, пожалуйста, чтобы Черканова с врачом срочно подбросили в аэропорт на нашей машине.
– Слушаюсь, товарищ Кэремясов!
Мэндэ Семенович скривился как от зубной боли. «Ну и самолюбие у этой дамочки! Настоящая мегера! А впрочем…» И зависть, и восхищение были тоже. Блаженство – откинуться в кресле. Пусть минуту – побыть одному. Забыться. Если бы… Что-то засвербело в мозгу. «Хм! Что это спросил Тит? Кажется… кажется… Ах, да: «Почему, мол, чиновники любят побаловаться ружьишком?» Любопытно! Ну и Тит! О хитромудрый змий! Дока… А и вправду: почему?» Сам Кэремясов не был не то что заядлым охотником – никаким, что его, коренного якута, отнюдь не украшало. Кажется, отвлекся. Почему же все-таки? В голове вдруг что-то щелкнуло, щелкнуло, выскочило крамольное, прилипчивое, хрипатое: «Идет охота на волков, идет охота…» Вроде что-то диссидентское? Автора вспомнить не смог. Да и нужды не было – какой-нибудь прощелыга, шелупонь богемная… Додумать не успел. Включившийся селектор официальным голосом Нины Павловны произнес:
– Зорин объявился!
– Пусть заходит! – Спохватился: обдернулся в слове. Надо бы: «Просите, пожалуйста!» Пожурил себя насчет того, что следует подавать пример подчиненным, тогда и спрашивать.
9 часов 45 минут
Глаза чуть навыкат. Горбонос – правда, не по-орлиному. Лет под шестьдесят. Плотен. Лепили, похоже, глину замесили крутенько. Мят-перемят. Видать, пожевала его жизнь, да, пожевав, и выпустила на дальнейшее существование. Впрочем, эти помятость и небрежность в костюме не раздражали Кэремясова, в принципе уважающего опрятность и чтобы во всем с иголочки… Таков был при беглом взгляде Михаил Яковлевич Зорин. Именно он теперь и «объявился».
Но перед тем как ему войти и вяло, но не небрежно поздоровавшись, угнездиться в круглое кожаное кресло, выкинуть на стол распечатанную раздрызганную пачку «Беломора», необходимо сказать хотя бы пару слов об этой весьма примечательной, колоритной личности. Тем более что время, потраченное на рассказ, не входит в заявленный нами хронометраж, ибо оно – ослепительный просверк в сознании Мэндэ Семеновича, чиркнувшая темь неба дальняя зарница…
Про Зорина Кэремясов был наслышан еще с самого детства – вернее, про Тааса Суоруна, что значит Каменный Ведун. Так окрестили еще молодого (в Тэнкели приехал за год до войны) геолога местные старцы. Они зря не скажут.
Понятно, наиважнейшую роль сыграл и счастливый характер русоволосого русича – простота и душевность: что среди уходящих в верхний мир, что среди явившихся лишь на белый свет – всюду он свой. Язык, что ли, какой волшебный ему ведом? Кто вообще знает, как удается такое-то? Эта мысль, признаться, некоторое время очень занимала Кэремясова; да потом и гадать бросил. Ясно стало: талант такой человеку дан – быть всегда человеком. Гадать-то вроде прекратил, но чувствовал, не уйти ему от этой мысли. А почему и к чему она приведет его, Кэремясова, – новая тайна. Ох какая манящая! Ох какая мучительная! А что, не сладкая разве?
Теперь же другое: вся надежда – на Тааса Суоруна! Зря, что ли, Кэремясов, став в прошлом году секретарем райкома, искренне возликовал, когда узнал, что именно легендарный Зорин, видящий землю насквозь и глубже, заправляет здесь на посту директора золотокомбината? Именно эта давняя радость, вдруг очнувшаяся и проклюнувшаяся в сердце, точно спешащий на волю пушистый цыпленок, вселяла в него неопровержимую детскую веру, что какой-то выход найдется-таки. И найдет его человек, которого он уважает. Который… который… В общем, Таас Суорун! Если не он, то кто же? Последняя надежда – Таас Суорун!
– Вынужден, Михаил Яковлевич, сообщить вам весьма пренеприятную новость… – Тон, выбранный Кэремясовым для начала разговора, должен был, по его задумке, заинтриговать собеседника.
Уже успевший окутаться густой дымовой завесой, Зорин вопрошающе выблеснул яркими точками сквозь колеблющуюся синеву.
«Не смеется ли чертов батька? – насторожился Кэремясов. – Кажется, нет». Успокоившись, продолжил буднично:
– …звонил из Якутска Воронов… – выдержав паузу до невозможного предела, чему, к слову, мог бы поучиться актер, мечтающий играть в чеховском репертуаре, – секретарь обкома… Воронов. – Хотя должность имярека можно было и не называть: Федотыча знали все. – Интересуется планом.
Гром грянул. Кэремясов не рискнул сразу же посмотреть в сторону Зорина: результат мог быть плачевным, ибо как знать, какое впечатление произвело это грозное предупреждение на директора.
Крепкий, видать, орешек – даже желваками не заиграл. Аккуратным плавным жестом отодвинув дым, начал удобнее устраиваться в кресле: разговор обещал быть непростым. На другой и не рассчитывал. Да и зачем приглашен в райком, догадывался – не чаи распивать.
– Был звонок и мне – из объединения. Но одно существенное «но»: у меня не спрашивают, а только твердо обещают.
– Что обещают? – И надежда просквозила в голосе.
– Снять! – Зорин присмолил от окурка новую папиросу. – Поскорей бы выполнили свой посул. Я им великое спасибо сказал бы, от всей души.
– Нас с вами подобру-поздорову не снимут. Можете быть уверены!
– То-то и оно, – Зорин легко, с готовностью согласился. – Немудрено, если полетишь вверх тормашками.
– Ладно. Оставим это, Михаил Яковлевич. Не то страшно, что вверх тормашками. Не оправдать доверия – позор! Тягчайшая вина перед партией! – Начало беседы отнюдь не устраивало Кэремясова; она устремлялась явно не в то русло. Выходила какая-то дичь. Посиделки. Не хватало только выпивки, чтобы поплакаться друг дружке в жилетку. Кажется, этот, прошедший огни, воды и медные трубы жох не принимает всерьез ни его самого, ни его тревогу…
Зорин почувствовал нахмурившееся настроение хозяина кабинета:
– Это верно, Мэндэ Семенович, – позор. Сгоряча ляпнул. Да уж чересчур жестко трет холку этот треклятый хомут. Невмоготу. – Как бы извиняясь, смущенно вдавил в пепельницу недокуренную «беломорину», отпружинил из кресла и грузно навалился грудью на стол: – Что еще сказал Федотыч?
– Хоть кровь из ноздрей, а план (в отместку за легкомыслие произнес для Зорина «план» с маленькой буквы) должен быть сделан!
– Ну, а ты?
– Что я?.. Пообещал. – Вздох вышел протяжно-жалобным. Не хотел ведь сочувствия – так уж получилось. Помимо воли.
– Вот и я… тоже пообещал своему начальству. Иначе нельзя. Ежели сейчас начнешь отбрыкиваться – пиши пропало. Завопят: паникер! Заблаговременно настроился на поражение! Не сумел задействовать все резервы! Лучше уж попытаться отбояриться в конце года. Найдем, на что сослаться. Разных обстоятельств пруд пруди. А там, глядишь, и выплывем.
«Опять понес свою околесицу! – с досадой мысленно поморщился Кэремясов. – Откуда у нас эта привычка придуриваться?» Возмущал и лагерный жаргон. Хотя, знал по анкете, Зорин не подвергался необоснованным репрессиям. Вообще мужик вроде интеллигентный. Да и с высшим образованием.
Но не это глубоко задевало, даже оскорбляло: хитрован Зорин ловко втягивал его в свою пусть не явно преступную, но, как бы выразиться точнее, не слишком чистоплотную аферу. И делал это, шельма, так осторожно – не придерешься. «За кого же он, любопытно, меня принимает?» – не то развеселился, не то обиделся Кэремясов. Пожалуй, все-таки огорчился. И тем острее, чем больше почитал Тааса Суоруна. Не имел он морального права провоцировать на грубый обман человека, столь к нему расположенного… А коли так, был вынужден заговорить иначе:
– Должны мы или не должны оправдать доверие партии, страны, если угодно?! – Не нашлось других слов. Эти ж всегда наготове. Чем плохи? Правда, затрепаны, но ведь… Тут же и смягчил тон – Я вызвал вас послушать, что вы, опытнейший заслуженный геолог, скажете на это?
Не то чтобы не принял лесть, да и не было ее, Зорин меж тем увернул в сторону:
– Только подумать – оторопь берет. Кому мы должны: партии! стране! Голову поднять – и то страшно. – Натужно произнес все это с опущенной головой, уже и не русой, а скорее пегой, сединою прихваченной.
«Сколько же можно валять ваньку, прикидываться казанскою сиротою? Всякому терпению бывает предел, черт возьми! Секретарь райкома я в конце концов или не секретарь?»
– Так, извините, Михаил Яковлевич, говорится не для красного словца. Так и есть на самом деле.
– И вы извините меня, Мэндэ Семенович. Я понимаю…
Разговор по душам явно не клеился. Что ж! Оставалось перейти на безличный деловой язык.
Кэремясов так и сделал:
– Надеюсь, вы провели совещание ведущих специалистов, как было условлено?
– Да.
– Ну и?..
Зорин молча растопырил руки.
«Да он что же, издевается надо мной? Я кто для него – мальчик?» Оскорбительность ложных отношений, какая неизбежно возникла между ними, становилась почти очевидной. Еще не знал, что родившееся вдруг подозрение теперь не уйдет бесследно, как прежде. Снисходительной усмешкой уже не отделаться. И вопрос: «Кто же он для людей, которыми обязан руководить?» – занозил мозг и душу. Побелев в суставах, пальцы вцепились в подлокотники кресла. Кэремясов громадным усилием давил клокочущее и готовое вот-вот вырваться наружу возмущение. Правда, на этом совещании он должен был присутствовать лично, но не смог: из-за нелетной погоды застрял в отдаленном участке совхоза. Ну так что из этого?
– И к чему все-таки пришли?
Зорин неопределенно шевельнул плечами.
Грохни сейчас Кэремясов кулаком – стало бы легче. Не мог. «На меня же, секретаря райкома, повышают голос – я не обижаюсь. А если ради пользы дела?» И все равно не мог. «Рохля! Мямля!» – пружинно взвился с кресла. Заметался по кабинету.