«Вероятно, такое чувство у приговоренного к повешению. Если его действительно повесят, он умрет и все кончится. А если ему придется пережить все приготовления к казни и только когда перед его лицом уже повиснет петля, он узнает, что помилован, он может страдать всю жизнь».
Письмо Кафки к отцу было попыткой объяснить обиду, тлеющую в нем на протяжении всей жизни.
Простота смерти кажется предпочтительнее бесконечной угрозы унижения. Вследствие этого большая часть взрослой жизни Кафки была покрыта тенью неизбежности надвигающейся боли. Ощущение этой неизбежности заполняло не только его настоящее, но и все обозримое будущее. Как Осужденный в его новелле «В исправительной колонии», Кафка жил, как будто постоянно ожидая исполнение приговора.
Он достиг успеха как писатель, но оставался полностью под влиянием отца. Тот оставался постоянно недовольным свершениями своего сына. Со временем молодой писатель обнаружил, что он не может принять редкий комплимент от своего отца: «Это стало неизменной привычкой, даже когда твое мнение, в порядке исключения, совпадало с моим».
Спустя годы Кафка переосмыслил всю историю своей жизни, осознав ее бесконечной борьбой за освобождение от тирании.
Всю глубину страданий писателя особенно хорошо воплощало одно детское воспоминание. Он и его отец в купальне: «Вот я, костлявый, тощий, хилый; и ты, сильный, высокий, мускулистый». Стыдясь своей неуклюжести в воде, юный Франц почувствовал ужас осознания: «В такие моменты вспоминались и назойливо преследовали меня все мои прошлые ошибки».
Алкоголь
История К. Кнапп
«Я любила то ощущение, которое вызывал во мне алкоголь, и мне нравилось, как алкоголь смещал фокус моего внимания от меня самой», – писала Кэролайн Кнапп в своей блестящей книге воспоминаний «Алкоголизм: история любви», вышедшей в 1996 году.
Немногие писатели или ученые сумели так хорошо описать то особенное ощущение, которое испытывает пристрастившийся к алкоголю.
«Мне нравились звуки алкоголя: скольжение пробки из горлышка винной бутылки, отчетливое буль-буль жидкости, льющейся в бокал, позвякивание кусочков льда в высоком стакане».
«Я любила все эти ритуалы, дух товарищества и братства, который возникает между пьющими».
«Я любила… теплое, расслабляющее ощущение, одновременно легкость и кураж, которые алкоголь дарил мне».
«История любви. Да, это история любви, – пишет Кнапп. – Речь идет о страсти, чувственном удовольствии, мощном притяжении, вожделении, трепете, томлении. Эта потребность столь сильная, что она разрушает человека».
У некоторых читателей мемуаров Кнапп описание кубиков льда, постукивающих в стакане, пробуждает целый мир. Образы, которые писательница столь любовно создает, так или иначе связаны с мощным переживанием – предвкушением алкоголя. Эти многообещающие намеки обладают властью пробуждать интерес, фокусировать внимание, разжигать желание. Кнапп пишет: «И сегодня я все еще не понимаю, исходит ли этот голод из семьи, или это нечто, с чем я родилась».
На самом деле захват является результатом обучения и воспоминаний. Намеки не имеют никакого значения, если нет ассоциации с предыдущим опытом. Если вы никогда не курили, то хруст сигаретной пачки, першение в горле, колечки дыма, образ верблюда или ковбоя не вызовут у вас никакого отклика; вам не захочется курить.
В конце концов Кнапп отвечает на вопрос об источнике своего пристрастия к алкоголю: это была не просто «любовь с первого взгляда». Как она пишет в «Алкоголизме»: «Взаимоотношения развивались постепенно, в течение многих лет, когда расставания сменялись воссоединением».
«Дорогой отец!
Я напилась тем вечером, когда ты умер. Потом я напилась в вечер похорон, а потом пила каждый вечер – один год, 10 месяцев и 13 дней.
Мы никогда не обсуждали эту тему, по крайней мере напрямую: ты пил, я пила, мы пили, – но как все это переплелось вместе, стало таким запутанным и соблазнительным? Поэтому я решила, что пришло время все это обсудить. Я подозреваю, что ты – психиатр, психоаналитик и в семье, и за ее пределами, – был бы благодарен за это намерение, за намерение разгласить секрет, подобный нашему.
На первый взгляд все выглядит так непрезентабельно: дочь психоаналитика алкоголичка. Не очень-то красиво, не так ли? Кажется неправильным. Но ты-то хорошо знал, как обманчив первый взгляд, как может вскипеть пена и обезобразить самую красивую поверхность и насколько это сложная проблема – жить и пытаться любить людей, справляясь со сложными чувствами.
Я не помню свой первый стакан, но подозреваю, что он был выпит в твоем обществе; скорее всего, мы сидели в гостиной, где вы с мамой каждый вечер готовили себе коктейли… Мне нравилось пить, долгое время нравилось. Я любила это так сильно, что могла бы – буквально – умереть за глоток…
Я научилась выпивать у тебя, наблюдая за тобой. Я смотрела, как ты приходишь после работы и смешиваешь графин мартини, и я видела, как напряжение начинает отпускать тебя, после того как ты выпьешь первую порцию… Ты словно балансировал на грани печали».
Намеки не имеют никакого значения, если нет ассоциации с предыдущим опытом. Если вы никогда не курили, то хруст сигаретной пачки, першение в горле, колечки дыма не вызовут у вас никакого отклика; вам не захочется курить.
Кнапп определяет – как это может сделать только зависимый человек – главный принцип зависимости: твердая, неоспоримая и неколебимая убежденность в необходимости алкоголя. Это «мне нужно», по ощущениям, передается некоторыми сигналами: наше внимание уходит в сторону, скользит, словно под действием силы тяжести, и притягивается к стакану. В этом ощущении нас захватывает не сам алкоголь; а то ощущение, которое он вызывает. Как пишет Кнапп: «Мне иногда кажется, что алкоголики – это люди, которые возвысили свое стремление и обратили его в искусство или в культ. В погоне за стаканом, заполняя пустоту алкоголем, они иногда убивают себя. Они могут отказаться от жидкости, но погоню остановить труднее».
Кнапп сравнивает отчаянное стремление алкоголика к умиротворению с ее детским пристрастием к перфекционизму: к «идеальной паре фирменных кожаных выходных туфель», дополненных, естественно, «сапогами для верховой езды и черной вельветовой шляпой абсолютно идеального размера», или «самой высокой новогодней елкой в поселке». В каждом подобном случае предпосылкой конкретного желания было нечто иное, нежели сам объект этого желания: обещание, возможно иллюзорное, умиротворения. Для Кнапп это всегда была «некая духовная морковка на палочке, обещающая покой и утешение».
Физическая боль
История К. Кеттлуэлл
Подростком Кэролайн Кеттлуэлл резала себе руки. В своей книге «Обман» она пытается разобраться, почему ей так нравилось себя резать и почему это продолжалось почти до двадцатипятилетнего возраста: «Когда я начала это делать… я на самом деле абсолютно не понимала, зачем режу себя, – просто знала, что должна это делать. Я понимала, что это выглядит ненормальным – резать себя подобным образом». Внешне нормальная девочка-подросток, на которую словно падала тень беспокойства и страха: «Каждый день я просыпалась и отправлялась в школу, съедала обед и делала уроки, двигалась по жизни, но мне казалось, что я с каждым днем все больше выхожу из-под собственного контроля, как будто я была связана с той, другой Кэролайн только тончайшей нитью».
Кеттлуэлл описывает мгновения до того, как она резала себя, как «ужасное, скребущее, дергающее, тревожное беспокойство». Это беспокойство превращалось в «гнетущее напряжение, словно что-то ползло по моей плоти и мне хотелось стряхнуть это со своей кожи, как лошадь стряхивает мух. Я садилась на кровати, впивалась ногтями в лицо, испытывая желание разорвать на себе кожу. Что вы можете поделать с таким желанием?»
Испытав подобные ощущения, Кэролайн пыталась разобраться, как обычный человек может прекратить поведение не просто саморазрушающее – дикое. Что заставляло ее резать себя? Ни одна из «тривиальных» подростковых проблем Кэролайн не давала адекватного объяснения: «Сколько проблем следует иметь, чтобы оправдать самоповреждение?» Кеттлуэлл составила список возможных объяснений: чудаки и оригиналы в семейной истории (пьяницы, склонные к депрессии и самоубийству); ужасная ностальгия, граничащая с паникой; ночные кошмары и боязнь темноты. Но ни одно из этих объяснений не казалось существенным или истинным по отношению к ее собственному опыту. Все, что она знала, – это настоятельная потребность удовлетворить свое желание, и, когда она резала себя, тревожное беспокойство уходило. Разрежь – и ты проживешь день. Разрежь, и можешь садиться за уроки.
Кэролайн резала себя в отчаянии, или когда ощущала унижение, или неуверенность, или вину, или одиночество.
«Я нежно касалась лезвием бритвы бледной кожи на внутренней поверхности локтя, а потом медленно проводила линию – так медленно, что чувствовала, как через лезвие передаются самые слабые толчки сопротивления тканей, сменяющиеся свободным ходом лезвия. Это была очень тонкая, изящная боль, едва ли вообще боль, словно легкий мимолетный ожог от расплавленного свечного воска. После бритвы кожа словно таяла, на мгновение приоткрывая молочно-белые внутренние слои, прежде чем крохотные бусины крови насыщенного темно-красного цвета просачивались через разрез длиной в дюйм. Затем кровь наполняла разрез и начинала искажать чистые и ровные края аккуратно нанесенной раны. Хаос в моей голове превращался в мягкий шелк тишины и покоя. Я вся становилась этим ощущением – ощущением руки, лезвия, крови и плоти».
Кэролайн резала себя в отчаянии, или когда ощущала унижение, или неуверенность, или вину, или одиночество. «Мне хотелось резать ради самого разреза, – объясняет она, – чтобы осторожно препарировать капилляры, открывать вены. Потребность резать была для меня тем же ощущением, как жажда воздуха в тот момент, когда вы ныряете в бассейн слишком глубоко, чтобы продержаться на одном вдохе».
Она искала истоки своей потребности самоповреждения, но этот поиск в конечном счете привел ее в тупик. Ключи, которые она надеялась отыскать, – какой-нибудь первоначальный эмоциональный заряд или случай, запечатлевшийся в памяти, – так никогда и не нашлись. Кэролайн пыталась найти ответ, распутать это невидимый узел в моменты «изящной боли», но осмысления не происходило, только всепоглощающие эмоции, которые она испытывала в такие моменты.
В этом ощущении Кэролайн нашла способ уводить свое внимание от того, что беспокоило ее, к тому, чем она могла управлять. Вот это самое управление и стало захватом, захватом внимания и самой себя. Это привело к замкнутому кругу, который очень трудно разорвать. Одна из головоломных задач по выяснению истоков подобной склонности состоит в определении, является ли самоповреждение предшественником или последствием, причиной или результатом. Была ли Кэролайн захвачена самоповреждением и, следовательно, прибегала к нему в моменты дискомфорта или тревоги или нанесение ран было результатом захвата тревогами и потребностью в освобождении? Дело в том, что захват может порождать захват.
Детская травма
История Норы
Когда Нора была ребенком, ее сбивало с толку несоответствие между тем, как выглядела ее семья для стороннего наблюдателя, и тем, что она сама переживала в этой семье. Нора не умела видеть различия между фундаментальными вещами – между любовью и агрессией, безопасностью и опасностью, порядком и хаосом.
– Во всех семьях есть свои правила, – говорит Нора. – Это система, которая призвана творить иллюзию и набрасывать вуаль на реальность.
Долгое время Нора жила наедине со своим ужасом от семейного террора.
– Вот одно из моих самых ранних воспоминаний, – рассказывала она. – Я сидела за обеденным столом. В нашем доме были приняты льняные скатерти, шестьдесят минут взрослых разговоров и не ставить локти на стол. И тут меня вырвало. Не знаю, была ли это болезнь или просто нервы. Не представляю. Но меня постоянно тошнило. В этот момент, как я помню, вокруг стало тихо; моя мать открывала и закрывала рот, она что-то говорила, но я не слышала. Я пулей вылетела из-за стола – хотя в воспоминании все осталось как в замедленной съемке, – но мать поймала меня. Она пыталась заставить меня съесть то, чем меня вырвало. Я описалась. Что происходило потом, я почти не помню.
На протяжении многих лет подобные истории повторялись – мать кричала на Нору целыми днями, запирала ее на замок, будила посреди ночи, чтобы преподать урок, требовала извиняться за то, чего никогда не было, говорила дочери, что та втоптала в грязь всю ее жизнь.
Спустя годы Нора связала свое почти постоянное паническое чувство с теми травмирующими воспоминаниями.
– Я помню, как смотрела на мать и думала: «Если бы я могла сделаться маленькой-маленькой, ты бы ничего не могла мне сделать».
* * *
Став подростком, Нора обнаружила, что некоторые вещи приносят ей временное облегчение от постоянной, изматывающей тревоги. На протяжении десяти лет она меняла один вид компульсивного поведения на другой в попытке создать мир, которым могла бы управлять.
– Сигареты помогали мне во всем, – говорит Нора. – Они поднимали меня по утрам, помогали выйти из дому и общаться с людьми. Сигареты создавали прекрасную маскировку, потому что занимали руки. Я чувствовала себя защищенной. Я могла вытащить сигарету и использовать ее как прикрытие, а в этот момент собраться с мыслями, прежде чем ответить на чей-то вопрос.
Если сигареты давали укрытие от окружающих, то позднее амфетамины предоставили Норе освобождение от самой себя.
– О, как мне нравились эти штуки! – Она буквально просияла при этом воспоминании. – Я имею в виду, что те ощущения, которые другие люди считают нежелательными: когда ты постоянно бодр и по-настоящему активен, были для меня совершенно нормальными. Я меньше чувствовала страх – только бодрость. Мне казалось, что это была я, только в улучшенном виде.
Амфетамины стали для Норы альфой и омегой, она никогда не интересовалась другими наркотиками. Однако вскоре путь полного освобождения от реальности ей открыла анорексия. Это был акт очищения и ограничения, и она совершала его строго и благочестиво.
– Мне нравилось считать. Вы знаете, на сколько кусочков можно нарезать яблоко? Я чувствовала моральное право – считать и взвешивать и полагала, что все вокруг ошибаются, когда осуждают меня, – рассказывает Нора о себе в возрасте от двадцати до тридцати лет. – Мне нравилось все время чувствовать некоего рода боль; мне казалось, что это очищает меня.
Эта вселенная собственного производства так хорошо соответствовала эмоциональным потребностям Норы, что она потеряла из поля зрения все остальное:
– Несмотря на то что мне приходилось покупать детскую одежду, потому что я весила тридцать два килограмма; несмотря на то что у меня прекратились менструации… я была абсолютно уверена, что во всем мире нет никого здоровее меня. Я думала, что прекрасно все контролирую.
А потом, мало-помалу, Нора поняла, что все эти действия в конечном счете больше разрушают ее, чем защищают. Она оставила свои привычки одну за одной. Сначала бросила курить. Потом прекратила принимать амфетамины. А после того как в больнице она попыталась выдернуть катетер, потому что боялась получить слишком много калорий, она покончила и с анорексией.
Нора признала, что ни одна из ее привычек не обеспечила длительного освобождения от постоянного ужаса, поселившегося в ее разуме.
– Я чувствовала себя развалившейся на куски – меня не хватало на то, чтобы собраться и защищаться от внешнего мира. Любое обращение ко мне или просьба пугали меня. Например, поход в аптеку. Может быть, все пройдет хорошо, а может – не очень. И первое время было не очень. Если я делала что-то не так, потому что пугалась, – тогда аптека вычеркивалась из списка, пока я не заставляла себя вернуться к этому пункту.