В последующее время история Чёрмозского общества «Вольность» стала предметом исследования в связи с истоками народного протеста [21] и историей тюрем [3], историей Пермского края, историей образования [10] и т. п. В связи с проблемой народного свободомыслия к данной теме обращался Л. А. Коган [12]. Но смелой попытки представить страничку из реальной истории Пермской губернии о молодежном протесте 1836 г. в форме занимательного исторического нарратива после И. А. Дергачева никто не повторил.
Литература
1. Блажес В. В. Право на память. Андрей Ладейщиков // Литература Урала: история и современность. Вып. 7. Литература и история – грани единого (к проблеме междисциплинарных связей): в 2 т. Екатеринбург, 2013. Т. 1. С. 258–272.
2. Богословская О. И. П. С. Богословский // Профессора Пермского университета: биобиблиограф. указ. Пермь, 1991. С. 13–14.
3. Гернет М. Н. История царской тюрьмы. 2-е изд. Т. 2: 1825–1870. М., 1951. С. 322–331.
4. Григорьев Г. А. Исторические взгляды П. П. Бажова (на материале эпистолярного наследия) // Известия Урал. федер. ун-та. Сер. 2, Гуманитар. науки. 2014. № 2 (127). С. 32–44.
5. Дергачев И. А. Предварительные соображения о задачах библиографии русской литературы на Урале, ее границах и путях работы над ней // Дергачевские чтения – 2011: Русская литература: национальное развитие и региональные особенности: материалы Х Всерос. науч. конф.: в 3 т. Екатеринбург, 2012. Т. 1. С. 5–7.
6. Дергачева М. И. Архив профессора И. А. Дергачева: структура и исследовательский потенциал // Дергачевские чтения – 2011: Русская литература: национальное развитие и региональные особенности: материалы Х Всеросс. науч. конф.: в 3 т. Екатеринбург, 2012. Т. 1. С. 33–49.
7. Дмитриев А. А. Пермские заводовладельцы Лазаревы и их преемники князья Абемелек // Исторический вестник. 1893. Т. 52, № 5. С. 59–72.
8. Ефремова Е. Прерванный полет: несостоявшиеся издания региональных советских энциклопедий 1920–1930-х гг. // Quaestio Rossica. 2014. № 2. С. 151–166.
9. Иван Алексеевич Дергачев (1911–1991): библиография трудов / сост. В. Н. Алексеев, М. И. Дергачева, И. И. Степанова; вступ. ст. И. И. Дергачева, Г. К. Щенников. Свердловск, 1991 [Электронный ресурс]. URL: http://elar.urfu.ru/bitstream/10995/3466/2/ dergachev_1991.pdf (дата обращения: 17.03.2015).
10. Калинина Т. А. Развитие образования на Урале в первой половине XIX в. (школа в Чермозе Пермской губернии). Пермь, 2002.
11. Калинина Т. А. Чермозское училище // Пермский край: энцикл. [Электронный ресурс]. URL: http://enc.permculture.ru/showObject.do?object=1804036049&idParentObject= (дата обращения: 17.03.2015).
12. Коган Л. А. Крепостные вольнодумцы (XIX век). М., 1966.
13. Новокрещенных Н. Н. Чермозский завод, его прошлое, настоящее и летопись событий. СПб., 1889.
14. Пермский край: энцикл. 2008 [Электронный ресурс]. URL: http://enc.permculture.ru/ start.do (дата обращения: 12.03.2015).
15. Пирогова Е. П. Пермская ученая архивная комиссия и ее деятели // Уральский сборник.
История. Культура. Религия. Екатеринбург, 1999. [Вып. 3]. С. 197–232.
16. Савич А. А. Тайное «Общество вольности» на Чермозском вотчинном (Лазаревском)
заводе. 1836 // Пермский краеведческий сборник. 1926. Вып. 2. С. 29–43.
17. Серебров Л. В. Петр Иванович Поносов // Революционеры Прикамья. Пермь, 1966. С. 523–529.
18. Сидякина А. А. Богословский П. С. // Краеведы и краеведческие организации Перми: биобиблиогр. справ. Пермь, 2000. С. 83–85.
19. Соболева Л. С. Родословие профессора Уральского университета Ивана Алексеевича Дергачева в формате «3D» (Дерновы, Дергачевы, Дрягины) // Дергачевские чтения —
2011: Русская литература: национальное развитие и региональные особенности: материалы Х Всеросс. науч. конф.: в 3 т. Т. 1. Екатеринбург, 2012. С. 21–33.
20. Уральский государственный университет в биографиях. Екатеринбург, 1995, 2000, 2010 (изд. 1, 2, 3).
21. Ушаков И. Ф. К вопросу о возникновении Чермозского тайного общества «верных приверженцев свободы» // Учен. зап. Выборгского пед. ин-та. 1957. Т. 1. Вып. 1. С. 43–53. 22. Хроника литературной жизни Урала ХIV – первой половины ХХ века (Свердловская,
Челябинская, Курганская, Оренбургская области). Екатеринбург, 2009 [Электронный ресурс]. URL: http://www.litural.ru/khronika/ (дата обращения: 10.03.2015).
23. Черноухов Э. А. Какой «свободы» хотели учителя частных горнозаводских школ Урала в первой половине XIX века? // Проблемы истории России. Вып. 9: Россия и Запад в переходную эпоху от средневековья к новому времени. Екатеринбург, 2011. С. 416–422.
24. Шарц А. К. Богословский Павел Степанович: (Библиогр. материалы). Пермь, 1969.
25. Шилов А. В. Савич Александр Антонович // Пермский край: энцикл. 2008 [Электронный ресурс]. URL: http://enc.permculture.ru/showObject.do?object=1803700712 (дата обращения: 10.03.2015).
26. Шилов А. В. Савич Александр Антонович // Профессора Пермского гос. ун-та: (1916– 2001). Пермь, 2001. С. 166.
Раздел II
ТИПЫ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ И ДИАЛОГ КУЛЬТУРНО-НАЦИОНАЛЬНЫХ ТРАДИЦИЙ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Т. И. Подкорытова
Две концепции крушения культуры («Слово о полку Игореве» и цикл «На поле Куликовом» А. Блока)
Формулировка проблемы, вынесенная в название статьи, заимствована у А. Блока, концепция крушения культуры лежит в основе его историософии, наиболее обстоятельно изложенной в послеоктябрьских статьях «Катилина» (1918) и «Крушение гуманизма» (1919). В самом общем виде мысль Блока сводится к тому, что современная Европа завершает тот цикл своей истории, началом которого была эпоха Ренессанса; историческим концом гуманизма стало превращение живого бытия культуры в мертвую зону цивилизации, чему причиной – «духовное изнеможение», «вырождение» главной творческой силы гуманизма – индивидуалистической личности.
Но поздняя публицистика Блока – это отрефлектированный рационалистический итог ранних поэтических откровений, среди которых особое место занимает цикл «На поле Куликовом» (1908). Осмысление общеевропейской истории началось с выяснения истоков истории России: «Я должен восходить к истокам той реки, к бурному устью которой я пришел со стороны», – писал Блок в период создания цикла («Стихия и культура», 1908) [2, т. 5, с. 353]. Пять его стихотворений насыщены реминисценциями древнерусских текстов – московских памятников Куликовского цикла и «Слова о полку Игореве», эта генетическая связь отмечалась и блоковедами, и медиевистами прежде всего на уровне метафорики и системы мотивов [4; 7, с. 22–32; 10, с. 73–93]. Но особое влияние древнего киевского памятника обнаруживается и в самом характере лирической интонации (трагическая взволнованность, печаль «куликовских» стихов Блока более соответствуют вещему вдохновению Автора «Слова о полку Игореве», нежели деловитому тону московских памятников), и в сходном поэтическом видении истории как ритмической смены культурных циклов, их угасаний и возрождений.
Оба текста, древний и новейший, связаны между собой своим провиденциальным пафосом, они выявляют одну и ту же опасную склонность русской истории – все время выходить к крайней точке, к самой предельной границе, за которой культуру ожидает крушение; оба текста свидетельствуют о своем «пограничном» времени как «безвременье», вызванном исчерпанностью культуротворческих сил Руси-России.
Понятие «безвременья» принадлежит Блоку (у него есть статья с таким названием), Автор «Слова о полку Игореве» сходный смысл передает с помощью метафоры «изнаночного времени». Остановимся на ней подробнее.
Эта метафора из ключевой фразы «злата слова» Святослава является, на наш взгляд, концептуальным центром поэмы: «Нъ се зло – княже ми не пособие; на ниче ся годины обратиша» [22, с. 380]16. Переводы этого места разнообразны и в основном рационализированы, метафора в них заменена понятием17. Буквальный ее смысл, подтверждаемый однокоренными словами славянских языков, – «наизнанку (на оборотную сторону, вниз лицом) годы обратились»18. Сохранен древний облик метафоры в его собственном виде в переводах Н. А. Мещерского: «наизнанку времена обернулись» и А. Чернова: «наизнанку времена вывернуты» [23, с. 41, 243]. Рационализированные переводы затушевывают стилевую специфику «Слова», модернизируют его стиль. На древний текст смотрят сквозь призму позднейших поэтик, сложившихся тропов и риторических фигур, уже забывших о своем мифологическом происхождении. Между тем «Слово о полку Игореве» – это феномен первозданной поэзии, он может обнаружить свою новизну лишь в свете тех закономерностей, которые характерны для стадии поэтического генезиса. Иначе говоря, точка зрения на поэтику «Слова» должна быть перенесена из будущего в прошлое, то есть во время, предшествующее этому памятнику, – в область мифопоэтики.
Языкотворческая инициатива Автора «Слова» как поэта заключалась в преобразовании мифопоэтической образности в метафорическую, безусловно, не без помощи книжной традиции (подробнее об этой специфике стиля «Слова» см. в наших статьях: [16–18]). Его поэтический образ – это первичная метафора, только что вышедшая из мифа. Как показали наблюдения О. М. Фрейденберг над стадией генезиса древнегреческой поэзии, перворожденная метафора представляет собой тот же старый мифологический образ, который на новой поэтической стадии выступает в функции «иного сказывания» самого себя; метафора – первая форма понятия, но понятийная отвлеченность ранней метафоры – не полная, в ней еще явственно ощутима не до конца снятая конкретность и одушевленность образа-мифа [28, с. 242–243]. Точно так же в «Слове о полку Игореве» связь с языком мифа еще настолько сильна, что подчас авторские метафоры понятийным сознанием вообще не прочитываются, воспринимаются «темным местом». Так, в частности, обстояло дело и с метафорикой времени, в том числе с метафорой «изнаночного времени». Но что она, в самом деле, означает?
С метафорой «изнанки времен» связаны в «Слове» еще два места, восходящие, очевидно, к одному мифологическому представлению.
Первое выражение – из обращения к Бояну в Большом зачине: «О Бояне, соловию стараго времени! А бы ты сиа плъкы ущекоталъ, скача, славию, по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба пола сего времени, рища въ тропу Трояню чресъ поля на горы!» [22, с. 372].
Переводы выделенного места также разнообразны, наиболее точный, на наш взгляд, дан Л. А. Булаховским: «оба пола» – «с обеих сторон» [20, с. 127], но буквально это выражение означает: «свивая (сшивая) славы той и другой полы сего времени», то есть в данном случае время уподобляется свите – верхней одежде19.
Какие две «полы» мыслило мифологическое сознание у времени-свиты, это помогает уточнить еще одна фраза, запечатлевшая след древнего представления о времени: «Мужаемся сами: преднюю славу сами похитимъ, а заднюю си сами подлимъ» [22, с. 380]. В эпоху «Слова» этими определениями обозначали время: переднее – то, что стоит впереди временного ряда, то есть прошлое; заднее – то, что стоит в конце, то есть настоящее [см. об этом: 11, с. 199–205; 12]. Но оба определения, совершенно очевидно, являются пространственными характеристиками. Эта метафора, как и предыдущая, вышла из мифа, в системе которого время воспринималось пространственно: Мир и Год – одно и то же. Нетрудно увидеть связь этих определений с метафорой «изнаночного» времени: переднее в языке может выступать в значении «лицевое» (о синонимии переда, лица, начала см.: [3, т. 3, с. 49]), заднее, соответственно, соотносится с семантикой «конца» и «изнанки».
Как отмечал М. Элиаде, изношенность – архетипический образ времени (человек «в раю» не случайно «нагой», райская «нагота» знаменует пребывание вне времени) [29, с. 86]. «Изношенность» одежд космоса-времени демонстрируется, к примеру, в обрядах календарного цикла, где акт смерти-обновления (то есть переход от конца цикла к началу нового) обыгрывается как переодевание:
мир-год старится, изнашивается, разрывается, после чего облекается в новую одежду, знаменуя новое свое рождение.
Вариантом того же концепта является переворачивание одежды с «лица» на «изнанку», что тоже широко использовалось в обрядовой практике и также означало смерть времени-космоса, возвращение в «испод», вниз, на нижнюю сторону (ср. слово «преисподняя»), то есть в исходную, предшествующую космогенезу стадию хаоса – в «безвременье»20.
С привлечением контекста мифа центральная метафора поэмы «наниче ся годины обратиша» уточняет свою семантику: она имеет в виду не просто «иные», «худые», «тяжелые» времена и т. п., она указывает на конец исторического цикла.
Напомним еще раз, что слова о переворачивании времени наизнанку произносит великий киевский князь, и эта фраза может служить кратким резюме его сна, в котором он видит собственную смерть. Здесь важно иметь в виду, что это сон главы государства, он должен напомнить нам о вещих снах государственных лиц, рассказы о которых есть и в Библии, и в византийской литературе (в «Александрии», «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия, «Хронике» Георгия Амартола и др.) [11, с. 229–234]. Вещие сны являются, как правило, в момент, решающий судьбу государства, как, например, сон основателя Византии Константина о победе над Максенцием. Учитывая провиденциальную природу таких видений, можно прочитать сон великого киевского князя о собственной смерти как предчувствие поражения Киева, как знамение крушения государства.
Вместе с тем метафора «наниче ся годины обратиша» подводит итог общей картине Русской земли, представленной в «Слове» как пространство смерти, в этой картине все знаки перевернуты с «лицевой» стороны на «изнаночную», на ниц: тьма покрыла свет, море поглотило солнце, древо с тугою к земле преклонилось, веселие пониче, хула пала на хвалу, а нужда на волю и т. д.
В довершение к сказанному, отметим еще одну особенность поэтики «Слова», отсылающую к стадии генезиса поэзии. В тексте об одном и том же рассказывается двояким способом – посредством образа и нарратива, причем по принципу их соположения. Иначе говоря, стиль «Слова» являет собой параллелизм поэзии и прозы. Повествовательные фрагменты здесь – своего рода понятийные дубликаты мифа, ответ на его образную загадку.
Этот параллелизм помогают заметить выводы О. М. Фрейденберг о генезисе наррации (ее термин). Вкратце суть их такова: поэзия и проза, отмечает Фрейденберг, вышли из архаического двуединства пения-речи, отсюда первоначальная двуприродность античного способа повествования: об одном и том же рассказывается двояко: посредством образа и посредством отвлеченного понятия, причем наиболее древняя форма повествовательной конструкции – это рядоположение показа-картины и рассказа, другими словами, двучлен образа и наррации. Наррация, таким образом, – своего рода озвученная картина, отвлеченное дается посредством конкретного [28, с. 271–273].
Подобный же прием М. И. Стеблин-Каменский отмечал в скандинавских сагах. В прозаическое повествование саг внедрены висы – стихотворные строфы. Независимо от О. М. Фрейденберг М. И. Стеблин-Каменский делает тот же вывод: различие между скальдическими висами и прозой в сагах только формальное, часто в стихах «сообщается то же самое, что и в сопровождающей их прозе, и это может объясняться тем, что они были источником этой прозы» [25, с. 64] (курсив наш. – Т. П.).