Добавим к этому, что «Слово о полку Игореве» дает возможность увидеть, что именно сопутствующий образной картине нарратив и придает мифопоэтическому образу статус иносказания или, другими словами, является его реалистической расшифровкой, без параллельного нарративного пояснения образ оказался бы семантически закрытым («темным местом»).
Один из примеров такого двойного языка в «Слове о полку Игореве» – параллелизм мифологического образа «изнаночного времени» и его конкретноисторической, современной расшифровки. В качестве нарративного дубликата «изнанки времен» выступает реальность междоусобных княжеских раздоров и половецких набегов, причем они уравниваются между собой. Приведем два примера такого уравнения: «Усобица княземъ на поганые погыбе, рекоста бо братъ брату: “Се мое, а то мое же”. И начяша князи про малое “се великое” млъвити, а сами на себе крамолу ковати, а погании съ всехъ странъ прихождаху съ победами на землю Рускую»; «А князи сами на себя крамолу коваху, а погании сами, победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле со двора» [22, с. 378].
Внутренние княжеские распри и внешние набеги половцев поставлены в одну логическую связь. Однако логика здесь вовсе не причинно-следственная, а отождествляющая: княжеские распри – не причина набегов, а то же самое, что и половецкий разбой. В том и другом случае нарратив строится в соответствии с отождествляющим синтаксисом мифа, по принципу нанизывания однородных конструкций: «А князи сами на себя крамолу коваху, а погании сами, победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле со двора».
В буквальном смысле эти фразы должны означать подчиненное положение Руси по отношению к половцам, что является фактической неправдой, ни один русский город не был данником половцев, их обычные действия – неожиданные набеги, пожоги, опустошение земель и полон. Нагнетаемый мотив «половецких побед» – художественный вымысел, но искажение фактов в данном случае не только не противоречит, но, напротив, способствует точности смысла. Иначе говоря, «половецкими победами» на полном основании могут быть названы княжеские усобицы: во времена «Слова» половцы проникали вглубь государства, как правило, в составе междоусобных ратей самих русских князей, которые применяли те же «половецкие» приемы войны (набеги), и не только в походах на чужие земли (образная картина такого набега дана в «Слове» в эпизоде захвата Игорем половецких веж: «потопташа поганыя плъкы половецкыя, и рассушясь стрлами по полю, помчаша красныя двкы половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгые оксамиты» [22, с. 380]), но и во время усобиц по отношению к своим соотечественникам [9, с. 281–282; 14, с. 42–43, 97–98, 106–109].
Но есть в тексте еще одно любопытное соотнесение. Кажущееся странным утверждение – «а погании сами, победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле со двора» – ассоциативно сближает эпоху усобиц с временами дохристианскими, действия половцев – с действиями первых русских князейязычников, «примучивающих» данью местные племена; делается это с помощью прямой отсылки к нарративу летописи, ср.: «Поча Олегъ воевати деревляны, и примучивъ à, имаше на них дань по черне куне» (ПВЛ, под 883 г.) [15, с. 38].
В целом цепь всех этих отождествлений (князья-христиане = половцы = князья-язычники) вносит в метафору «изнанки времен» конкретный исторический смысл: Автор оценивает ситуацию своего времени как возвращение в дохристианское прошлое, в эпоху обособленного племенного существования, как выход из христианского бытия в истории назад – в языческую сферу природных стихий. Русь христианская – не альтернатива кочевой Степи, незрелый христианский разум оказался не в состоянии противостоять развязанной стихии диких страстей. «Наниче ся годины обратиша» – наизнанку, в первоначальный хаос рассеянного существования, на стадию догосударственной предыстории, откуда путь на горы Киевские нужно будет начинать сначала. Так осмыслен Автором «Слова» конец того цикла христианского культуротворчества на Руси, который обозначен в поэме-повести по принципу летописи – «от» и «до»: «отъ стараго Владимера до ныншняго Игоря». Однако, заметим, в «Слове» вовсе нет апокалиптических намеков на «последние времена» (на конец истории), как иногда думают21, оно завершается «веселием» по поводу «освобождения из плена», и князь Игорь начинает свой «новый путь» возвращением в Киев (государственный центр) и обращением к Богородице-Путеводительнице (о возможности соотнесения упоминаемой в «Слове» Богородицы Пирогощей, к которой Автор отправляет своего героя, с иконографическим типом Одигитрии-Путеводительницы см.: [11, с. 222]). Финальный провиденциальный тон «Слова» позднее подхватит автор «Задонщины», начиная свое повествование о новом рождении русской государственности с радостного пафоса реванша: «Возв селим Рускую землю…» [5, с. 96].
Но вернемся к циклу А. Блока «На поле Куликовом». Он возник не как случайная прихоть поэта, тема эта, как известно, составляет целый этап в его творчестве, отражена в разных жанрах (статья «Народ и интеллигенция», драма «Песня судьбы» и цикл стихов) и, более того, является одной из фундаментальных тем в символистской историософии в целом [7, с. 32–41]. Блок, как никто другой из русских лириков, был поэтом прежде всего времени, угадывая его глубинный смысл, скрытый в недрах событий и в суете повседневности, к нему в полной мере можно отнести известные слова Пушкина: «История принадлежит поэту». Актуальность темы, казалось бы чрезвычайно далекой от проблем современности, заключалась для Блока не в том, что он мыслил Куликовскую битву прямым «прообразом» современной ситуации, как полагают авторы авторитетной статьи о цикле [10, с. 73], а в том, что свою эпоху он считал замыканием того витка русской истории, начало которого открывала Куликовская битва. В примечании к публикации цикла в первом издании своей трилогии Блок писал: «Куликовская битва принадлежит, по убеждению автора, к символическим событиям русской истории. Таким событиям суждено возвращение» [2, т. 3, с. 587]. Повторение такого «символического события» он ожидал в свое время (добавим, что это совсем не означает тождества разных эпох). Однако точкой отсчета в его цикле является не Куликовская битва, а эпоха «Слова о полку Игореве».
Цикл Блока составлен из пяти стихотворений, и если внимательно присмотреться к их датировкам, то можно заметить, что развитие замысла осуществлялось в два приема: сначала в июне 1908 г. возникли три первых стихотворения, затем в течение полугода к ним было добавлено еще два. Первые три стихотворения, в сущности, вполне законченная триада, она посвящена прошлой Куликовской битве, которая изображена как перелом в истории, как освобождение «плененного» духа для нового культуротворческого движения. Последние два стихотворения вводят тему современности: два – знак того, что новый поворот истории еще впереди; третий элемент, который дополнил бы триаду и стал ознаменованием свершения, – это, по существу, поэма «Двенадцать», неслучайно она в финале имеет точно такой же образ, что и третье стихотворение цикла «На поле Куликовом»: ср. «Был в щите Твой лик нерукотворный, / Светел навсегда» и «В белом венчике из роз, / Впереди Исус Христос» (женский Лик в первом случае, «женственный призрак», по выражению Блока, – во втором [2, т. 7, с. 330]).
Первая триада стихотворений выстроена как своего рода хронологическое продолжение «Слова о полку Игореве». Автор «Слова» охватил исторический цикл – «от старого Владимира до нынешнего Игоря», закончившийся срывом в доначальный хаос, к исходной догосударственной границе истории, Блок в первых трех стихотворениях рисует дальнейший путь: от степного плена – до Куликова поля.
Влияние «Слова» угадывается в скрещении двух мотивов – безбрежной тоски и безудержной разнузданности, образующих амбивалентный образ Руси в ее крайних свойствах. Со «Словом» же, как можно заметить, соотнесена переделка чернового варианта строки «Но как стрела – татарской древней воли – / Мой правый путь» [2, т. 3, с. 588], на окончательный вариант «Наш путь – стрелой татарской древней воли / Пронзил нам грудь» [2, т. 3, с. 249], последний подразумевает поражение перед Степью, плененность степной стихией, ставшей частью русской души («наш путь степной»). И в целом обрисованная в первом стихотворении ситуация отвечает той картине русской жизни, что воспроизведена в «Слове», Блок передает ту же неудержимую динамику распада сходным комплексом образов: «Летит, летит степная кобылица / И мнет ковыль… / И нет конца! Мелькают версты, кручи… / Останови! / Идут, идут испуганные тучи, / Закат в крови!».
Возглас «Останови!» – это, в сущности, голос Автора «Слова о полку Игореве». По Блоку, такой границей, останавливающей развязанную стихию, становится в истории Куликовская битва. Второе стихотворение цикла, рисующее ночь перед битвой, начато строкой «Мы, сам-друг, над степью в полночь стали». Эта «остановка» – альтернатива несущейся вскачь «степной кобылице». Символический смысл Куликовской битвы, останавливающей неудержимость распада, заключен в готовности к жертве – «За святое дело мертвым лечь»; неслучайно картины самого сражения в цикле нет (христианская готовность к жертве – альтернатива языческой стихии страстей, поведение – обратное по отношению к «обиде-раздору» князей в «Слове о полку Игореве»).
Последние два стихотворения блоковского цикла рисуют ситуацию накануне новой, повторной Куликовской битвы, с которой Блок соотносил свою эпоху нарастающих мятежей и революций. Но смысл грядущей Куликовской битвы оказывается у Блока зеркально перевернутым. Новое повторение «символического события» ожидается в атмосфере «безвременья», и это понятие у Блока подразумевает ситуацию оцепенения, бездействия, невозмутимой тишины сна и т. п. В статье «Безвременье» (1906) в качестве аналогий этому понятию выступают такие метафоры, как «необъятная серая паучиха скуки», «тишина пошлости», «злая тишина», «остановившиеся глаза», «самое время остановилось» и т. п. [2, т. 5, с. 67–70]. В цикле «На поле Куликовом» присутствуют сходные мотивы неподвижности и «тишины», но окрашены они не сатирически, а трагически: «Опять с вековою тоскою / Пригнулись к земле ковыли…», «Умчались, пропали без вести / Степных кобылиц табуны…», «За тишиною непробудной, / За разливающейся мглой / Не слышно грома битвы чудной, / Не видно молньи боевой».
В связи с мотивом «тишины» приведем для сравнения одно «темное место» из «Слова о полку Игореве»: «Въстала Обида въ силахъ Дажь-Божа внука, вступила двою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синмъ море, у Дону; плещучи, убуди жирня времена». Последнее выражение (букв. «разбудила тучные времена») с точки зрения нашего понятийного мышления лишено всякой логики: каким образом могла «дева Обида» – персонификация раздора, мести, войны – «разбудить» времена изобилия (то есть, как мы сейчас это понимаем, – способствовать их явлению)? Поэтому здесь видят искажение текста и вставляют конъектуру «упуди» (прогнала) [23, с. 449, 459].
Однако конъектура здесь не нужна, в «Слове» задействован мифологический образ времени, не утративший еще своей предметности и одушевленности: живое, тучное время, похожее на спящего зверя. В самом определении «жирня времена» заложен семантический отзвук сна-покоя, см. в словаре Даля: жировать – жить в избытке, ни в чем не нуждаться, но и – отдыхать, покоиться [3, т. 1, с. 543]. Позднее мифологический образ «спящего времени» претворился в метафору государственной «тишины», означающую состояние мира, покоя и благоденствия; ср. у Державина («На шведский мир»):
<…>
Таким образом, если «тишина» или «спящее время» означают отсутствие войн и мятежей, то «разбуженное» время, как в «Слове», наоборот, будет означать состояние войны, поэтому «дева Обида» именно «убуди жирня времена».
Нельзя не заметить, что «тишина», которая в «Слове о полку Игореве» подразумевается как благословенное время покоя и обилия, у Блока обретает черты «мертвенного покоя»: «непробудная тишина» («непробудность» – знак смерти)22. Неподвижная эпоха «безвременья» («безмузыкальная», в историософской терминологии Блока, отсутствие «музыки» – динамического начала бытия равнозначно остановке времени) в цикле «На поле Куликовом» имеет признаки, прямо противоположные по отношению к бурной, хаотической аритмии «изнаночного времени», описанного Автором «Слова». Меняется в связи с этим смысл новой «Куликовской битвы»: он будет заключаться не в жертве, а в мятеже: «Но узнаю тебя, начало / Высоких и мятежных дней!».
Пафос мятежа в связи с темой Куликовской битвы в свое время поверг в недоумение Г. Федотова, отметившего странную неопределенность позиции поэта между двух «враждебных станов»: «Разве смерть за святое знамя – дело мятежа, хотя бы и высокого? Дух беспокойства и мятежа поэт уже прочно связал с татарской стихией. <…> Но до конца остается темным: когда настанет час последней битвы, которая для Блока была не поэтической фикцией, а реальным ожиданием всей жизни, в чьем он будет стане, в русском или татарском?» [27, с. 151]. Неуловимая позиция Блока была отмечена и исследователями древнерусских мотивов в цикле «На поле Куликовом», например, в таких сближениях, как странная сопричастность Богородицы, центрального образа третьего стихотворения («Был в щите Твой лик нерукотворный / Светел навсегда»), и языческого существа Дива из «Слова о полку Игореве», который «кличет», предупреждая Половецкую степь о походе Игоря [10, с. 90–91], ср. в четвертом стихотворении обращение к той, что обозначена заглавным «Ты»: «Ты кличешь меня издали…» и «Явись, мое дивное диво! / Быть светлым меня научи!». Сходное противоречие – в образе всадника на белом коне, с одной стороны, вызывающего ассоциацию со св. Георгием [10, с. 93], но одновременно отрицающего эту аналогию с помощью глагола «рыщу», совсем не подходящего для «белого коня» св. Георгия: «Объятый тоскою могучей / Я рыщу на белом коне» (глагол «рыщу» снова заставляет вспомнить «Слово о полку Игореве», где такого рода действие соотносится с «волком» и характеризует одного из зачинателя усобиц Всеслава Полоцкого: «самъ въ ночь влъкомъ рыскаше» и т. п. [22, с. 382]).
В этой неуловимости, неоднозначности заключена вся суть трагико-диалектического мышления Блока. Для такого мышления не существует раз и навсегда заданных священных абсолютов, последних истин и т. п., всякий раз «истину» бытия человеческого диктует время.
На уровне историософии цикла «На поле Куликовом» эта диалектика может быть пояснена следующим образом: в пространстве истории действуют противонаправленные силы – движения (становления, изменения, разрушения и т. п.) и покоя (устроения, порядка, стабильности и т. п.), – по Блоку, силы «стихии» и «культуры». Живая жизнь культуры – в сцеплении, натяжении этих сил. На линии исторического бытия есть крайние точки, за которыми культуру ожидает крушение – в двух вариантах: как неудержимость развязанной стихии, распада («изнаночное время» в «Слове о полку Игореве») и как окаменение «вечного покоя», стагнация, мертвый сон цивилизации («безвременье» в цикле Блока).
Русская история всегда оказывается на какой-либо из этих опасных граней.
Эти два момента крайнего приближения к катастрофе в цикле «На поле Куликовом» выражены отчетливой оппозиционностью мотивов первого и последнего стихотворений, передающих атмосферу накануне битвы (прошлой и будущей):
– в первом стихотворении: «И вечный бой! <…> / Летит, летит степная кобылица <…> // И нет конца! Мелькают версты, кручи… <…> / Закат в крови!»; в пятом: «За тишиною непробудной <…> / Не слышно грома битвы чудной, / Не видно молньи боевой»;
– в первом: «Покой нам только снится / Сквозь кровь и пыль…»; в пятом:
«Не может сердце жить покоем / Недаром тучи собрались…»;
– в первом: «И нет конца! <…> / Останови!», в пятом: «Но узнаю тебя, начало / Высоких и мятежных дней!».