– Где вы были, когда засекли их?
– В левом эшелоне своего клина. Тогда мы сместились левее остальных эшелонов, спикировали на них и начали стрелять из всех четырех стволов, мы подошли к ним почти вплотную, перед тем как сделать крен и отвалить. Повредили еще три машины. А «Фиаты» летели выше, из-за солнца их не было видно, пока они не спикировали на меня, когда я уже остался один и наслаждался зрелищем.
– Твои ведомые бросили тебя?
– Нет. Это была моя ошибка. Пока я любовался картиной, они улетели вперед. Ведь не существует специального построения для того, чтобы любоваться зрелищем. Думаю, они присоединились к своему эшелону. Не знаю. Не спрашивайте меня. И вообще я устал. Я был на подъеме, а теперь устал.
– Ты хочешь сказать, что засыпаешь. Наклюкался, вот и клонит ко сну.
– Я просто устал, – не согласился Лысый. – Человек в моем положении имеет право устать. А если меня клонит в сон, то и на это я имею право. Как по-твоему, Санта-Клаус? – обратился он к Элу.
– Да, – кивнул Эл. – Думаю, вы имеете на это право. Меня и самого в сон клонит. Ну, так что, играть будем?
– Мы должны отвезти его в Алкалу, да нам и самим уже пора, – ответил один из летчиков. – А что? Проигрались?
– Немного, – подтвердил Эл.
– Хотите разок поставить, чтобы отыграться? – спросил летчик.
– Ставлю тысячу, – произнес Эл.
– Отвечаю, – заявил летчик. – Кажется, вам, ребята, платят не густо?
– Нет, не густо, – сказал Эл, вставая.
Он выложил на пол тысячную купюру, покатал кости между сомкнутых ладоней так, что они зацокали друг о друга, и резко выбросил их на пол. Выпало две единицы.
– Можете бросить еще, – предложил летчик, забирая купюру и глядя на Эла.
– Не стоит, – отказался тот.
– Может, дать взаймы? – поинтересовался летчик, с любопытством глядя на него.
– Незачем, – покачал головой Эл.
– Сейчас нам нужно срочно ехать в Алкалу, – сообщил летчик. – Но как-нибудь в ближайшее время встретимся и сыграем еще. Возьмем с собой Фрэнка и остальных. Может получиться отличная партия. Вас подвезти?
– Да, мы можем вас подкинуть, – подхватил другой летчик.
– Нет, – сказал Эл. – Я пешком дойду. Это рядом, в конце улицы.
– Ну а мы – в Алкалу. Кто-нибудь знает сегодняшний ночной пароль?
– Шофер должен знать. Он днем проезжал мимо и, наверное, уточнил.
– Пошли, Лысый. Пошли, пьяная ленивая соня.
– Я?! – возмутился Лысый. – Я – будущий воздушный ас народной армии.
– Чтобы стать асом, нужно сбить десять самолетов. Даже если считать итальянцев. А у тебя, Лысый, пока только один.
– Он не был итальянцем, – заявил Лысый. – Он был немцем. И ты не видел, как он полыхал внутри. Это был ревущий ад.
– Давай, потащили его, – позвал летчик приятеля. – А то он опять напишет сочинение для своей миссисипской газеты. Ну, пока. Спасибо за гостеприимство.
Все обменялись рукопожатиями, и они ушли. Я проводил их до лестницы. Лифт уже не работал, и я смотрел, как они спускались по ступенькам. Двое тащили Лысого на себе, взяв под мышки, а его голова медленно качалась в такт шагам. Теперь он и впрямь спал.
Те двое, с которыми я снимал кино, все еще трудились над камерой у себя в номере. Это была кропотливая, утомительная для зрения работа, и когда я спросил:
– Как думаете, сумеете наладить? – Тот, что был выше ростом, ответил:
– Да. Конечно. Куда мы денемся? Я как раз делаю новую деталь взамен сломанной.
– Кто был на вечеринке? – поинтересовался другой. – Никогда не удается попасть, вечно надо чинить эту проклятую камеру.
– Американские летчики, – сказал я. – И мой давнишний приятель, танкист.
– Весело было? Жаль, что мне так и не удалось пойти.
– Да ничего, – пожал плечами я, – в некотором роде забавно.
– Тебе нужно вздремнуть. Нам всем рано вставать – завтра понадобится свежая голова.
– А сколько вам еще возиться с этой камерой?
– Да вот, опять заело. Черт бы побрал такие пружины.
– Не волнуйся. Мы все сделаем. Потом тоже поспим. В котором часу ты за нами зайдешь?
– В пять годится?
– Хорошо. Как только рассветет.
– Спокойной ночи.
– Salud. Иди поспи.
– Salud, – кивнул я. – Завтра нужно будет подобраться поближе.
– Да, – поддержал он. – Я тоже так думаю. Гораздо ближе. Хорошо, что ты тоже так считаешь.
Эл спал в моем номере, сидя в глубоком кресле, свет падал ему на лицо. Я укрыл его одеялом, но он проснулся.
– Надо идти.
– Спи здесь. Я поставлю будильник и разбужу тебя.
– Будильник может не сработать, – не согласился он. – Лучше я пойду. Не хочу опаздывать.
– Жаль, что тебе не повезло в игре.
– Они бы в любом случае меня ободрали. Эти парни насобачились кости бросать.
– В последний раз бросал ты сам.
– Держать банк они тоже насобачились. Странные ребята. Не думаю, что им завышают жалованье. Если уж делать то, что делают они, за деньги, то никаких денег не достаточно, чтобы оценить их труд.
– Хочешь, я тебя провожу?
– Нет. – Он встал и застегнул свой широкий брезентовый ремень с висящим на нем кольтом, который снял, когда вернулся после обеда поиграть. – Нет, я отлично себя чувствую. И снова вижу все в правильном свете. А это главное – видеть все в правильном свете.
– Я бы с удовольствием прошелся.
– Нет. Поспи. А я пойду и еще добрых пять часов сосну там, пока не начнется.
– Так рано?
– Да. Ты не сможешь снимать – света еще не будет. Так что можешь поваляться в постели. – Он достал из кармана своей кожаной куртки конверт и положил его на стол. – Вот, возьми, пожалуйста, и отошли моему брату в Нью-Йорк. Его адрес на обратной стороне конверта.
– Конечно. Но мне не придется его посылать.
– Ну да, – сказал он. – Сейчас и мне кажется, что не придется. Тут фотографии и кое-какие мелочи, которые они наверняка хотели бы сохранить. У брата очень славная жена. Хочешь посмотреть?
Он достал из кармана фотографию, вложенную в воинскую книжку.
На снимке была запечатлена хорошенькая смуглая девушка, стоявшая возле гребной лодки на берегу озера.
– Это в Катскиллских горах, – объяснил Эл. – Да. У него славная жена. Она еврейка. Да, – повторил он. – Не позволяй мне снова раскисать. Пока, малыш. Не расстраивайся. Я тебе правду сказал: теперь я в порядке. Это днем, когда я выбрался оттуда, было паршиво.
– Давай я все же провожу тебя.
– Нет. На обратном пути, когда будешь проходить через Пласа-д’Эспанья, можешь нарваться на неприятности. Ночью попадаются очень нервные люди. Спокойной ночи. Увидимся завтра вечером.
– Вот это другой разговор.
В комнате надо мной Манолита и англичанин производили немало шума, так что ее явно не арестовали.
– Правильно. Так и надо разговаривать, – пошутил Эл. – Только иногда требуется часа три-четыре отдыха, чтобы повторить.
Он надел свой кожаный шлем с толстым валиком, выражение его лица казалось хмурым, под глазами – темные круги.
– Встречаемся завтра вечером у Чикоте, – сказал я.
– Точно, – согласился он, не глядя мне в глаза. – Завтра вечером у Чикоте.
– Во сколько?
– Слушай, это уже лишнее, – покачал головой он. – Завтра вечером у Чикоте. Зачем уточнять время?
И он ушел.
Тому, кто не слишком хорошо знал его и кто не видел плацдарм, на котором ему предстояло завтра идти в наступление, могло показаться, что он очень сердит. Думаю, где-то в глубине души он и был сердит, очень сердит. Человека многое может рассердить, например, то, что ему придется умереть зря. Но с другой стороны, наверное, именно сердитое настроение лучше всего подходит для атаки.
Под гребнем
В самую жару, глотая поднятую ветром пыль, мы вернулись – во рту пересохло, нос забит, тяжело нагруженные, – спустились с длинного гребня над рекой, за которым шел бой, в расположение резерва испанских войск.
Я сел, привалившись спиной к стенке неглубокого окопа, ощущая землю затылком и плечами, оказавшись вне досягаемости даже шальных пуль, и посмотрел вниз, в небольшую лощину. Там расположился танковый резерв, сами танки замаскировали срезанными ветвями оливковых деревьев. Слева от танков стояли штабные автомобили, запачканные грязью и тоже прикрытые ветвями. Между танками и автомобилями растянулась длинная колонна людей с носилками: раненых несли по естественному проходу в более низком хребте к подножию холма, где на ровной площадке загружались санитарные автомобили. Интендантские мулы как с мешками с хлебом и бочонками вина, так и амуницией, ведомые погонщиками, поднимались им навстречу. Туда же устало следовали и люди с пустыми носилками.
Справа, у изгиба гребня, я видел вход в пещеру, в которой обосновался штаб бригады. Из пещеры провода связистов тянулись и на гребень, и вниз, туда, где сейчас лежали мы.
Мотоциклисты в кожаных костюмах и шлемах взбирались на мотоциклах как могли высоко, потом какое-то время катили их, наконец, оставляли, подходили к пещере и исчезали в ней. На моих глазах высокий венгр-мотоциклист, которого я знал, вышел из пещеры, засовывая какие-то документы в кожаный бумажник, подошел к мотоциклу и покатил его, влившись в колонну мулов и людей с носилками, потом перекинул ногу через седло, мотоцикл взревел, и венгр умчался, оставляя за собой шлейф пыли.
Еще ниже, за ровной площадкой, куда подъезжали санитарные автомобили и откуда, загрузившись, отъезжали, текла река в зеленом обрамлении растущих по ее берегам деревьев. Там большой дом с красной черепичной крышей соседствовал с серой каменной мельницей, а за деревьями, окружающими дом, полыхали вспышки орудий. Они стреляли в нашу сторону, за каждой двойной вспышкой следовал грохот, и трехдюймовые снаряды со свистом пролетали над нашими головами. Как и всегда, артиллерии нам не хватало. Внизу стояли только четыре орудия вместо необходимых сорока, и стреляли они па́рами. Атака захлебнулась до того, как мы спустились вниз.
– Вы русские? – спросил меня испанский солдат.
– Нет, американцы, – ответил я. – У тебя есть вода?
– Да, товарищ. – Он протянул мне бурдюк из свиной кожи. Эти резервисты солдатами могли называться только номинально и лишь потому, что носили форму. В наступлении их использовать не собирались. Они так и оставались под гребнем, собирались группками, ели, пили, курили и разговаривали, а то и просто сидели, уставившись перед собой, ждали. В атаку шли только бойцы Интернациональной бригады.
Мы оба выпили. Вода пахла асфальтом и свиной щетиной.
– Вино лучше, – заметил солдат. – Я принесу вина.
– Но жажду лучше утоляет вода.
– Нет большей жажды, чем жажда битвы. Даже здесь, в резерве я ее ощущаю.
– Это страх, – подал голос другой солдат. – Жажда – это страх.
– Нет, – возразил третий. – Со страхом приходит жажда, всегда. Но в бою очень хочется пить, даже когда не страшно.
– В бою всегда присутствует страх, – не согласился первый.
– Для тебя, – уточнил второй.
– Это нормально, – пожал плечами первый.
– Для тебя.
– Закрой пасть, – рассердился первый. – Я всего лишь человек, который говорит правду.
Этот апрельский день выдался солнечным, и ветер дул с такой силой, что мулы, идущие по тропе, поднимали облачка пыли, которые сливались в одно большое облако, и внизу длинные шлейфы пыли тянулись за санитарными машинами, пока их не разгонял ветер.
Я уже практически не сомневался, что в этот день меня не убьют, поскольку мы хорошо потрудились утром и дважды на начальном этапе наступления нас могли убить, но не убили, а такое вселяет уверенность. Первый раз это случилось, когда мы пошли за танками и выбрали место для съемки. Чуть позже я ощутил внезапную неприязнь к этому месту, и мы перенесли камеры на двести ярдов влево. Перед уходом я пометил первое место самым древним способом маркировки, и не прошло и десяти минут, как шестидюймовый снаряд взорвался в том самом месте и разнес бы в клочья любое человеческое существо, если бы оно там находилось. Но обошлось без жертв, появилась лишь огромная воронка.
Потом, двумя часами позже, польский офицер, недавно переведенный из батальона в штаб, предложил заснять позиции, только-только захваченные поляками. Мы выдвинулись туда по узкой лощине и внезапно попали под пулеметный огонь. Так что обратно нам пришлось отползать, вжимаясь в землю, носом в пыли. Одновременно выяснилось, что поляки никаких позиций не захватили, наоборот, чуть отступили с исходного рубежа. Но теперь, лежа в неглубоком окопе, мокрый от пота, голодный и мучимый жаждой, я ощущал внутреннюю пустоту, сменившую душевный подъем, вызванный наступлением.
– Вы точно не русские? – спросил солдат. – Потому что сегодня здесь есть русские.
– Есть. Но мы не русские.
– У тебя лицо русского.
– Нет. – Я покачал головой. – Лицо у меня, конечно, странное, но определенно не русского.
– У него лицо русского, – другой солдат указал на моего оператора.
– Возможно. Но он все равно не русский. Откуда ты?
– Из Экстремадуры, – гордо ответил он.
– В Экстремадуре есть русские? – спросил я.
– Нет, – ответил он мне, еще более гордо. – В Экстремадуре нет русских, а в России нет экстремадурцев.
– А какие у тебя политические взгляды?
– Я ненавижу всех иностранцев.
– Это широкая политическая программа.
– Я ненавижу мавров, англичан, французов, итальянцев, немцев, североамериканцев и русских.
– Ты назвал их в порядке возрастания ненависти?
– Нет. Но возможно, русских я ненавижу больше всех.
– Слушай, какие интересные у тебя идеи, – отметил я. – Ты фашист?
– Нет. Я экстремадурец, и я ненавижу иностранцев.
– Идеи у него очень необычные, – вмешался другой солдат. – Не придавай этому значения. Я вот люблю иностранцев. Я из Валенсии. Выпей еще кружку вина. Пожалуйста.
Я протянул руку и взял кружку. Вкус другого вина еще оставался во рту. Я посмотрел на экстремадурца. Высокий, тощий, осунувшийся и небритый, с ввалившимися щеками. Он стоял, охваченный яростью, с плащ-палаткой на плечах.
– Пригни голову, – посоветовал я. – Слишком много здесь шальных пуль.
– Я не боюсь пуль, и я ненавижу всех иностранцев, – отчеканил он.
– Бояться пуль не надо, – указал я, – но лучше под них не подставляться, если ты в резерве. Глупо было бы получить ранение, имея возможность его избежать.
– Я ничего не боюсь, – гнул свое экстремадурец.
– Ты счастливчик, товарищ.
– Это правда, – кивнул другой солдат, с кружкой для вина. – Он ничего не боится, даже aviones.
– Он просто псих, – вставил еще один солдат. – Все боятся самолетов. Они убивают немногих, но страха нагоняют.
– Я ничего не боюсь, – повторил экстремадурец. – Ни самолетов, ни чего-то еще. И я ненавижу всех живых иностранцев.
К площадке с санитарными автомобилями рядом с двумя парнями, которые несли носилки, шагал – и, похоже, не отдавал себе отчета в том, где находится, – мужчина в форме бойца Интернациональной бригады, со свернутым одеялом через плечо и завязанным у талии. Высоко вскинул голову, напоминая человека, который ходит во сне. Среднего возраста, без винтовки и, насколько я мог судить, выглядывая из своего окопа, не раненый.
Оператор, который сопровождал меня, менял пленку в ручных камерах и не заметил его.
Единственный снаряд перелетел через гребень и поднял фонтан земли и облако черного дыма, взорвавшись перед танками.
Чья-то голова показалась из пещеры, в которой находился штаб бригады, и тут же скрылась. Я подумал, что пойти туда было бы очень даже неплохо, но знал, что сейчас там все не в себе, потому что наступление захлебнулось, и видеть их мне совершенно не хотелось. Если бы операция закончилась успешно, они бы только обрадовались возможности попасть в кадр. Но потерпев неудачу, все рвали и метали, а потому всегда существовала вероятность, что тебя выведут с передовой под конвоем.