– Они могут накрыть нас артиллерией, – предположил я.
– Мне все равно, – ответил экстремадурец. Я уже начал от него уставать.
– Я могу попросить вина? – спросил я. В горле давно пересохло.
– Да, конечно. У нас его галлоны, – ответил дружелюбный солдат. Невысокого роста, с большущими кулаками и очень грязный, с одинаковой щетиной что на лице, что на когда-то обритой голове. – Ты думаешь, они сейчас обстреляют нас из орудий.
– Они могут, – кивнул я. – Но на этой войне никогда не знаешь наверняка, что будет.
– А что не так с этой войной? – сердито спросил экстремадурец. – Тебе не нравится эта война?
– Заткнись, – осадил его дружелюбный солдат. – Здесь командую я, и эти товарищи – наши гости.
– Тогда нечего им ругать нашу войну, – фыркнул экстремадурец. – Никаким иностранцам не дано права приезжать сюда и порицать нашу войну.
– Из какого ты города, товарищ? – спросил я экстремадурца.
– Из Бадахоса, – ответил он. – Я из Бадахоса. В Бадахосе нас грабили и убивали, наших женщин насиловали англичане, французы, а теперь мавры. Мавры сейчас не делают ничего такого, чего не делали англичане под командованием Веллингтона. Тебе следует почитать историю. Мою прабабушку убили англичане. Дом, в котором жила моя семья, сожгли англичане.
– Я очень об этом сожалею, – ответил я. – Но почему ты ненавидишь североамериканцев?
– Моего отца убили на Кубе североамериканцы, когда он служил в армии.
– И об этом я сожалею. Искренне сожалею. Поверь мне. А почему ты ненавидишь русских?
– Потому что они представители тирании, и я ненавижу их лица. У тебя лицо русское.
– Может, нам лучше убраться отсюда. – Я повернулся к тому, кто сопровождал меня и не говорил на испанском. – Такое ощущение, что у меня лицо русское и это может навлечь на меня неприятности.
– Я хочу поспать, – ответил он. – Это хорошее место. Поменьше говори, и избежишь неприятностей.
– Здесь есть товарищ, которому я не нравлюсь. Думаю, он анархист.
– Тогда смотри, как бы он тебя не пристрелил. А я – спать.
В этот самый момент двое мужчин в кожаных пальто – один широкоплечий коротышка, другой среднего роста, – оба в гражданских кепках, с плоскими, скуластыми лицами, каждый с «маузером» в деревянной кобуре на боку, появились на тропе, которая тянулась от площадки с санитарными автомобилями, и направились к нам.
Более высокий обратился ко мне на французском: «Вы видели французского товарища, который только что здесь прошел? – спросил он. – Товарища со скатанным одеялом, которое он носил, как патронташ? Товарища лет сорока пяти? Вы видели товарища, который шел со стороны фронта?»
– Нет, – ответил я. – Не видел я такого товарища.
Он на мгновение остановил на мне взгляд, и я заметил, что глаза у него серо-желтые и не моргают.
– Спасибо вам, товарищ, – ответил он на своем странном французском и заговорил со своим спутником на языке, которого я не понимал. Потом они поднялись выше, на самый гребень, чтобы оттуда разглядеть все лощины.
– Вот это настоящие русские лица, – прокомментировал экстремадурец.
– Заткнись! – бросил я, наблюдая за двумя мужчинами в кожаных пальто. Они стояли, не обращая внимания на стрельбу, пристально оглядывая пересеченную местность между гребнем и рекой.
Внезапно один увидел человека, которого искал, и указал второму. Они сорвались с места, как гончие. Один направился вперед, другой сделал крюк, словно собирался отрезать кому-то отступление. Этот второй на бегу вытащил револьвер и выставил перед собой.
– И как тебе это нравится? – спросил экстремадурец.
– Не больше, чем тебе.
За более низким хребтом грохнул «маузер». Потом еще и еще, не менее десятка раз. Вероятно, они открыли огонь с очень уж большого расстояния. Возникла пауза, за которой последовал одиночный выстрел.
Экстремадурец мрачно глянул на меня, но ничего не сказал. Я подумал, что было бы гораздо проще, если прямо сейчас начался бы артобстрел. Но он не начался.
Двое в кожанках и кепках появились вновь, направились к естественному проходу в более низком хребте, шагая бок о бок, чуть согнув колени, напоминая двуногих животных, спускающихся по крутому склону. Они подошли к проходу одновременно с грохочущим танком и отступили в сторону, давая ему проехать.
Танки и в этот день не одержали победу, и механики-водители в кожаных шлемах – теперь под защитой гребня ехали танки с открытыми люками, – смотрели прямо перед собой, совсем как футболисты, которых вывели из игры за трусость.
Двое мужчин с плоскими лицами в кожанках стояли неподалеку от нас, дожидаясь, пока проедет танк.
– Вы нашли товарища, которого искали? – спросил я более высокого на французском.
– Да, товарищ. Спасибо вам, – ответил он и внимательно меня оглядел.
– Что он говорит? – спросил экстремадурец.
– Он говорит, что они нашли товарища, которого искали, – ответил я. Экстремадурец промолчал.
Мы все это утро провели там, откуда ушел француз средних лет. Нас окружали пыль, дым, шум, раны, смерть, страх смерти, храбрость, трусость, безумие и неудача захлебнувшейся атаки. Мы побывали на том вспаханном поле, которое человеку не пересечь живым. Мы падали и лежали, вжимаясь в землю, защищали голову, руками делая насыпь из земли и вдавливаясь в нее подбородком, ожидая приказа подняться по склону, по которому ни один человек не мог подняться живым.
Мы побывали среди тех, кто лежал, ожидая танков, которые не пришли; ожидая под пронзительным визгом летящих снарядов и оглушающим грохотом их разрывов; металл и земля разлетались как брызги грязевого фонтана; и над головой с посвистом летели и летели пули. Мы знали, каково оно, это ожидание. Они продвинулись вперед, насколько возможно. Когда пришел приказ продвигаться дальше, выполнить его и остаться в живых было уже невозможно.
Мы пробыли все утро в том месте, откуда ушел француз средних лет. Я понимал, как человек мог внезапно осознать, что это глупо, умереть в захлебнувшейся атаке, осознать совершенно ясно, как это бывает только перед смертью; увидеть всю безнадежность этой атаки; весь ее идиотизм, увидеть, какая она на самом деле, а потому просто встать и уйти, как сделал этот француз. Он ушел не потому, что струсил, просто увидел все очень ясно и отчетливо, внезапно осознал, что должен уйти, осознал, что ничего другого ему просто не остается.
Француз с достоинством вышел из атаки, и я понимал его как человек. Но он оставался солдатом. И эти люди, которые контролировали поле боя, выследили его. И смерть, от которой он ушел, догнала его, когда он, перевалив через гребень и найдя защиту от пуль и снарядов, шел к реке.
– И это, – экстремадурец мотнул головой в сторону военной полиции.
– Война, – ответил я. – На войне необходимо поддерживать дисциплину.
– И мы должны умирать, чтобы жить при такой дисциплине?
– Без дисциплины все умрут еще быстрее.
– Дисциплина бывает разного рода, – покачал головой экстремадурец. – Послушай меня. В феврале мы стояли здесь, где стоим сейчас, и фашисты атаковали. Они сбросили нас с холмов, которые вы, интернационалисты, пытались захватить сегодня и не смогли. Мы отступили сюда, к этому гребню. Интернационалисты подошли и заняли позиции впереди.
– Это я знаю.
– Но ты не знаешь вот чего, – сердито продолжил он. – Парнишка из моей провинции испугался бомбардировки и прострелил себе руку, чтобы уйти с передовой. Потому что он боялся.
Другие солдаты тоже слушали. Некоторые кивали.
– Таких людей перевязывают и тут же возвращают в окопы, – говорил экстремадурец. – Это справедливо.
– Да, – согласился я. – Так и должно быть.
– Да, так и должно быть, – повторил мои слова экстремадурец. – Но этот парень выстрелил неудачно, раздробил кость, началось воспаление, и кисть ему ампутировали.
Солдаты закивали.
– Давай, выкладывай все, – вставил один.
– Может, об этом лучше не говорить, – возразил коротко стриженный, с щетиной на лице солдат, заявлявший, что он здесь командир.
– Мой долг – рассказать, – не согласился с ним экстремадурец.
Тот, который командовал, пожал плечами. «Мне это тоже не очень приятно. Валяй. Но нет у меня никакого желания это слушать».
– Парнишка оставался в госпитале, что в долине, с прошлого февраля, – экстремадурец заговорил вновь. – Некоторые из нас навещали его в госпитале. Там он всем нравился и старался всем помогать, насколько может помогать человек с одной рукой. Никто его не арестовывал. Никто ни о чем не предупреждал.
Солдат, который командовал, молча протянул мне еще одну кружку с вином. Все они слушали; так обычно слушают какую-то историю люди, не умеющие ни читать, ни писать.
– Вчера, ближе к вечеру, до того, как мы узнали, что начнется наступление, вчера, до заката солнца, когда мы все думали, что сегодняшний день ничем не будет отличаться от других, они привели его сюда из госпиталя. Мы готовили ужин, и они привели его сюда. Они пришли вчетвером. Наш парнишка, Пако, эти двое, которых ты только что видел, в кожанках и кепках, и офицер из бригады. Мы видели, как они все поднялись сюда по тропе, и мы видели, что руки у него не связаны, да и не создавалось впечатления, что он арестован.
Когда они подошли, мы все окружили Пако, говоря наперебой: «Привет, Пако. Как ты, Пако? Как дела, Пако. Старина, старина Пако?»
Он отвечал: «Все хорошо. Все хорошо, за исключением вот этого» – и показывал культю.
Пако сказал: «Это был трусливый и глупый поступок. Я сожалею о нем. Но я стараюсь помогать даже с одной рукой. Буду делать все, что смогу, во имя Республики».
– Да, – прервал экстремадурца один из солдат. – Он так и сказал. Я сам слышал.
– Мы говорили с ним, – продолжил экстремадурец, – и он говорил с нами. Люди в таких кожанках и с револьверами на войне – это дурной знак, совсем как люди с картами и биноклями. И все-таки мы думали, что они привели его повидаться с нами, и те из нас, кто не навещал его в госпитале, искренне радовались его появлению, и, как я и говорил, подошло время ужина, и вечер выдался ясным и теплым.
– Ветер поднялся только ночью, – вставил кто-то из солдат.
– Да, – кивнул экстремадурец, – а потом один из них спросил офицера на испанском: «Где то место?»
«Место, где ранило Пако?» – спросил офицер.
– Я ответил ему, – подал голос солдат, который командовал. – Показал ему то место. Оно рядом с тобой.
– Вот это место, – указал другой солдат. И я сразу понял, что это оно, никаких сомнений не возникло.
– Потом один из них подвел Пако за руку к тому месту и держал там, а другой заговорил на испанском, но при этом делал очень много ошибок. Поначалу мы едва сдерживались, чтобы не засмеяться, и даже Пако заулыбался. Я не понял всего, но речь шла о том, что Пако должен быть наказан, чтобы все увидели, что ждет тех, кто попытается стреляться, и что и другие понесут то же наказание.
Потом, пока один держал Пако за руку, а Пако стоял пристыженный и сожалел о содеянном, второй достал револьвер из кобуры и выстрелил Пако в затылок, не сказав больше ни слова. Ни единого слова.
Все солдаты закивали.
– Так и было, – сказал один. – Ты видишь это место. Он упал с открытым ртом. Ты видишь.
И я видел его оттуда, где лежал.
– Он его не предупредил, не дал подготовиться, – солдат, который командовал, покачал головой. – Это очень жестоко.
– Вот почему теперь я ненавижу русских, как и других иностранцев, – объяснил экстремадурец. – Мы не должны питать иллюзий относительно иностранцев. Очень сожалею, если ты иностранец. Но для себя я не могу делать исключений. Ты ел хлеб и пил с нами вино. А теперь, думаю, ты должен уйти.
– Не надо так говорить. – Тот, кто командовал, повернулся к экстремадурцу. – Нельзя забывать о приличиях.
– Думаю, мы пойдем, – ответил я.
– Ты не сердишься? – спросил тот, кто командовал. – Вы оба можете оставаться в окопе, сколько хотите. Ты хочешь пить? Налить тебе еще вина?
– Огромное спасибо, но, думаю, мы лучше пойдем.
– Ты понимаешь мою ненависть? – спросил экстремадурец.
– Я понимаю твою ненависть, – ответил я.
– Хорошо. – Он кивнул и протянул руку. – Я не отказываюсь от рукопожатий. И тебе лично желаю удачи.
– И я тебе тоже, – ответил я. – И лично, и как испанцу.
Я разбудил моего оператора, и мы двинулись по склону к штабу бригады. Танки возвращались, и мы едва слышали друг друга в реве двигателей.
– Ты все время говорил?
– Слушал.
– Узнал что-нибудь интересное?
– Еще как.
– Что теперь собираешься делать?
– Вернусь в Мадрид.
– Нам бы повидать генерала.
– Да, – кивнул я. – Обязательно.
Генерал пребывал в холодной ярости. Он рассчитывал, что атака станет неожиданностью для противника. Он задействовал одну бригаду, приказал закончить всю подготовку до рассвета. Но следовало бросать в бой как минимум дивизию. Он же задействовал три батальона, а один оставил в резерве. Француз, который командовал танками, выпивал перед атакой для храбрости, но перебрал и отключился. Теперь его ждал расстрел. После того как протрезвеет.
Танки не вышли вовремя на исходные позиции и, наконец, не пошли в атаку, и два батальона не смогли добиться поставленных целей. Третий справился с задачей, но в итоге на линии фронта образовался выступ, который фашисты могли ликвидировать ударами с флангов, окружив при этом вырвавшийся вперед батальон. Результатом стал захват нескольких пленных, которых передали танкистам, чтобы те привезли их в расположение бригады. А танкисты их убили. Только пленными генерал мог прикрыть свою неудачу, но танкисты перебили его пленных.
– Что я могу об этом написать? – спросил я.
– В официальном коммюнике ничего об этом не будет. У тебя остался виски в этой длинной фляге?
– Да.
Он глотнул и тщательно облизал губы. Когда-то он служил капитаном в полку венгерских гусар, а однажды захватил «золотой» поезд в Сибири, возглавляя нерегулярный отряд Красной армии, и охранял его всю зиму, когда температура опускалась ниже сорока градусов. Мы с ним были добрыми друзьями, и он любил виски, но теперь он уже мертв.
– Выметайся отсюда, – распорядился он. – Транспорт у тебя есть?
– Да.
– Заснять что-нибудь удалось?
– Да. Танки.
– Танки. – Голос переполняла горечь. – Эта тварь. Трусы. Смотри, чтобы тебя не убили. Ты вроде бы писатель.
– Сейчас писать не могу.
– Напишешь позже. Потом сможешь все написать. И не попади под пули. Главное, останься в живых. А теперь выметайся отсюда.
Он не сумел последовать собственному совету, потому что его убили двумя месяцами позже. А если возвращаться к тому дню, и это, пожалуй, самое странное, нельзя не упомянуть то, какими великолепными были танки на отснятой пленке. На ней они неудержимо продвигались вперед, взбираясь на гребни холмов, словно огромные корабли, с грохотом ползли навстречу победе.
Но в тот день ближе всех к победе подобрался, вероятно, француз, который с высоко поднятой головой вышел из боя. Правда, победу он праздновал недолго, лишь на первой половине пути от гребня до реки. Мы видели его тело, лежащее на склоне, по-прежнему со скатанным одеялом, когда направлялись к штабному автомобилю, который дожидался нас, чтобы доставить в Мадрид.
Никто никогда не умирает
Дом был облицован розовой штукатуркой, которая облупилась и побелела от сырости, а с его террасы в конце улицы было видно море, очень синее. Вдоль тротуара росли лавровые деревья, достаточно высокие, чтобы затенять верхнюю террасу, и там, в тени, было прохладно. В углу висела клетка с пересмешником, сейчас он не пел и даже не чирикал, потому что молодой человек лет двадцати восьми, худой, смуглый, с синеватыми кругами под глазами и щетиной на подбородке, только что снял с себя свитер и накрыл им клетку. Молодой человек стоял с полуоткрытым ртом и прислушивался. Кто-то пытался открыть запертую на замок и засов входную дверь.