— Не для нас этот мир будет уже через каких-нибудь пятьдесят — шестьдесят лет. А пока он наш. Будем веселиться.
Аспасия ждала их, стоя на крыльце дома. Яркий факел, укреплённый на колонне, освещал её. Она колыхалась в свете факела, как выплывающая на свет из мрака наяда — розовая, сверкающая камнями-самоцветами и золотыми украшениями, стройная, изящная, обворожительная.
— Это она? — почему-то шёпотом спросил у Сократа Перикл.
— Это она, — подтвердил Сократ.
— Это не видение? Она настоящая?
— Она настоящая!
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
В этот вечер Аспасия не стремилась вовлечь всех гостей в общую беседу, хотя такая беседа время от времени завязывалась сама: гости собрались такие разговорчивые, что и вино-то пили не ради удовольствия и веселья, а ради непринуждённой и шумной словесной перепалки. Вновь, как и в прошлый раз, когда Перикл впервые навестил дом Аспасии, её гостями были — тут, надо думать, Сократ постарался — Софокл, Анаксагор, Фидий, Протагор, Полигнот, Продик, Калликрат. Приехал с Саламина Эврипид, приглашённый Протагором, с которым его связывала многолетняя дружба и который в своих речах любил цитировать его трагедии, — Протагор ставил их выше трагедий Софокла, что, однако, не мешало Софоклу любить Эврипида, а Эврипиду — любить Софокла и радоваться тому, что дельфийская пифия соединила их имена в своём оракуле. Были ещё человек пять или шесть, которых Перикл не знал, но о которых ему потом рассказала Аспасия, — все молодые люди: два поэта, скульптор Иктин, которого пригласил себе в помощники Фидий, скототорговец из Пирея, его звали Лисиклом, и ученик Полиглота Парасий.
Когда пир был уже в разгаре, пришёл старик Дамон, некогда обучавший Перикла игре на музыкальных инструментах. Перикл встал, чтобы обнять Дамона и уверить его в том, что помнит и чтит его — много лет назад, когда Перикл был ещё совсем юн, Дамона изгнали из Афин за то, что он был сторонником тирании. Он прожил все годы изгнания в Коринфе, а недавно, когда Перикл был в Египте, получил разрешение Экклесии вернуться в Афины. Теперь они встретились.
— Не разучился ли играть на кифаре? — спросил Перикла Дамон, утирая слезу — внимание, проявленное к нему Периклом, растрогало старика.
— Нет, не забыл, — ответил Перикл, хотя уже много лет не брал в руки кифару.
Дамон не стал требовать доказательств, боясь, вероятно, узнать вдруг, что его ученик забыл всё, чему он усердно учил его: для старого сердца это сильный, невыносимый удар.
— Тебе приятно, что я пригласила Дамона? — спросила Перикла Аспасия.
— Приятно? Конечно, — после долгой паузы ответил Перикл: он молчал, словно прислушивался к своим чувствам, желая узнать, действительно ли ему приятно было повстречаться с Дамоном, который — этого Перикл не забыл — всякий раз, давая ему урок, твердил: «Красивая музыка облагораживает нравы». Перикл не знал, облагородила ли его нрав музыка, но он очень любил игру Дамона и так высоко ставил его искусство игры на струнных инструментах, считал его столь недостижимым для себя, что совсем не усердствовал в учении. «Музыку полезнее слушать, чем исполнять», — сказал он однажды Дамону, чем, кажется, очень огорчил его. Дамон, конечно, уже забыл об этом. Многое забыл и Перикл. Но встреча с Дамоном ему была приятна. Он чуть было не сказал Аспасии, что счастлив от встречи с Дамоном, но промолчал, понимая, что сегодня он счастлив каждому слову Аспасии, каждому её движению, каждому взгляду её прекрасных глаз, больших и продолговатых, как чёрные финикийские сливы. Любимая пригласила на пир его друзей — он счастлив, она пригласила незнакомых молодых поэтов — он счастлив, она пригласила скототорговца Лисикла — он счастлив... Перикл счастлив, потому что его солнце рядом с ним, потому что может вдыхать её божественный аромат, прикасаться к ней, слушать её и тайно желать...
Она сказала:
— Ты покоришь Народное собрание, если скажешь, как советовал тебе Сократ — он признался мне в этом, — отныне называть Делосский союз Афинским союзом: афиняне любят, чтобы всё значительное освящалось именем богини-покровительницы вашего города. Так ты нанесёшь первый удар Фукидиду, который намерен предать тебя суду остракизма.
— Хорошо, — согласился Перикл, ещё не зная, действительно ли он согласен с Аспасией, следует ли ему прислушаться к её совету, а вернее, к совету Сократа. Сейчас он просто не мог возразить Аспасии — так он любил её, сидящую рядом с ним на зависть всем гостям, и особенно этому красавцу Геродоту: он, видите ли, знает историю всех земель и народов...
— Далее, — продолжала Аспасия, нежно улыбаясь Периклу — не ему ли хотелось, чтобы Аспасия утешала его в эту ночь, не в этом ли он признался Сократу, когда шёл сюда? — Далее, как только Собрание проголосует за твоё предложение именовать Делосский союз Афинским, ты скажешь, что и деньги Афинского союза отныне должны находиться в Афинах и что афиняне будут тратить их по своему решению, потому что они, Афины, афинский флот, афинские воины, продолжают героическую борьбу с Персидским царством, о чём свидетельствует война в Египте. Да, неудавшаяся война, потому что враг ещё силён и, стало быть, нужны новые усилия для полной победы над ним, новый могучий флот, новая армия. Казна союза, ведь это так понятно, должна находиться в Афинах.
— Это союзные деньги, а не афинские, — сказал Перикл, боясь, как бы его возражение не обидело Аспасию. Но такое возражение он уже высказывал своим друзьям, в частности Софоклу и Анаксагору.
Аспасия не обиделась, заговорила, кажется, ещё нежнее, прислонившись плечом к его плечу, обжигая его этим прикосновением:
— Тот, кто отдал добровольно деньги другому, уже не считает их своими, нё может считать их своими. Деньги принадлежат тому, кому он их отдал. Так и с союзниками Афин: они отдают деньги для того, чтобы Афины защищали их от персов. Стало быть, деньги принадлежат Афинам. Не только флот, не только афинская армия должны быть могучими перед лицом врага. Афины — ты, кажется, сам был с этим согласен — должны являть собой миру образец свободы, богатства и совершенства.
— Я помню, во время прошлой встречи ты говорила об этом.
— А я помню, что ты был согласен со мной.
— Да?
— Призовём в свидетели других? Сократа? Геродота, Софокла? Анаксагора? Фидия?
— Нет, не надо, — сказал Перикл. — Я действительно был тогда согласен с тобой. И сейчас согласен. Да я и сам так считаю. И раньше так считал. И мои друзья тоже. Ведь это они постарались внушить тебе все эти мысли?
Разговор, который тем временем увлёк пирующих, был о том, надо ли восстанавливать святыни и храмы, разрушенные персами, в том виде, в каком они существовали раньше, или строить на прежних местах новые, более величественные сооружения и не будет ли этим нарушена их святость. Разговор затеяли Фидий и Калликрат, приступившие к строительству Парфенона и Пропилеи, величественного входа на Акрополь с могучими колоннами, широкой лестницей и храмом Ники Аптерос.
— Чаша может быть любой, было бы хорошим вино, — сказал Протагор. — Свято место, а не сооружение — место освящено богами, там обитает божественный дух. А храм — только оболочка, как тело для души, большая или маленькая, красивая, не очень красивая — всё равно.
— Я согласен, что храм — только оболочка, — ответил Протагору Фидий. — Но нельзя согласиться с твоим вторым утверждением. Не всё равно, какова эта оболочка. Степень величия и красоты святилища, храма — степень нашего почитания божества, нашего постижения этого божества, его совершенства и красоты.
— Этому разговору не будет конца, — сказал Аспасии Перикл, чтобы вернуть её внимание к себе, отвлечь от спорящих. — Теперь Протагор скажет, что не все божества совершенны, красивы, что есть среди них уродливые и злые, но люди всё равно сооружают им святилища, и Фидий возразит, что уродливость и злоба иных божеств — только в представлении людей, отягощённых пороками, за которые божества преследуют их. Потом в спор вступит Продик и заявит, что нужно сооружать храмы солнцу, земле, воде, воздуху и разным стихиям, которые суть божества...
Всё так и было, как сказал Перикл. Это очень веселило Аспасию. А когда Продик, соскочив со своего ложа, закричал, потрясая над головой руками, что следует сооружать храмы свинцу, земле, воде и так далее — всё в точности, как предсказал Перикл, — Аспасия зашлась от смеха, потом стала хлопать в ладоши и поцеловала Перикла в щёку. Её хлопанье в ладоши музыканты, стоявшие за ширмой, приняли как приказ: заиграла музыка, зазвенели бубны, и девушки закружились в танце — все красавицы, все обольстительницы, все источали дивный аромат.
Теперь, кажется, Аспасия решила отвлечь внимание Перикла от танцовщиц: почти касаясь губами его уха — говорить мешала громкая музыка, — она сказала, всё ещё продолжая разговор, начатый Фидием и Калликратом:
— В Афинах должны быть самые красивые, самые величественные храмы. И на это есть деньги — делосская казна, которая отныне, надеюсь, станет афинской. Восстанавливая по всей Элладе разрушенные персами храмы на средства союза — таково, кажется, решение союза, — ты построишь Афины, которые затмят своим великолепием все другие города...
Тут Аспасия перестаралась, давая советы Периклу: он вдруг тряхнул головой, отгоняя любовное наваждение — он прежде всего был Периклом, вождём, главным стратегом, и уже давно, а не любовником, зачастившим в дом гетеры. Отстранившись от Аспасии, он спросил:
— Кто тебя научил всему этому? Кто надоумил тебя давать мне все эти советы? Анаксагор, Фидий, Сократ, Геродот? Кто?
Такого он ещё не видел: лицо Аспасии вдруг застыло, стало неподвижным и бледным, как пентелесийский мрамор. Аспасия встала и, кося в его сторону глазами, набухающими от слёз, сказала:
— Я много думала о том, как тебе завтра осадить Фукидида на Экклесии, как тебя спасти от суда остракизма, как сохранить стратега для Афин, которые без него захиреют. Да, я прислушивалась к мнениям твоих друзей, как и тебе следовало бы прислушиваться к ним. Впрочем, поступай как хочешь. Ведь это всего лишь советы. — Она уже намеревалась уйти, только ждала, когда танцующие девушки дадут ей дорогу. Перикл схватил её за руку и усадил рядом с собой, едва не задохнувшись от напряжения, вызванного внезапным ударом страшной мысли, — он вдруг подумал, что Аспасия сейчас уйдёт от него навсегда, холодная, величественная, свободная, как Афина Промахос.
— Ладно, — сказал он, переведя дыхание, — я ведь только спросил, чтобы услышать то, что услышал. Я знал, что ты это скажешь. Мне надо было лишь убедиться в этом.
— Убедился? — всё ещё оставаясь холодной, спросила Аспасия.
— Убедился.
— Но веришь ли ты мне?
— Верю, — ответил он, признав своё поражение, которое впервые показалось ему сладким, желанным. Теперь он хотел большего — не только поражения, но и пленения. Он придвинулся к Аспасии и поцеловал в обнажённое плечо. И в тот самый миг, когда целовал её, отведя взгляд в сторону, увидел смеющиеся глаза Сократа.
«Проклятый Силен, сводник! — подумал о нём Перикл. — Он тоже чувствует себя победителем». Но разозлиться на Сократа не смог: ведь как сказал Сократ о своём сводничестве? Он сказал, что соединяет подобное с подобным, красоту с красотой, истину с истиной. Но не сказал, что соединяет их любовью.
Аспасия в ответ на поцелуй приобняла его за шею, сказала, касаясь щекой его щеки:
— Верь мне. Я люблю тебя.
— И я тебя, — прошептал Перикл.
— Да ты не бойся, посмотри, и у других гостей на ложах есть девушки. Никто на нас не смотрит, никто не прислушивается. Говори в полный голос и целуй меня, если хочешь.
— Хочу, — по-прежнему шёпотом признался Перикл, но обнимать и целовать Аспасию не решился, хотя другие подавали ему в том пример: Феодота привела на симпосий в дом Аспасии своих красоток, с которыми многие давно были знакомы. Сама Феодота по старой дружбе выбрала себе Полигнота, а девушек развела по другим ложам. Перикл не заметил, как всё это произошло, теперь же с удивлением обнаружил, что юные распутницы весело развлекаются с его друзьями. Только Фидий был один, сидел, опустив на грудь голову, должно быть дремал или размышлял о чём-то, да ещё Анаксагор, закутавшись в одеяло — как и в прошлый раз, он жаловался на простуду, — не удостаивал вниманием сладострастницу, которая явно скучала, но не могла покинуть ложе Анаксагора без позволения хозяйки. Сократу — как тут было не позлорадствовать — досталась настоящая липучка: не разжимая рук, она висела у него на шее, целовала и требовала, чтобы он поил её вином из своей чаши. Молодые поэты, которых Перикл не знал, лежали со своими девицами в обнимку, пользуясь тем, что ближайшие к ним лампионы были погашены — сами же, конечно, и погасили, резвые жеребята Афродиты.
Протагор любил хоровое пение. И то, что он первым затянул сколион, застольную песню, никого не удивило. Симпосии и вообще-то никогда не обходятся без сколионов, как без венков или игры в коттаб. А если на симпосии оказался софист Протагор, сколиону греметь обязательно, именно греметь, а не просто звучать, потому что голос у Протагора трубный. И сколионы Протагор любит бодрые, похожие на боевые песни. Таким был и этот сколион, который начал запевать Протагор: про единоборство мореплавателей со штормовыми ветрами и воинами Посейдона. Ветры гудели, волны грохотали, зычно гикал Посейдон, погоняя своих коней, хлопали и рвались паруса, трещали, падая, мачты, но мужество мореплавателей побеждало все враждебные стихии. Это была, разумеется, мужская песня, песня сильных людей, которым слабые и изнеженные женщины могли лишь позавидовать, конечно же при этом восхищаясь ими. Мужчины — это бесстрашные герои, это ого-го, для которых битва — слаще женских ласк. Мужчины и вообще-то могут прожить без женщин, им только бы изведать наслаждение боем, а смерть для них — лишь развлечение.
После такой громовой песни девушки робко притихли, а мужчины, разойдясь в отваге, заговорили о войнах, о сражениях, о том, кто, когда и сколько уложил врагов, превосходивших его в числе и силе. Один из поэтов стал декламировать великого Гомера, прославившего оружие Патрокла и Ахилла.
Потом пришли мимы и, танцуя, пели смешные песенки. Их сменили фокусники и акробаты. Симпосиарх, назначенный Аспасией, был опытный, всё у него шло своим чередом, и конечно же было много вина и острых, возбуждающих жажду закусок. Симпосий, наверное, закончился бы тем, чем заканчиваются все симпосии — уставшие от развлечений гости уснули бы под утро при погашенных лампионах, обнимая своих прелестниц. Симпосиарх к тому и вёл дело, приказав подать гостям старое крепкое вино. Но тут Сократ, в нарушение всех традиций — должно быть, ему сильно надоела его липучка, девушка, подаренная на ночь Феодотой, — стал сновать между ложами пирующих и задавать обидные вопросы: считает ли себя такой-то умнее своего соседа или же полным глупцом в сравнении с ним и что такое ум, как доказать его наличие?
Перикл попытался было урезонить Сократа, сказал, что здесь, в доме Аспасии, собрались только умные люди, а потому, как умные люди, они не станут выяснять, подобно глупцам, кто из них умнее, к тому же старое крепкое вино настойчиво клонит ко сну.
Доводы Перикла не только не подействовали на Сократа, но, кажется, ещё более распалили в нём страсть к вопросам. Он тут же набросился на самого Перикла и стал выяснять, считает ли Перикл, что он умнее его, Сократа, и не об этом ли он сказал, заявив, что вопрос о том, кто умнее, свойственно задавать глупцам.
— Если есть глупцы, значит, есть и умники, не правда ли? И как ты сам отличаешь глупца от умника? Чем умник Перикл отличается от глупца Сократа? В чём ум и в чём глупость? — стал приставать к Периклу Сократ, возбуждая всеобщий интерес и разгоняя чары сна.
— Уймись, — попросил его Перикл. О том же попросила Сократа Аспасия.
— Не уймусь! — закричал Сократ. — Если Фидий умнее Калликрата, а Калликрат умнее Продика, а Продик умнее Протагора, а Протагор умнее Софокла, а Софокл умнее Геродота, а Геродот умнее Перикла, а Перикл умнее Сократа, то кто же тогда Сократ? Кто я?