— Фукидид рассказал вам о многом, но забыл о главном, — начал Перикл свою речь. И увидел, как у афинян посуровели лица и зажглись глаза, когда он напомнил им о персах. Потом он добавил к сказанному, что с персами в Египте воевали только афиняне, верные своему союзническому долгу.
— Естественно, что на это ушли деньги из союзной казны. Откуда же нам брать эти деньги ещё? Эти деньги собираются на погибель персам. И мы били персов. И будем их бить ещё!
Пникс отозвался на эти слова Перикла аплодисментами и воинственными криками. Поражение было пережито, в душах афинян поднималась отвага и жажда священной мести.
Он видел лицо Аспасии. Именно лицо, потому что Аспасия была одета в мужскую одежду и неузнаваема. Возможно, что Перикл не нашёл бы её в многотысячной толпе, когда б не знал, что она здесь, что она где-то рядом с трибуной и что возле неё стоит Сократ. Сначала Перикл увидел Сократа, потом её. Она кивнула ему головой, и это означало, что она одобрила начало его речи и теперь ждёт, когда он скажет о том, о чём они договорились прошлой ночью, сначала на пиру, а потом — это потом всё-таки состоялось! — в одной из дальних комнат, будь она благословенна, эта комната, и всё то, что там было. А было там счастье. Восторг и счастье. Восторг и счастье любви.
Он продолжал, глядя на Аспасию:
— Афиняне — защитники всей Эллады. Наши корабли, наши воины, наше мужество мы противопоставляем персам, врагам Эллады. В союзе с нами — многие земли, острова и города. Иные из них, забывая о долге эллинов перед эллинами, готовы корысти ради предаться нашим общим врагам, ищут покровительства персидского царя или Лакедемона. Сами персы ищут союза с Лакедемоном и уже не раз получали помощь от него. Наши союзники участвуют в борьбе за свободу Эллады только деньгами, которые они, кто с большей охотой, кто с меньшей, вносят в казну Делосского союза. Кровь проливают афиняне, сыновей теряют в битвах афиняне, лютый гнев врага испытывают на себе афиняне, исправляют урон предательства и измены — афиняне. Никто не знает, когда боги сотворили землю Эллады, но все знают, когда Афины спасли её от гибели. Поэтому по справедливости мы должны назвать союз эллинских городов не Делосским, а Афинским! В руках нашей покровительницы Афины меч спасения и свободы Эллады!
У Перикла было это право — говорить о победах афинского оружия: он сам участвовал в битвах, на его мече — боевые зазубрины, в его щите — наконечники вражеских стрел и пробоины, оставленные вражескими копьями. Он — воин. Фукидид же — постоянный обитатель Пникса, здесь все его сражения — словесные, конечно, — и все его победы.
Слова Перикла о том, что меч спасения и свободы Эллады в руках Афины, вызвали гул одобрения и долгие аплодисменты. Перикл взглянул на Фукидида. Фукидид смотрел на него сквозь злобный прищур.
— Делосский союз мы будем именовать отныне Афинским союзом! — добавил Перикл масла в огонь. — Афинским союзом, возглавляемым Афинами!
Он вытер мокрое от дождя лицо, дождался тишины и сказал то, чего так ждала Аспасия и его друзья:
— Мы перевезём делосскую казну в Афины! Здесь ей место — в храме нашей покровительницы. — При этих словах Перикла Аспасия помахала ему рукой, Перикл же продолжал: — Мы знаем, что остров Делос охраняет Аполлон — там Латона родила его. Это священный остров. Но мы знаем также, что не так давно Делосом владели персы, как и многими другими островами Киклад. Всегда есть риск, что дел осекая казна однажды будет захвачена врагами, похищена из храма Аполлона — ведь мы и теперь доверяем охрану острова и казны только богу, а не боевым кораблям и воинам. Враги не чтут богов, и святотатство для них — не преграда для нападения на Делос. Мы перевезём казну в Афины!
Снова были крики одобрения. Права была Аспасия, когда сказала, что афинянам такое предложение понравится.
— И будем распоряжаться этой казной — для строительства новых боевых кораблей, для закупки оружия и продовольствия, для снаряжения военных экспедиций, для подготовки нашей молодёжи к будущим ратным делам, для утверждения боевого духа и преданности афинян общеэллинскому делу! Афиняне будут распоряжаться этой казной!
О чём бы он говорил теперь, когда б не принял совет друзей? Чем смог бы вызвать в сердцах сограждан такую бурю восторга? Что побудило бы Фукидида на необдуманный шаг — он вбежал на Камень и, стоя рядом с Периклом, который был спокоен и сдержан, как изваяние, принялся кричать, вертясь во все стороны и размахивая руками:
— Это воровство! Это грабёж союза, это нарушение его прав! Он хочет присвоить чужие деньги! — При этом Фукидид толкал кулаком в грудь Перикла. — Он вор!
Пникс сначала молчал, с удивлением наблюдая, как Фукидид, разгорячившись, изменяет всем ораторским правилам — бросается с кулаками на своего соперника, потом стал смеяться над Фукидидом и, наконец, возмутился его безумным поведением и стал требовать от эпистата и стражников, чтобы Фукидида стащили с Камня.
Фукидид отбивался от стражников, дважды вырывался из их рук и снова бросался к трибуне, но стражники всё же одолели его, подняли и унесли. Собрание, глядя на всё это, так развеселилось, что долго не могло успокоиться, но наконец вняло мольбам и угрозам эпистата, притихло, позволило Периклу продолжить речь, хотя её, по разумению Перикла, можно было бы уже не продолжать — победа была на его стороне, Фукидид же проиграл, и, может быть, только по причине своей несдержанности, неумения владеть чувствами. Несдержанность — не аристократическая черта. Агаты, лучшие, ему этого не простят.
— И вот ещё что, афиняне, — сказал Перикл в заключение. — Фукидид назвал меня вором, стало быть, и вас тоже только потому, что нам принадлежит исключительное право распоряжаться союзной казной. Скажу больше. — И тут Перикл почти слово в слово повторил то, о чём накануне говорила ему Аспасия: — Тот, кто отдал деньги добровольно другому, уже не может считать их своими. Такие деньги принадлежат тому, у кого они находятся. Так и с союзными деньгами, о чём я уже говорил: они отданы нам для того, чтобы мы, афиняне, защищали союзников от персов. Стало быть, эти деньги принадлежат Афинам! Вор, думаю, тот, кто попытается отнять их у Афин. Хуже того, отнявший деньги у Афин станет врагом всей Эллады, ибо вырвет меч из рук защитника Эллады перед лицом врага! — Этот вывод явился сам собой, по законам логики, без какого-либо предварительного умысла Перикла и, кажется, стал последним гвоздём, вбитым в гробовую крышку Фукидида.
Народ заорал:
— Изгнать Фукидида из Афин! Бросим остраконы против Фукидида.
«И поделом ему, — подумал о Фукидиде Перикл. — Давно замечено: кто бросается на правду, тот защитник лжи».
— Афиняне, теперь я спрошу вас: должны ли Афины, спасшие Элладу и стоящие на её защите, являть собой миру образец свободы, могущества, богатства и совершенства?
Аспасия, кажется, первая закричала:
— Да! Да!
Потом закричало все Собрание, тысячи голосов, среди которых голос Аспасии был уже неразличим.
— Мы восстанавливаем по всей Элладе разрушенные персами храмы и святилища на средства союза — такова воля самого союза. Мы делаем это и в Афинах, где персы разрушили всё. И если вы согласны с тем, что Афины должны являть собой миру образец свободы, могущества, богатства и совершенства, то вы должны согласиться и с тем, что наши храмы, наши святилища, наши общественные здания, наши украшенные статуями площади и священные рощи должны быть самыми величественными, самыми красивыми, потому что мы создаём их не только для себя, но и для всей Эллады. Эллинам — для гордости и радости, врагам — для страха и уныния!
Всё, что сказал Перикл, было одобрено: в Египте потеряны боевые корабли — построить новые, больше, чем было; в Египте афиняне потерпели поражение от персов — но была и победа, которую Египет будет помнить, прославлять и ждать новой помощи от афинян; Афины исполнили свой союзнический долг в Египте — бить персов всюду, куда достаёт карающий меч, куда долетают стрелы мщения; Афины завоевали право именовать Делосский союз Афинским своей стойкостью и мужеством, кровью и жизнями своих сыновей; дел осекая казна отныне должна храниться в храме Афины; средства союза должны вливаться в военное могущество и величие Афин.
О Фукидиде не было принято никакого решения — Экклесия о нём не вспомнила, а Перикл ничего не предложил, решив, что достаточно и той победы, которую он одержал и которую он должен разделить с Аспасией, с Анаксагором, с Софоклом, с Фидием и, пожалуй, с Сократом. Может быть, и с Геродотом, этим умным красавчиком. И с Протагором — ведь Аспасия брала уроки мудрости и у него. Но прежде всего — это несомненно — с Аспасией. Самая умная, самая красивая, самая желанная... Он не пойдёт сегодня домой и проведёт весь оставшийся день и следующую ночь с ней в награду себе и ей за нынешнюю победу. И таково, кажется, решение бога Любви...
Аспасия ждала его до полуночи, бродила по пустому дому — не было ни гостей, ни девушек Феодоты, ни слуг, ни поваров: гостей она не приглашала, значит, не нужны были и девушки Феодоты, слуги же и повара у неё были приходящие, сегодня она не нуждалась и в них. Садовнику, привратнику и ключнице, которые постоянно находились при ней, приказала в доме не появляться. В эту ночь она хотела быть с Периклом наедине, чтобы во всём доме не было ни голоса чужого, ни чужих шагов, ни запаха чужих благовоний, чтобы всю ночь они видели, слышали и чувствовали только друг друга...
Поначалу всё это выглядело довольно нелепо: она решила соблазнить и сделать подвластным себе первого человека Афин и тем самым как бы покорить Афины. Странно, что эта мысль не показалась ей тогда глупой и вздорной: в Афинах много умных и красивых женщин, которые, наверное, могли бы претендовать на роль покорительниц сердца Перикла, и, несомненно, с большим успехом. Говорят, что она тоже красива, но всего лишь тоже, есть и покрасивее её. Есть же просто божественные красавицы — она видела одну такую в мастерской Фидия, на Акрополе, с которой тот делал рисунок будущей скульптуры. Ей же, Аспасии, Фидий почему-то позировать для него не предложил... Анаксагор откровенно признался ей, что в первые дни их знакомства считал её сумасбродной, вздорной и распущенной девчонкой, и лишь потом, когда она показала ему свой ум и прилежание, он стал относиться к ней иначе. Да, красотой она не блещет, но может всё же затмить многих, особенно если постарается, не поленится посидеть подольше перед зеркалом с помадами и пудрами. Впрочем, Феодота, у которой глаз намётан на девичью красоту — все её девушки хороши, — не раз уже говорила ей, что краски и пудра только портят её милое личико. Вот, у неё милое личико — и это всё. Искусство очаровывать мужчин она тоже не постигла в совершенстве, хотя знала и была убеждена в том, что совершенство здесь достигается не опытом, а искренностью чувств, любовью. Очаровывают, конечно, красота и ласки, но любовь очаровывает без промаха...
Но где же Перикл, где же Перикл? Почему он не идёт? На Пниксе сказал ей, что скоро будет, а уже наступает полночь.
Вокруг спального ложа она велела поставить корзины с цветами и столики с лучшим вином и отборными фруктами. В комнате ароматным дымом курятся жаровни с углями — за стенами по-прежнему осенняя морось и холодный ветер. Ложе покрыто козьими шкурами и мягкими льняными тканями. В светильники налито самое чистое масло. На полу — тоже шкуры, длинношёрстные, промытые в цветочных водах, протёртые сухими пахучими листьями и просушенные на утреннем солнце. Подушки набиты отборным пухом, наволочки на них нежнее, чем кожа на груди Афродиты...
А он всё не идёт. Что-то случилось? Что могло случиться?..
Она хотела покорить его, а получилось так, что он покорил её. Она любит его. Нет никого в мире желаннее и милее, чем он. Она поглупела от любви, потому что ни о чём другом, кроме любви, думать не может. Только одно ей теперь и представляется постоянно — как они ласкают друг друга. Ласкают и ласкают — и этим упоительным ласкам нет конца. Удивительно, что ещё вчера, на пиру, сидя рядом с Периклом на его пиршественном ложе, она могла говорить ему о Делосском союзе, о союзной казне, о строительстве храмов. Теперь бы ей это не удалось. Теперь она припала бы к нему и целовала, целовала, целовала... Нет, она ни минуты не позволила бы ему задержаться на пиру, а сразу увлекла бы его в ту дальнюю комнату... О, боги, как быстро наступил тогда рассвет. Жажда любви не утолена и на тысячную долю. Нужна такая длинная ночь, которая никогда не кончалась бы.
Вот о чём её мысли, каковы её желания. Вот как она поглупела, вот какими напрасными оказались старания Анаксагора, Сократа, Протагора, Геродота и Фидия образовать её ум, как быстро она забыла советы Софокла не предаваться любовным страстям во вред рассудку.
Но это, кажется, пройдёт: страсти имеют обыкновение угасать, кроме порочных страстей, как говорит Софокл. Любовь же — не порочная страсть. Ею можно было бы заполнить всю жизнь — так она прекрасна, но всё прекрасное разрушается, говорит Сократ, кроме красоты души. Вот и её милое личико с годами подурнеет. Угаснут любовные страсти, подурнеет лицо — что же останется? Что будет связывать её и Перикла по истечении лет? Фидий говорит, что прекрасное потому прекрасно, что взирает на прекрасное и любуется им. Она попросила Сократа растолковать ей эти слова Фидия. Сократ сказал: всё прекрасно, что взирает на свой идеал, идеал же для прекрасного — божественная красота. Он добавил, что божественная красота доступна лишь чистой душе, а глаза видят лишь отсвет божественной красоты, который падает на землю с небес. Ах, все они поэты — и Фидий, и Сократ, и Софокл... Но правда в том, что люди, утратив любовную страсть и красоту молодости, остаются соединёнными до гроба любовью душ. И чем прекраснее души, тем прочнее эта любовь. И она бессмертна, поскольку бессмертны прекрасные души. Прекрасные души остаются соединёнными и после смерти тех, кому они принадлежали.
Геродот тоже утверждает, что подлинное и вечное в человеке — только душа, а потому надёжно и подлинно лишь то, что испытывает душа, а не то, что испытывают глаза, уши, язык, губы, что чувствует нос, пальцы и все нежные ткани тела. Тело обманывает, а душа знает истину. Анаксагор говорит, что душа — это ум. Кто не насыщает ум истинами — это говорит уже Протагор, — тот обрекает его на увядание и смерть. Так увядают и гибнут без полива цветы...
Она не дождалась Перикла. Когда время перевалило за полночь, когда она поняла, что он не придёт, — залилась слезами, упала на роскошное, утопающее в цветах ложе и так уснула в печали и слезах.
Перикл провёл эту ночь со стратегами в Толосе, где они давали последние наставления Каллию, отплывающему поутру в Сузы, к персидскому царю Артаксерксу. Тогда, на Пниксе, возбуждённый победой над Фукидидом — ещё накануне в победу верилось плохо, — околдованный тайным присутствием Аспасии и сладкими мыслями о предстоящем свидании с ней, он забыл про Каллия и про Артаксеркса. Но едва спустился с Пникса и увидел Тол ос, как вспомнил о том и о другом — встреча с Каллием в Толосе, связанная с его отъездом в Сузы, была назначена несколькими днями раньше самим же Периклом. Эта забывчивость испугала его: прежде с ним такого не случалось, особенно в государственных делах — он о них помнил в любой час дня и ночи, постоянно держал перед своим мысленным взором, чем и стяжал славу мудрого вождя. А тут вдруг забыл о столь важной встрече. Это заслуживает наказания, и он накажет себя. И пусть первым наказанием будет то, что он не пойдёт к Аспасии. Вторым, может быть более серьёзным, будет то, что он не предупредит Аспасию об отмене свидания, никого не пошлёт к ней с извещением об этом, из-за чего она, несомненно, обидится на него и в свою очередь, возможно, накажет тем, что отвергнет его любовь, хотя, наверное, будет страдать.
Богач Каллий — шурин изгнанного, не без участия Перикла, стратега Кимона, отважного Кимона, беспутного Кимона, щедрого Кимона, мудрого Кимона. В том, что Кимон отважен, беспутен, щедр, что он был первым красавцем и первым кутилой в Афинах, Перикл не сомневался. Сомневался же в его мудрости — Кимон никогда и ничему не учился. Но толпа всегда считает мудрыми тех, кто одерживает победы над врагами. У Кимона таких побед было много — тут надо отдать ему должное. Он отличился в битве при Саламине, которую возглавил Фемистокл, и, может быть, поэтому занял место Фемистокла, когда тот был изгнан из Афин. Почти все военные походы Кимона завершались победой. Он был создателем Делосского союза. Отец Кимона Мильтиад прославился в битве с персами при Марафоне, Кимон — в битве с персами при Эвримедонте, когда он одержал блестящую победу на суше и на море. Он же, Кимон, заключил с Персией выгодный для Эллады мир и подписал с Артаксерксом мирный договор. Тогда в посольстве, которое было отправлено в Сузы к Артаксерксу и которое возглавил сам Кимон, находился его зять Каллий, ныне почтенный Каллий, один из самых богатых афинян. Каллию и потом доводилось встречаться с персидским царём. Поэтому, когда было решено направить к Артаксерксу посольство, возглавить это посольство поручили Каллию. В народе поговаривали, правда, что Каллий в отместку за изгнание своего тестя может сорвать переговоры с Персией или завести их в тупик, но эти опасения были неоправданными: Каллий не настолько любил Кимона и его сестру, свою жену, — все знали, что у Каллия несколько любовниц, — чтобы навредить Афинам на переговорах с Артаксерксом, который давно отступился от договора, подписанного с ним Кимоном, — постоянно угрожает независимости ионийских городов, его суда рыскают по Эгейскому морю, его армия нанесла поражение афинянам в Египте... Поражение, из которого Перикл постарается извлечь столько пользы, сколько не принесла бы победа: враг силён и коварен — и, стало быть, надо всемерно перед лицом очевидной опасности укреплять союз греческих городов — Афинский союз! Надо пополнять союзную кассу — нужен сильный флот, нужна сильная армия, нужно защищать от возможного похищения саму кассу и перенести её с Делоса на неприступный афинский Акрополь. Надо, наконец, укреплять могущество и славу самих Афин! Кто станет противиться всему этому перед лицом опасности, о которой напомнило всей Элладе поражение афинян в Египте?! Никто. Но мир с Персией нужен: могущество, богатство и слава Афин будет лишь прирастать длительным миром.